На полеты он ехал в голове колонны. После деревни, за поворотом, показался склад боепитания. Зайцев заметил часового около склада — невысокого, с автоматом, похожего на Климова, и ему вдруг вспомнились строчки из письма, которые раньше он пропускал, почти не воспринимая. Не те, где мать писала о своем житье-бытье, в начале, а другие.
«Ты, сынок, пример бери с товарища, который приходил ко мне. Он, оказывается, нас через адресный стол искал, а там что-то было напутано. Но нашел — упорный. Очень приятный молодой человек. Застенчив только, но, видно, он у вас передовик. Ты, Костик, служи, как он, и тебя тоже отпуском наградят».
Зайцев привстал на сиденье и обернулся. Машина прошла далеко вперед, и нельзя было уже увидеть ни склада, ни часового возле него. Но он отчетливо представил себе щуплого, решительного Климова, идущего с автоматом наперерез ему, Зайцеву, и подумал, что мать в чем-то права, хоть и никогда не была тут и ничего не знает.
Топливозаправщик поднялся на пригорок, и за ветровым стеклом в темноте открылся аэродром. Возле стартового командного пункта зажгли для проверки посадочный прожектор. В ярком голубом луче его серебристо сверкнул обшивкой ракетоносец. И снова Зайцев привстал на сиденье, словно картина эта впервые открылась перед ним и он хотел получше все разглядеть.
1962
ЗЕМНАЯ ТРЕВОГАРоман
1
Он ехал и повторял — вот привязалась! — кем-то переиначенную пословицу: тише едешь — дома будешь, и опять вспомнил ее, когда густо повалил мокрый снег. Крупные хлопья, слепя, летели навстречу, по желтым пятнам фонарей, а под колесами хлюпало, пело, машину на поворотах заносило, и он подумал, что теперь лучше не тормозить.
Узкий проезд повел в сторону, мимо низкорослых, похоже, вымерших особнячков, мимо домов в два этажа, с тесными провалами подворотен; перекрестки грозили тупиками, и он признался себе, что за год, пока отсутствовал, начисто забыл эти переулки, зря свернул сюда; а потом решил, что, конечно, и метель виновата, и, может, сама Москва — то тебе улица шириной в площадь, то стародавняя, ждущая сноса глушь. Но ему все-таки нужен был Арбат, он знал: Арбат где-то рядом, и ехал не останавливаясь, не сбавляя скорости, надеясь, что из переулочного плена выберется разом, наугад.
Он и тень заметил вовремя — нет, не тень, скорее, темное пятно за плотно летящим снегом, и мигнул фарами, осторожно, как и следовало в такую мокреть, надавил на педаль. Тень метнулась обратно, потом снова вперед — совсем близко, и он тормознул уже со всей силой, чувствуя, как повело машину — задние колеса, показалось, вынесло на тротуар; вот только тень впереди не исчезала, магнитом тянула к себе. Он пригнулся к рулю, замирая, — ну же, ну!
Рванул дверцу, выскочил, задохнулся от метельного ветра. Так и есть: возле переднего бампера, неловко подогнув колени, лежала женщина.
Ему еще ни разу не доводилось переживать такое, но он не испытывал испуга; просто стоял и смотрел, точно силился запомнить навечно: короткая шубка, серый какой-то мех, а платок на голове красный («Как огонь на светофоре, как стоп-сигнал»), и рука в перчатке ухватилась за бампер; и еще снег — беспрерывно и с наклоном падает назад, в темноту.
Но это секунду всего — оцепенение; он присел на корточки, тронул рукой серый мех. Женщина застонала, попыталась встать на ноги. «Надо что-то сказать, — подумал он, помогая. — Что-то надо исправить. Ах да: тише едешь — д о м а будешь».
Рядом, на тротуаре, останавливались прохожие, и было странно видеть их после мрака за стеклами, после одиночества, когда сидел за рулем.
— Поотбирать машины у этих частников, — советовал старушечий голос. — Завтра же поотбирать! А еще офицер!
Кто-то возразил:
— Он, мать, не виноват, погода мерзкая. Свет, видала, включал? Сигналил!
Слова доносились, будто издалека; он, все еще сидя на корточках, пытался разглядеть лицо женщины, уловить в нем что-нибудь оправдывающее для себя, незлое, наконец. Снова послышался голос старухи и еще один, наверно, дворничихи — громкий, готовый на перебранку, и по тому, что говорила дворничиха, можно было понять, что с нею вместе шествует милиционер.
Он все-таки успел помочь женщине подняться, она неловко отряхивалась, а он — сам, не спрошенный милиционером, — протянул водительские права. Милиционер, весь залепленный снегом и оттого похожий на деда-мороза, загородясь от ветра, долго изучал удостоверение, потом стал мерить шагами еще видневшиеся на мостовой гладкие и длинные следы колес.
— Так, протокольчик составим, товарищ майор, — сказал, подходя. — Номерочек, я вижу, у вас не московский!
— Я из Риги. Два дня всего, как перебрался в Москву.
— Это несущественно, сколько дней, — пояснил милиционер. — Главное — наезд. Что скажет пострадавшая?
«Что скажет?» Он и сам этого ждал, все время ждал, а теперь с тревогой и жалостью к себе подумал: «Надо же, первые дни в академии — и протокол из ГАИ, расследование, приказ. И что потом хорошего не сделай, будут вспоминать: «А, это тот Ребров, который сбил женщину?»
— Так, слушаю вас, гражданочка, — не отставал милиционер. — Ваша фамилия?
Женщина стояла, выпрямившись, двумя руками подтягивая узел платка.
— Не надо фамилий. Я поскользнулась. Водитель не виноват.
— Неправда! — возразила старуха. — Сбил он тебя, окаянный, и волок по мостовой. Как трамвай.
— Точно, волок, — поддержала дворничиха. — У трамвая сетка спереди, а он — под колеса, под колеса!
— При чем тут трамвай? — удивилась женщина. Потом устало спросила милиционера: — Я могу идти?
— Ну, раз отказываетесь от виновности водителя…
Он напряженно следил за тем, как она делает первый шаг к тротуару, как медленно идет, прихрамывая, под удивленными взглядами милиционера, и старухи, и дворничихи, и молча, словно стараясь убежать, пока о нем забыли, стал устраиваться на сиденье, радостно, с облегчением думая, что вот в академии ничего и не узнают, вот он и чист, как стеклышко чист, а тот, кто переиначил поговорку — насчет тише едешь, — тот дурак, сам, видно, никогда и никуда не ездил.
Орудовец, возвращая удостоверение, все-таки проколол ему талон, скорее всего, для острастки, но он не обиделся — пронесло, а талоны не проверяют, вот уж что твое л и ч н о е дело, так это талон — и погнал машину, даже быстрее погнал, чем раньше, будто обрел такое право, несмотря на темень, на снег.
Однако и теперь с ходу, как думалось раньше, выбраться на Арбат не удалось: переулок перегораживали деревянные щиты, что-то чинили под землей. Он опустил стекло, щурясь от снега, оглядывал пространство, где можно развернуться, и вдруг увидел фигуру у стены — все тот же красный платок. Женщина стояла, опираясь на облупленный карнизик, похоже, не могла идти. Он толкнул дверцу, хотел спросить: «Вам больно?» — но она успела сказать первой, как будто специально ждала его:
— Отвезите меня домой!
Он подержал дверцу чуть приоткрытой, чтобы в кабине горел свет, пока она усаживается, и теперь смог рассмотреть: молодая, лет тридцать, наверно, а может, и нет тридцати, темные рыжеватые волосы выбились из-под платка, а глаза сердитые, обидчивые.
Он поехал назад, круто свернул в сторону, как велела женщина, и неожиданно легко выбрался из переулков на улицу Воровского. Здесь было светлее, и, хотя снег валил по-прежнему густо, уже не чудилось, что город умер, утонул в мокрой замети. Возле Арбатской площади долго не переключался светофор. До этого незнакомка сидела тихо, устало привалившись к дверце, а тут откинула полу шубы, притронулась к ноге. Он не выдержал, посмотрел. В свете от уличного фонаря было видно, что у колена чулок разорван и что-то темнеет — синяк или запекшаяся кровь.
— Здорово вы, однако, меня саданули!
Он не нашел, что ответить, и, увидев зеленый свет, резко тронул машину. Женщину отбросило к спинке сиденья, но она даже не посмотрела в его сторону. Когда выехали на бульвар, приказала, будто таксисту:
— Сейчас направо, в Сивцев Вражек.
Он круто повернул и снова хотел разогнаться, но совсем близко от угла нужно было останавливаться. Он все-таки спросил:
— Что же мне теперь делать, раз я виноват?
— Радоваться, — сказала она, не оборачиваясь, отворяя дверцу. — Могло быть хуже.
Он восхищенно посмотрел на нее, ему вдруг стало жалко, что она уходит, что больше не раздастся ее насмешливый — вот как теперь — голос. «Могло быть хуже, — повторил он мысленно ее слова и прибавил бодро: — Ну что же, здравствуй, Москва!»
Весь следующий день Ребров занимался приемкой лаборатории. Почему оставлял должность прежний начальник, худой лысоватый подполковник, он не знал, да и не особенно интересовался; зато лез во все углы, подробно изучал длиннющие описи оборудования. К подполковнику то и дело приходили техники: один спрашивал ключи, другому требовалось подписать накладную, третий просил помочь поправить датчики на установке, где занимались слушатели. Подполковник уходил и, возвратившись, нудно, многословно извинялся. Когда его не было особенно долго, Ребров выходил на лестницу покурить. В академических коридорах было пусто, тихо, только из физкультурного зала доносились глухие удары баскетбольного мяча. Несколько лет назад стоять вот так, облокотившись на перила, когда идут лекции и занятия, было бы неслыханным нарушением дисциплины, а сейчас — нормальный перерыв, отдых. Он свое на лекциях отсидел.
Глядя в окно на путаницу заснеженных веток, Ребров думал о том, как начнет работать: наладит лабораторию по-своему, сделает искровую установку. Лучший вариант, конечно, — адъюнктура: отзанимайся спокойно три года — и, глядишь, кандидат наук. Нескольким его однокашникам с этим повезло. Ну ничего, он и по-другому сможет: работа с девяти до шести, вечерами можно заниматься.
Подошел подполковник, сдававший дела, тихо сказал: