Марк понимал, что накручивает себя. Что, собственно, случилось? Да ровным счетом ничего. Нина не ребенок. Она и раньше вполне могла себе позволить провести где-то вечер без него. Могла не предупредить, что у нее встреча. Пропустить его звонок. Иногда вернуться поздно. Они взрослые люди, и у каждого свои дела. Их брак с самого начала строился на доверии, и они оба старались его оправдать. Получалось. Что же он сейчас так задергался? Почему нервничает сверх всякой меры?
Ну-ка, Энгельс, поднатужься и сформулируй. Может, просто чувствуешь, что виноват перед женой? Пытаешься излишней тревогой за нее заглушить голос нечистой совести? Впрочем, совесть нечистой быть не может. Она или есть, или ее нет. Как насчет тебя? Переживаешь за нее или за то, что с ней могло что-то случиться из-за тебя? Волнуешься или только старательно делаешь вид? Перед кем? Если себе глаза хочешь замылить, то можешь не стараться. Ты ведь уже понял, что очень сильно любишь другую женщину. И это чувство совсем не похоже ни на слепую страсть к Еве, ни на спокойную нежность, которую ты испытываешь к Ниночке. Оно вообще ни на что не похоже. Не стоит пытаться осмыслить, когда и как это случилось. Случилось и все.
– Не увиливай, Энгельс, – мысленно сказал он себе. – Может быть все потому, что у вас детей нет?
Ни разу за три года Ниночка не заводила разговор о детях. Однажды Марк спросил, хочет ли она ребенка.
– Конечно, милый. А почему ты спрашиваешь?
Он не нашелся что ответить.
– Я считаю, все должно идти естественным путем. Наш малыш нас еще не выбрал. Но мы будем надеяться, правда, дорогой?
Марк кивнул. А через полгода случайно увидел возле ее сумочки противозачаточные таблетки. Конечно, он «не вздрогнул, не сошел с ума, не проклял все, что было в прошлом», как писал поэт. Он даже ничего не сказал жене, хотя не понимал, почему она просто не сказала, что не хочет детей. Пока не хочет. Вообще не хочет. Зачем нужно было это фальшивое «наш малыш нас еще не выбрал»?
Больше они не говорили на эту тему, но какой-то крючок словно зацепился за что-то в груди и остался. Марк не пытался обвинить Ниночку. Напротив, сделал вывод, что по какой-то причине она не может ему доверять.
Думая об этом, он вспомнил подслушанный однажды телефонный разговор деда и его слова, сказанные кому-то в трубку:
– Без детей вы просто пара, а с детьми – семья.
Почему эти слова запомнились ему тринадцатилетнему? Может быть, потому, что себя с дедом он считал настоящей семьей?
Марк дошел до кухни и, налив в стакан воды из-под крана, выпил ее большими глотками. Не помогло. Надо бы набрать номер жены еще раз. Вместо этого он бросил телефон на стол, ушел в спальню и в чем был лег на кровать.
Буду просто ждать.
Ниночка мило сопела, лежа рядом с ним. Когда она вернулась? Впрочем, неважно. Все в порядке. Это главное.
Он пошел в ванную, на ходу сбрасывая с себя вещи. Контрастный душ всегда помогал сосредоточиться. Ну-ка, где твоя волшебная сила?
Из душа Марк вышел сосредоточенным не более, чем до него. Кофе тоже не помог. Некое размягчение мозгов было очевидным. Вместо юношеских любовных терзаний и рефлексии по этому поводу следовало попытаться понять, как решить главную проблему – предотвратить убийство человека. И неважно там, любимого или нет. Или очень сильно любимого. Просто человека.
Лёнчик, наверное, уже в строю. Вот кто не позволит бабам мешать работе. Марк набрал номер друга и сразу понял, что тот еще у Сони. Впрочем, голос Лёнчика был строг и деловит. Может голос быть деловитым? Поразмышлять над семантикой слова Марку не дали. Лёнчик вызвал его к себе. Значит, есть новости.
Нежные руки обняли Марка сзади. Он вздрогнул от неожиданности.
– Ты что? Испугался? Прости.
Ниночка обошла диван и села рядом, прижавшись теплым боком. Взяла руку мужа и положила себе на колено. Марк посмотрел на свою руку, лежащую на нежно-голубом шелковом колене.
– Ты почему одетым спал?
– Тебя ждал.
– Что-то случилось?
– Да нет. Просто было уже поздно. Дозвониться не мог.
– Телефон в шубе оставила. Не слышала. Арина позвонила. Помнишь ее? У нее проблемы с работой в Израиле. Неверно перевели резюме. Получилась чушь. Пришлось даже немного пообъясняться с ее работодателем. Решение по вакансии должны принять через два дня, а тут такое. Хорошо еще, что позвонили. Могли ведь просто отказать без объяснения причин. Она так разнервничалась. Пришлось согласиться на рюмку коньяку после всего пережитого. А ты как? Что с Калининградом?
– Все зависло на праздники. Думаю, через несколько дней все же придется ехать.
– Ты туда сейчас звонил?
– Нет. Лёне Рыкову.
– Уууу… Это серьезно. У него какие-то юридические проблемы?
– Да нет. С чего ты взяла?
– Голос у тебя был каким-то… тревожным. Словно речь шла о делах.
Марк освободил руку и встал.
– Не грузись. Давай я тебе лучше сделаю кофе. Раф, как ты любишь. Даст ист фантастиш!
Звучало фальшиво. И пошло.
– Валяй, готовь. У Аринки закуски никакой, только лимон. У меня аппетит после коньяка разыгрался, сил нет, а у нее даже с хлебом напряженка. Вот как человек живет? Не может же она все время в общепите питаться! Я в душ успею?
Ниночка, легко переступая босыми ногами, побежала в душ, крикнув уже под шум включенной воды:
– Ты сегодня дома?
– Нет! Есть дела!
– У меня тоже! Если задержусь, не волнуйся!
– Телефон к шее привяжи!
– Ладно, милый! Не ругайся! Я исправлюсь!
Они позавтракали, болтая о всяких пустяках. Вернее, болтала Ниночка. Она хотела весной попасть на цветение тюльпанов в Голландию. Или лучше полететь погреться? Весной в Питере опасно. В апреле людям на головы «сосули» падают. Лучше переждать эту неприятность на Сицилии. Что скажешь?
Марк смотрел в веселое лицо жены, пожимал плечами и остро ненавидел себя.
Фальшивые камни
Чтобы немного успокоиться после разговора с Рыковым, Агата позвонила маме. Маруся недоумевала по поводу того, что Олег до сих пор никак не проявил себя. Она пыталась узнавать о нем в ресторане и у друзей. Давно его не видели, говорят. А с работы он, оказывается, уволился в декабре и больше не появлялся. Неужели плюнул на это дело и тихо наркоманит где-нибудь в притоне? Агата выразила надежду, что так и есть, стараясь, чтобы голос ее не выдал. С мамы уже хватит этого кошмара.
– Бабушка звонила. Твой новый номер она не знает, забеспокоилась.
– Как она?
– Да как… Журюсь, говорит, та ридаю, як дитина.
– Вернусь домой, сделаю все, чтобы ее забрать.
– Хорошо бы, доню. Только как понять, что уже можно?
– Мамуля, все налаживается.
– Может злодей этот уже… канул в Лету? У тебя ведь тоже не появлялся?
– Нет.
– Доню… Это правда?
– Мам, ну рассуди сама. Если бы он меня нашел, я бы уже… загорала в Тимбукту.
– А где это?
– Откуда ж я знаю!
Они рассмеялись. Кажется, убедила. Попрощавшись с мамой, Агата постояла у окна, посидела, попила воды, походила по квартире. Успокоиться не получалось. Почему не звонит Леонид? Куда пропал Марк? Хоть бы Соня вернулась поскорей. Промучившись часа два, она решила спеть. Что-нибудь сложное. Из Петра Ильича. Лизу или Иоланту? Про полночь, которая близится, а Германа все нет, как-то актуальнее. Она запела, сначала вполголоса, а потом увлеклась.
– Ах, истомилась, устала я, ночью и днем только о нем, – выводила Агата и чувствовала, как сдавливают грудь терзания Лизы. Она видела себя у этой канавки, понимала, что любимый не придет никогда, а значит, жить ей больше незачем.
То, что в квартире кто-то есть, она поняла не сразу. Рванула навстречу шуршанию в коридоре и увидела рыдающую на подставочке для обуви Софу.
– Соня! Что?
– Ты певица, что ли? Из Большого? Так поешь, что меня на слезу прошибло.
Соня высморкалась в салфеточку и посмотрела на Агату покрасневшими глазами. У ее ног стояли пакеты с продуктами.
– Ты без Игоря?
– Мама решила, что мы плохо следим за ребенком, все больше с мужиками кокетничаем, и отбила его на сегодняшний вечер. Кстати, они звонили? Нет? Тогда давай, что ли, ужин приготовим. Смотришь, кто-нибудь и подтянется на запах.
Они потащили пакеты на кухню.
– Так ты что? Профессиональная оперная дива?
– Да нет. Я вроде Фроси Бурлаковой. Самоучка.
– Да ты что? – поразилась Софа. – Никогда бы не подумала! Такое спеть – лет десять учиться надо! А чего ты в консерваторию не пошла? С таким голосом была бы уже в Ла Скала!
– Да как-то не случилась Ла Скала. В доме ни мужиков, ни денег. Пришлось выбирать из того, что могло нас прокормить.
– А кем ты работаешь? Ну, в смысле, у себя.
– Я геммолог.
– Ого! Так Генрих наш покойный тоже геммологом был. Причем известным. Не слышала? Корц?
Осторожнее, Агата.
– Слышала кое-что. А что мы варить будем?
– Да вот думаю, свинина или курица? Запекать или жарить?
Они увлеклись выбором меню и разговор перетек в безопасное русло. То, что она никому, ни Соне, ни Марку не рассказала, что приходится им родственницей, начинало Агату мучить. Сначала она сама не знала, потом все сложилось так, что признаться стало как-то неудобно, а теперь – совсем неловко. Во-первых, вдруг они подумают, что она затесалась в их семью с умыслом. Причем вовремя так появилась, аккурат после смерти Генриха. Может, хочет кусок наследства отхватить, профурсетка этакая? А во-вторых, она влюбилась быстрее, чем поняла, что Марк – муж ее сводной сестры, и теперь признаться – значит навсегда вырвать его из сердца. Конечно, именно так и надо поступить. Но как смочь? Нет, надо сделать иначе. Когда все закончится, и Олега найдут, она просто тихо исчезнет из жизни этих людей. И не надо никому ничего рассказывать. Собственно, зачем? Они прекрасно проживут и без нее. Забудут быстрее, чем ее поезд исчезнет вдали. А она постарается начать все сначала. Вернется на завод, запишется на курсы вождения и обязательно в кружок хорового пения. И закроет этот гештальт.