Сквозь толпу брела лошадь. Какая-то женщина вела её под уздцы, медленно и осторожно. Гнедая лошадь. Когда-то, наверное, очень красивая, но теперь просто старая. Лошадь прошла совсем близко, буквально рядом со мной. От неё веяло жаром, а шкура лоснилась от пота. От боков валил пар. И ещё от неё странно пахло. Это было больное животное, очень больное. Вся шея у лошади была в зарубцевавшихся шрамах и свежих порезах, ещё сочившихся кровью и какой-то полупрозрачной жидкостью. В ранах копошились мухи.
Я осторожно притронулась к открытой ране.
И почувствовала тепло и силу. Сила животного изливалась из ран вместе с кровью. Я поднесла влажные пальцы к губам — и узнала вкус.
Сладко. Как карамель.
Лошадь медленно повернула голову и посмотрела на меня своим чёрным глазом, похожим на чернильную заводь, и там, в глубине, далеко-далеко, мерцали серебряные звезды, и там было моё отражение, крошечная фигурка в чёрном царстве звериного глаза.
Глазные мышцы вдруг напряглись, веки сомкнулись, запирая меня внутри. Как будто ночь пришла раньше времени и окутала день темнотой, и там стояло моё отражение, крошечная фигурка в темноте, и мы с ней смотрели друг на друга.
— Сейчас ты не можешь уйти, — сказала она. — Потом, может быть. Но не сейчас.
Моё отражение откусило зелёное яблоко, а потом глаз открылся и выпустил меня наружу. Да, я опять оказалась снаружи, в толпе. Я стояла в толпе и смотрела на лошадь. А когда я посмотрела на женщину, что вела эту лошадь, она очень вежливо попросила меня покинуть игровую зону.
Что случилось?
Я посмотрела на яблоко у себя в руке. От него был откушен кусочек. Большой кусок сочной мякоти. Но я не помнила его вкуса.
Я кое-как выбралась из толпы, к изгибу подъездной дороги. Перешла через дорогу — туда, где деревья. На ветках висели громкоговорители. Листья подрагивали, льнули к звукам холодной колыбельной. За деревьями, с той стороны, располагалась ещё одна стоянка. Там машин было меньше. Все хорошие, все дорогие. На траве рядом с одной из машин сидело семейство. У них был пикник. Больше там не было никого.
И ещё там стоял лимузин.
Теперь я увидела, очень ясно. Большой ярко-красный лимузин, в стороне от других машин, в самом дальнем углу стоянки. Меня потянуло туда, к этому красному автомобилю. Я прошла через рощицу, через стоянку, мимо улыбчивого семейства. Даже теперь, когда лимузин просто стоял на месте, он излучал отрицательную энергию, тусклое злое свечение, сгущённый жар. Рядом с ним никого не было. Я подошла ближе, обошла машину по кругу, рассматривая все вмятины и царапины, раны на металлической коже, отметины былых столкновений. Моё отражение было рядом. Марлин была рядом, чёрный призрак в тонированном стекле, но за последние несколько месяцев мы поднаторели в умении не смотреть на свои проходящие тени. По три окна с каждой стороны. Был там кто-то внутри или нет? Может, там кто-то сидел, в машине, и смотрел на меня: какой-нибудь бизнесмен, уже очень больной и упавший духом, или даже поблекшая поп-звезда? Я постучала в окно.
Ответа не было.
Я достала из сумки помаду и написала на стекле три слова, перевернув их зеркально, чтобы человек в лимузине смог их прочесть.
НИКТО НЕ СПАСЁТСЯ
Не знаю, сколько времени я ждала. Минуту, две. Может быть, дольше. Но ответа так и не дождалась. Я огляделась. Никто на меня не смотрел. Деревья скрывали стоянку. Небо затягивали серые облака, солнце клонилось к закату. Стало заметно прохладнее. А потом, когда я уже повернулась, чтобы уйти, водительская дверца открылась, и из лимузина вышел человек.
— Чего тебе нужно? — спросил он.
Высокий, хорошо сложенный мужчина, в форменной шофёрской куртке. Ткань очень хорошая, видно, что дорогая, красно-коричневая. Но куртка была вся заляпана, а местами порвана. В руках мужчина держал фуражку и теперь надел её, выпрямился в полный рост и посмотрел на меня сверху вниз.
— Чего ты хочешь?
— Ты знаешь, чего я хочу, — сказала я.
— Да неужели?
— Кто там внутри?
— Пассажир.
— Вы напали на нас на дороге.
Шофёр шагнул вперёд, и мне пришлось чуть отодвинуться.
— У моего пассажира особые требования. И я их выполняю.
— Почему?
— Но никто же не пострадал. — Шофёр коротко хохотнул. — Я имею в виду, если бы я захотел, чтобы вы пострадали…
— А если я вдруг захочу, чтобы ты пострадал?
— Ну, никаких правил больше не существует.
— Это верно, — сказала я. — Правил больше не существует.
Я отвела взгляд. Павлин был уже рядом, и когда шофёр повернулся, кулак Павлина врезался прямо ему в подбородок. С размаху. Голова шофёра запрокинулась, он упал на капот лимузина, а оттуда — уже на землю.
— Блин, вот чего мне хотелось, — сказал Павлин, потирая отбитые костяшки. — Я тебя обыскался, Марлин. Повсюду искал.
— Правда?
На нас смотрели: люди в машинах, семейство на лужайке для пикников. Но никто не подошёл.
— Беверли сказала, что ты нас бросила.
Я посмотрела мимо Павлина. Туда, где стояла машина, моя машина. На другой стороне стоянки. Дешёвая, грязная колымага, разбитая в хлам. Она ждала меня.
— Я не знаю, — сказала я.
— Бев очень расстроилась. Мы все расстроились.
— Да, наверное.
Я подошла к машине. Тапело сидела на заднем сиденье, прижавшись лицом к пластиковой плёнке, которой теперь было затянуто выбитое окно. Хендерсон села впереди, а Павлин снова был за рулём.
Я посмотрел на Хендерсон. Совершенно непроницаемое лицо. Она смотрела на лимузин и на шофёра, который уже поднимался с земли. Голос в ближайшем динамике объявил начало следующей игры. Солнце скрылось за тучами.
Я села в машину. На заднее сиденье, рядом с Тапело.
— Сейчас два часа сорок девять минут, — сказала она. — И пятнадцать секунд.
— Поехали, — сказала Хендерсон.
— Шестнадцать, семнадцать…
Павлин медленно выехал со стоянки, мимо красного лимузина, на изгибающуюся по широкой дуге подъездную дорогу. Я разглядывала толпу, и флаги, которые были повсюду, и детей, и собак — белых и красных собак, что носились среди людей. И мне вдруг подумалось, что теперь я уже окончательно потеряла контроль: я плыву по течению, и что со мной будет — это уже от меня не зависит.
Меня просто тянет куда-то, затягивает…
Мы проехали мимо всех разновидностей отдыха и развлечений, виданных и невиданных, скрытых и явных. К шлагбауму на выезде. Там стоял молодой парень в форменном комбинезоне, и он пожелал нам как следует повеселиться — там, куда мы сейчас направляемся, — и всё, мы выехали на эстакаду и обратно на шоссе.
— А что, по-моему, было прикольно, — сказал Павлин.
— Да, мне тоже понравилось, — сказала Тапело. — Хороший был день.
Мы поехали дальше; к самому краю, на побережье.
3
Вот он, тот самый городок. Все эти бары, кафе, кинотеатры и залы игровых автоматов; все эти полуразрушенные дома, принарядившиеся на вечер в яркий дешёвый неон и разноцветные краски, смазанные дождём; все эти буквы и символы, как будто парящие в воздухе поверх рекламных щитов, визуальное колдовство, проклятие, наложенное на глаза; эти призраки вожделения, парад мерцающего электричества, улицы, переполненные рваными ритмами старой рок-музыки, что изливается из окон и дверей — наружу; все эти люди, что бродят по улицам, не обращая внимания на дождь, рука об руку — как они здесь оказались, откуда они и куда направляются? Тапело говорила, что это заброшенный город, что здесь почти никого не осталось. Кто эти люди? Несколько человек неожиданно бросились через дорогу, прямо перед нашей машиной. Они смеялись и пели какую-то дикую песню. Мы проехали сквозь это месиво огней и звуков и свернули на узкую тёмную улочку — прочь от яркого света. Нам пришлось покружить по переулкам в поисках нужного места, и вот наконец Павлин остановил машину.
— Это здесь.
На той стороне улицы — жилые дома, три-четыре магазинчика, размытый силуэт одинокого дерева; мимо прошла молоденькая парочка. Все какое-то тусклое и приглушённое. Скрытное. Скрытое за пеленой дождя. И театр. Ярко-красная вывеска — единственное пятно настоящего цвета.
— Марлин пойдёт со мной, — сказала Хендерсон.
— Что? — сказал Павлин. — Марлин? Почему Марлин?
— А можно мне тоже? — спросила Тапело.
— Марлин. Только Марлин.
Хендерсон вышла из машины. Она думала, я пойду за ней. А я не знала, что делать. Я сидела — разглядывала свои руки.
— Твою мать, — сказал Павлин.
Я не могла оторвать взгляд от собственных рук. От этих странных и чужеродных предметов, что лежали у меня на коленях. Ладонями вверх. Пальцы с въевшейся грязью. Сломанные ногти. На одном пальце, на самом кончике — тонкая чёрточка запёкшейся крови.
Эти руки. Дрожащие руки. Они уже столько всего натворили — лишь за сегодняшний день.
— Я хочу погулять на пляже, — сказала Тапело.
— Уже темно, — сказал Павлин. — Дождь идёт. Холодно.
— Я хочу погулять. Мне обещали.
И больше никто ничего не сказал. Мы приехали в город раньше на пару часов, нашли отель и весь вечер сидели в номере, потому что Хендерсон сказала, чтобы никто никуда не выходил. Я немного поработала над книгой, потом поспала, а теперь, если честно, мне хотелось вернуться в отель, одной. Лечь на кровать и лежать в темноте. Просто лежать. Долго-долго. Но я уже поняла, что этого не будет. Этого не будет.
Так что я выбралась из машины.
Это был такой дождь, когда ты сразу же промокаешь насквозь, при первом соприкосновении, и я встала прямо посреди лужи и запрокинула голову, подставляя лицо дождю. Мне было уже всё равно.
Павлин приоткрыл окно и окликнул Хендерсон:
— Беверли.
— Ну, что ещё?
— Может, возьмёшь пистолет?
— Нет, не надо.
— Ладно, как хочешь. Слушай…
— Чего?
— Ты там осторожнее.
Я не видела глаз Хендерсон. Я не знаю, как она посмотрела на Павлина, когда он это сказал. Я не пыталась представить себе, что могло быть в этом взгляде, но потом Хендерсон наклонилась к водительскому окну и поцеловала Павлина. Я это видела. Всё продолжалось недолго, но это был хороший поцелуй. А как же иначе.