Бабочки
Я хожу в костюме черном
и при желтой бабочке.
Я поймал ее сачком
на зеленой травочке.
И теперь костюмчик мой
выглядит так празднично,
что за мной бегут гурьбой
молодые бабочки.
Я хожу в костюме черном,
чтобы им понравиться.
Я надел его в субботу,
а сегодня пятница.
На лице ни тени грусти
столько лет и столько зим,
у меня такое чувство,
будто я неотразим.
В черном я хожу костюме,
весь — покой и выдержка.
Разрешите снять пыльцу мне
с ваших юных крылышек.
Может, вместе полетаем?
Льется вздор мой без труда,
в голове не питьевая
тихо плещется вода.
Полагаю, что сие
вследствие тех перемен,
кои нежели вполне
также, впрочем, не совсем.
В голове когда-то жили
рыбки — думы-думочки,
нынче всех переловили
бабочки на удочки.
Я хожу в костюме черном
в трауре по рыбочкам,
я пустой и легкий очень,
как мои улыбочки.
Улетаю в бесприютства
незнакомые края.
У меня такое чувство,
что нет чувства у меня.
Вальс
О, как долго сквозь дни и столетья,
через годы, пиры и метель,
о мадам, на прекрасной карете
вы ко мне мчались прямо в постель.
Вы меняли коней и лакеев,
туалеты, прически свои,
вы менялись, но мчались скорее
сквозь столетья в объятья мои.
За окном обнажались деревья
и одеться спешили опять.
За окном превращались деревни
в многочисленные города.
Непогоды влекли непобеды,
под колесами мчались года,
о мадам, вам пора из кареты
пересесть в заурядный трамвай.
Ах, как грустно, как грустно, не так ли,
что ваш путь начался так давно.
На постели моей вам едва ли
избавление будет дано.
Будет путь ваш едва ли оправдан,
я вас ждал, но поверьте мне,
что я лучше бы сам назад к вам
проскакал на ретивом коне.
Ну да что там, все кони в поле,
все кареты в музейной тоске,
о мадам, так зачем через годы
вы в постель прямо мчитесь ко мне?
Я вас жду, я вас жду всем сердцем,
мне так дорог ваш странный пыл.
О мадам, может быть, в той карете
я однажды уже с вами был.
Джаз
Дождь стучит за раскрытым окном,
завожу патефон —
и вот, и вот
из трубы,
так нежны, так грустны,
вылетают семь нот
одной судьбы.
Две гитары в углу, тихо тронув струну,
распускают молву, распускают молву,
как влюблен
саксофон
в контрабас.
Он для вас, контрабас, изогнулся сейчас,
и в который раз вновь выводит бас,
лишь для вас
этот бас,
контрабас.
Три блестящие трубы очень удивлены:
саксофон в контрабас — непонятный альянс,
и хохочут они: «Ох, не смеши,
не смешите нас».
И оглохший рояль, не расслышав тех,
вдруг роняет печаль в их нестройный смех,
и так рождается власть,
которой зовется джаз.
Дождь стучит за раскрытым окном,
улыбнется он, а то заплачет он.
За окном
дождь играет джаз,
и звучит контрабас,
и поет саксофон…
Италия
Он обнимал ее только за талию,
которая имела форму Италии.
Он говорил ей, что он там был.
Она никогда не бывала в Италии,
зато была в кофточке с попугаями,
но ни один из них не говорил.
Он был влюблен, и глаза были страстные,
а у нее глаза были разные —
один зеленый, другой чуть косил.
Он искал ее взгляд, не находил и спотыкался.
Он стоял и ждал зеленый, а она шла на красный,
ее красный цвет прекрасно бесил.
Он был без сил.
Припев
Они встретились в зоопарке,
и ему в этот жаркий день
было холодно, ей было жарко,
и безумно цвела сирень.
Она очень хотела в Италию.
Она очень хотела в Австралию.
Она очень хотела куда-нибудь,
лишь бы солнце палило весь день.
Он хотел в тень.
Он по знаку был Рак, Овен — она,
и для него она была гигантская раковина,
она шумела, шипела, шептала: «Возьми меня».
Он смущался, он краснел, он превращался в шмеля,
он отлетал, и подлетал, и бормотал, чуть шевеля
усами темными, светлых касаясь усов ея.
Она, хохотнув, открывала все пломбы,
и пломб ровно столько же, сколько апломба,
кричала: «Шампанское и шоколад!»
Он шептал ей: «Вы прелесть», в ответ: «Что? О ком вы?»
Ее настроение — катакомбы,
если вошел, обратно выхода нет.
Припев
На ней были узкие сапожки из кожи,
когда-то сапожками был крокодил.
Ее он увидел и вылез из кожи,
и, ей угодив, на тот свет угодил.
Она хотела курить, она смотрела с вопросом.
Он доставал сигарету, она ждала папиросу.
Она хотела любви, он поматросил и бросил.
Он поматросил и бросил, и бросил, и бросил курить.
Пока ты спишь
На берегу
любимых губ,
как на волнах,
в твоих руках
хочется мне улечься
и пролежать бесконечно
так.
В твоих глазах
встречать рассвет.
В твоих глазах
смотреть закат.
И листопады сменить
на снегопады сменить,
на звездопад.
Кажется мне, однажды так уже было с нами
между вчера и завтра, в безднах, укрытых снами,
я слышал голос твой рядом,
слушал дыхание рядом,
спал.
Может быть, где-то близко иль на другой планете
мы засыпали рядом, мы просыпались вместе,
я по слогам твое имя
тихо, как будто молитву,
шептал.
Припев
Люблю тебя, родная моя.
Как я
люблю
тебя,
одна ты моя.
Пока ты спишь, я по луне
на фоне крыш бегу к тебе,
не оставляя следов в небе,
не останавливаясь, где бы не был я.
Я жду, и сон
уходит ниц,
восходит солнце
из-под ресниц
каждое утро, когда
ты открываешь свои глаза.
Я ничего не знал раньше об этом счастье.
Я лишь тебя искал — и вот нашел.
Здравствуй.
Я жил, как будто слепой,
жил сам не свой,
спал.
Ты мне открыла мир, в котором другие ноты,
ты мне открыла небо и наяву полеты,
ты — мои крылья,
раньше я не летал.
Припев
Принцесса
Ночь отплачется и откричится
голосами дождей и птиц.
В эту ночь пусть тебе приснится,
о, принцесса, конечно же, принц.
В сумерках дребезжащих
пусть, пока мы вдвоем,
серо-зеленое счастье
плещет во взгляде твоем.
Припев
И, лишь едва растает вечер,
летя вдвоем за горизонт,
как затихающие свечи,
мы опускались в небосвод.
О, что за звуки, что за дали
нам открывались с высоты,
когда мы тихо опадали
в обитель солнца и луны.
Спи, о моя принцесса,
лучшая из принцесс.
Сколько в моем королевстве
ждет тебя разных чудес.
Видишь, в старинном кресле,
скинув с себя сюртук,
вечно прекрасную пьесу
пишет для нас драматург.
Припев
Осень
Если б знала ты, девочка с глазами печальными,
уходящая в осень вдоль сосен, где замер янтарный
песок,
сколько раз начинал я писать тебе: «Здравствуй,
наша встреча случайная»,
но рвал и комкал страницы и клал на стол чистый
белый листок.
Я знал тысячи глаз, я знал тысячи фраз,
обещающих где-то там,
в зримо-необозримом пространстве любви
бесконечную жизнь,
и вот теперь я молчу, я слов не знаю таких,
чтобы вернуть это лето нам.
Хотя бы на час увидеть тебя! Но я молчу, ты слышишь?
Вернись.
Припев
Не говори «поздно».
Не говори «нет».
Не уходи, я прошу тебя, в желтую осень,
я напишу тебе «Здравствуй»,
ответь мне «Привет».
У тебя сто друзей, они ждут, ну, когда,
когда ты появишься.
Ты расскажешь все тайны, ты построишь все планы
и расстроишь подруг.
У тебя впереди вся жизнь, ты еще, ты еще
напрощаешься,
так что сделай один шаг назад, улыбнись и подумай:
«А вдруг!»
В небе солнце, и в воздухе солнце, в глазах твоих
солнце… Ты помнишь тот день,
когда я увидел тебя, а ты улыбнулась и сказала:
«Привет»?
Вдруг эта встреча, на карте даже в необозначенном
городе,
твою и мою жизнь изменит на сто
или на несколько лет…
Припев
«Белый-белый пароход…»
Белый-белый пароход
бороздил синий океан,
небо синее над ним,
солнце желтое под ним,
а под солнцем — белый пароход.
Дамы в белых кружевах
палубой бродили не спеша,
зонтики изящные в руках,
из-под шляпок синих глазок взмах,
с губок тонких томно: «ох» и «ах».
Припев
На какой-то широте
в субтропических водах
плыл белый пароход.
С тростью тонкою в руке,
с толстою сигарою в зубах,
меж очаровательнейших дам
медленно бродили господа,
посылая дамам: «ох» и «ах».
Ночью звезды в небесах
месяц раздевали донага,
пароход качался на волнах,
джентльмены в черных котелках
женщин уводили в номера.
И в иллюминаторах гас свет,
и казалось, парохода нет,
только ночь, и звезды, и вода.
Утром белый пароход
палубой начищенной блистал,
и бродили дамы меж господ,
«ох» и «ах» бродили взад-вперед,
так же непреступны, как вчера.
Припев
Пингвин
В Антарктике среди снегов и льдин
сидит печальный и смурной пингвин.
В глазах тоска, а сердце он вывихнул,
вчера влюбился молодой пингвин в пингвиниху.
Был он во фраке и при бабочке,
когда увидел, как в купальничке
со льдины соскользнула пингвиниха,
и тут же заработал он себе три вывиха.
Был первый вывих от пингвиньих глаз,
они сверкали каждый, как алмаз,
другой от красоты ее фигуры был,
а от чего был третий он совсем забыл.
Вот так сидит и до сих пор пингвин —
один в Антарктике, совсем один.
Когда со льдин идет, не раздевается,
во фраке с бабочкой он в воду опускается.
Он представляет, будто он жених,
влюбил в себя одну из пингвиних,
она вокруг него и так, и эдак вся,
а он глядит и только тихо улыбается.
Потом встает и говорит: «Ха-ха,
вы очень милая пингвиниха,
но мне, признаться, не до вас, пингвиниха,
имею я, увы, уже, увы, три вывиха».
Вот вся история про пи́нгвина,
который никогда не пи́л вина,
не видел женщин, о кошмар, на практике,
от Арктики до самой до Антарктики.
«Мы эту грусть устанем пить до дна…»
Маргарите
Мы эту грусть устанем пить до дна,
быть может, нам пора остановиться.
Не верится, что и достигнув дна
мы неизбежно станем веселиться.
О, сладкий миг, пить горькую печаль
из вечной чаши с полными краями.
Быть может, за краями теми край,
где больше ничего не будет с нами.
Уйдем вдвоем, пока еще вдвоем,
пока еще и кони в колеснице,
пока мы днем из чаши грусти пьем,
а ночью в тишине нам счастье снится.
О ночь, качающая колыбель,
страстей и грез, и дум, и вдохновенья.
Не расплескай с краев ее теперь,
пока нам снится наше пробужденье.
Пока нам снится то, что мы уйдем,
пока нам снятся кони в колеснице,
и мы всю ночь из этой чаши пьем,
не в силах ни на миг остановиться.
«Серый асфальт удивленно глядел…»
Серый асфальт удивленно глядел
в синие очи дождя.
Синий асфальт удивленно глядел
в серые очи дождя.
Желтый асфальт никогда не встречал
розовых капель таких.
Красный асфальт никогда не встречал
капель таких голубых.
Всю ночь, всю ночь, всю ночь,
шел дождь, шел дождь.
Был дождь как ночь, а ночь — как дождь,
всю ночь, всю ночь, всю ночь.
Серый асфальт смело хотел
облаком синим стать.
Умный асфальт глупо хотел
облаком в небе летать.
Грустный асфальт грустно вздыхал,
жадно целуя дождь.
Птицею дождь к нему припадал
и улетал прочь.
Весь день, весь день, весь день
шел дождь, шел дождь.
Был дождь похож на день и ночь,
а ночь — на дождь и день.
Я ушел, я бродил,
я ходил по луне,
и я не знал, как найти
дорогу к тебе,
и мне казалось, что луна — это белый асфальт,
и по нему я непременно найду дорогу назад.
И мне казалось, вот-вот, уже на краю
мои глаза, наконец, привыкнут к темноте,
и темноту
научатся светом считать,
научатся свет излучать,
как без тебя учусь жить,
как без тебя учусь дышать,
как на асфальте луны
учусь засыпать.
Весь день, всю ночь
шел дождь.
Припев
«Дай мне, Боже, любую простуду…»
Рите
Дай мне, Боже, любую простуду,
дай мне боль, но взамен чтоб в окне моем
снег всю ночь бил на счастье посуду.
Счастье было, а может быть, не было.
Дай мне снег, чтоб надеждами ожил он,
хоть нельзя изменить то, что сделано,
хоть нельзя воротить то, что прожито.
Счастье было, а может быть, не было.
Припев
Будет осень, и будут дожди,
Песни будут еще недопетые,
лишь не будет другой судьбы,
прекрасней или несчастней, чем эта.
Дай мне, Боже, терпенье и опыт,
дай мне все, что захочешь, но сделай ты,
чтобы было по-прежнему, чтобы
счастье было, а может быть, не было.
«Никуда не уходит печаль, оставаясь в ручьях…»
Никуда не уходит печаль, оставаясь в ручьях,
оставаясь в речах, невзначай, просто так,
по ночам,
оставаясь в нежданном приходе забытых мелодий,
в тихом ходе часов, отбивающих слово «прощай».
Никуда не уходит печаль, сколько ни улетай,
сколько ни загоняй обманувшего в беге коня.
Никуда не уходит печаль, и отчаяние очей,
лишь стекает в один бесконечный голодный ручей.
Припев
Мы этот звук
никогда не услышим,
эту капель из отдельных потерь.
Мы этот круг,
по которому кружим и кружим
все выше и выше,
не разомкнем и назад не вернемся теперь.
Никуда, никуда, никуда не уходят слова,
и глаза, и движения губ, и изгибы локтей.
И с ума тихо сводят под звуки
неслышных мелодий,
оставаясь в изгибах души
в светлом царстве теней.
Не слабей, не сильней, а как камень по капле точа,
никуда,
никуда,
никуда не уходит печаль.
И удар палача, и усилия тысяч врачей
лишь сольются в один бесконечный голодный ручей.
Припев
«Я в шесть лет сел за рояль, мальчик скромный…»
Я в шесть лет сел за рояль, мальчик скромный
и послушный,
я с шести годов твердил: До, Ре, Ми, Фа, Соль,
Ля, Си,
и уже к семи годам мои маленькие уши
знали ноты все подряд, про какую ни спроси:
До
Ре
Ми
Фа
Соль
Ля
Си
До
Си
Ля
Соль
Фа
Ми
Ре
До
К десяти своим годам я уже играл прекрасно.
Когда слушала меня, мама плакала подчас,
но однажды на концерте оказалось все напрасно,
потому что я услышал, юный мозг взорвавший,
джаз.
И с тех пор был бедный Моцарт и Бетховен мной
забыты,
и с тех пор никто не слышал от меня волшебный
вальс,
потому что на рояле, на маэстро знаменитом,
я играл, сбивая пальцы, только джаз и только джаз!
«Я брожу по улицам…»
Я брожу по улицам,
по Москве вечерней,
в голове все кружится
мне знакомый чем-то
грустно-радостный напев,
может, окуджавский,
в общем, неплохой напев,
только очень вязкий.
Я шатаюсь, как дикарь,
пялюсь на прохожих,
рядом светится фонарь,
и под глазом тоже.
Ну а я иду себе,
тихо улыбаюсь,
и поскрипывает снег
звуком «баю-баю».
Ни души и тишина,
я лишь без умолку
напеваю: «Ах, Москва,
мне не одиноко!»
«Вот и все, дорогая моя, до свиданья…»
Вот и все, дорогая моя, до свиданья.
Вот и все. Февраля, сентября, декабря
пролетела пора, пролетела, пропела, пропала.
Вот и все, мы прощаемся.
Этот вальс прозвенит нам в последний раз,
отзвенит, отгрустит и потом отсмеется.
Первый зимний наш вальс и последний весенний вальс
отзовется на миг и уже никогда не вернется.
Вот и все, не прольем ни одной слезы.
Не попросим себе ничего у весны напоследок.
Не попросим надежд, ни побед, ни любви, ни грозы,
ничего из того, что с собой унести можно в лето.
Вот и все, дорогая моя королева,
пошатнулся мой трон, без короны моя голова.
Только кроны дерев и весну коронуют и лето,
а для нас отзвенит, отхохочет, отплачется вальс.
Вот и все, дорогая моя, до свиданья,
позади все ошибки, которых исправить нельзя,
все теперь позади, впереди только воспоминанья.
Вот и все, мы прощаемся.
«Мне все птицы кричат, что должны мы проститься…»
Маше
Мне все птицы кричат, что должны мы проститься,
мне твердят все вокруг, что я должен смириться,
и весь день у прохожих у всех твои лица,
и я прошу тебя мне хотя бы не сниться.
Я не знаю, как я эти месяцы вынес
без тебя, почему еще цел мой рассудок.
Мы с тобой полюса — ты мой плюс, я твой минус,
мы секунды, минуты, часы одних суток.
Припев
Знаешь, как мне тебя не хватает.
Наше счастье бьется в осколках дождя.
Знаешь, времени нет,
впрочем, нет, ты не знаешь.
Еще тысяча дней — и я снова,
еще тысяча лет — и я снова
встречу тебя.
Каждый день я не знаю зачем просыпаться,
каждый день я не знаю зачем возвращаться
в дом, в котором должно было все лишь начаться,
а теперь мы приходим в него, чтоб прощаться.
И всю ночь у луны я учусь улыбаться,
и вдыхать серый воздух и не задыхаться,
и глаза представлять твои, словно ты рядом,
и всю ночь, и всю ночь упиваться их ядом.
Припев
У тебя сотни причин теперь не верить мне,
и твои губы теперь ничьи, и сотни открытых дверей,
и у тебя сотни дорог, и все ведут от меня,
и у меня теперь одна, и та ведет в никуда.
И мы могли все забыть, мы могли идти врозь,
не оставляя даже следов за собой,
но мы остановимся однажды на берегу слез,
мы остановимся однажды и пойдем с тобой
по дороге, которую мы лишь знаем,
по дороге, которая помнит лишь нас.
По дороге нашей любви,
по дороге нашей мечты,
по разбитой дороге,
на которую все же, я знаю,
на которую все же, ты знаешь,
вернемся мы.
«Я шатаюсь по Парижу…»
Я шатаюсь по Парижу
с ощущеньем «о-ля-ля»!
Тут не зелены, а рыжи
Елисейские поля.
Может, осень спит на листьях,
опустившаяся с крыш,
или с импрессионизма
начинается Париж.
Я шатаюсь беспардонно
между женщин и витрин.
Манекены, как мадонны
с рафаэлевских картин.
И по пыльным тротуарам,
никого не удивив,
рафаэлевские дамы
ходят, глазки потупив.
Припев
О Париж, сними свой глянец,
о Париж, я самозванец
в этом краю, где бесшабашно
в небе танцует Эйфелева башня!
О Париж, и мне не спится.
О Париж, как здесь не спиться!
О город юных и нежных гражданок,
о, как люблю я парижанок.
Ах, у них такие ножки,
просто je n’ái pas de mots[7].
Я бросаюсь, как в окошко,
вслед за ними, взяв перо.
И без драки, и без шума,
воли дав своим рукам,
я за рифмой, как за суммой,
лезу к ближнему в карман.
Залезаю в чьи-то судьбы
беспардонно и шутя,
и растут стихи, по сути,
из карманов парижан.
Из карманов парижанок,
удивительно легки,
вылетают элегантно,
боже мой, что за стихи!
Припев
Просыпаюсь и спросонья
слышу, как скребется мышь.
Я раздвоен, я расстроен,
как же так, а где Париж?
Колыбельная
сыну Грише
На кораблике
по Москва-реке
мы плывем, плывем, плывем
прямо в Африку,
В этой Африке
нас по графику
ждут и тропики,
и жирафики.
Крокодилы, тигры, львята,
попугаи какаду,
и малышки кенгурята
на груди у кенгуру.
О прекрасные ребята,
я за вас ужасно рад,
в нашей Африке бесплатно
раздается мармелад,
шоколад, зефир, бананы,
ананасы, виноград.
Проводницы обезьяны
вам подробно объяснят,
по каким сучкам и веткам
на деревья нужно влезть,
чтоб дотронуться до неба
и обратно тут же слезть.
Здесь прыгучие газели
вас посадят на качели,
и на высоченный трон
пересадит белый слон.
Вас прокатят крокодилы
по озерам голубым,
и порадуют гориллы
высшим обществом своим.
В гуще тропиков зеленых,
где и птица не живет,
хор туземцев полуголых
вам и спляшет, и споет.
Черепаший паровозик
из огромных черепах
вас по Африке повозит
на свой риск и на ваш страх.
На стрекоз гигантских крыльях
и на бабочках цветных,
напрягаясь что есть силы,
к облакам взлетите вы,
и из этой влажной ваты,
наша Африка, бом-бом,
вам покажется, ребята,
лилипутом-муравьем.
Только я прошу, молчите,
никому не говорите,
будем это знать одни,
мы об Африке ни-ни.
Вы ложитесь и лежите,
и плывите, и летите,
и спешите в ту страну,
баю-баюшки-баю.