Все. Отправил. Перечитывать не буду.
Пожалуйста, не судите строго,
если руки растут оттуда,
откуда должны расти ноги.
«Я сижу и пишу вам свой опус…»
О. Байрак
Я сижу и пишу вам свой опус,
вдруг приходит от вас СМС.
На ТВ голосит Лопес топлес,
да и попес практически без.
В голове моей крутится глобус,
на котором не значится мест,
из которых пишу вам свой опус,
пока рядом паук муху ест.
Может быть, спит мой внутренний голос.
Может быть, сбит мой внутренний компас.
Может, я недостаточно homos,
в смысле sapiens, в смысле the best,
но поверьте, моя дорогая,
я писал вам свой опус, не зная,
что, стремительно путь сокращая,
уже послано мне СМС…
«Приветствую вас снова, Окс…»
О. Байрак
Приветствую вас снова, Окс.
Убит мой слог, и сбит я с ног-с,
сижу без связи и без связей,
в испанский помещенный бокс
после московских безобразий.
Здесь глушь и тишь, здесь море плещет,
здесь не нужны, к примеру, вещи,
поскольку ходим босиком.
Нам променад тут был обещан,
он есть, мы убедились в том.
Еще нам обещали выезд
к другим соседним городам,
присутствие в которых дам
оправдывает этот выезд.
Но нам здесь, право, не до дам.
Я недодам, скорее, дамам,
чем после городского гама
и бесконечной суеты
от сына сдвинусь на полграмма
в их, дам, унылые сады.
Итак, мы здесь. Едим три раза.
Пьем воду, много и без газа.
Читаем, говорим и спим.
Мы идеальный с сыном пазл —
я счастлив, если рядом с ним.
Единственное, что тревожит,
что бередит, что душу гложет,
что проникает даже в сны, —
мысль, что вдали сейчас, о боже,
не столь же счастливы, Окс, вы.
В том смысле, что не рядом с нами
лежите с голыми ногами
на пляже вы на лежаке,
и, словно драгоценный камень,
сценарий держите в руке.
Ах, как бы это было чудно —
день изо дня, ежесекундно
общаться не по СМС,
а без (надеюсь, обоюдно)
преград, одежд и прочих «без».
Мы б говорили, говорили,
меня б вы нежным словом били
полушутя-полувсерьез,
но все ж, не дав упасть, ловили
другим словцом, смешным до слез.
Мы б разработали план действий.
Морских бы гадов ели вместе,
«Клико» текло бы и вино,
и, сидя на соседних креслах,
рождали б новое кино.
Простите мне мое молчанье,
я здесь, как старый англичанин,
привыкший мало говорить,
и днями сплю, и сплю ночами,
себя стремясь восстановить.
А дни летят, им нет возврата.
В объятьях ленного разврата
я понимаю: мне пора.
Куда? Мне все равно. Куда-то,
куда б ни позвала Байрак.
«Окс, мы сегодня не в Берлине…»
О. Байрак
Окс, мы сегодня не в Берлине,
мы в Лейпциге, где Бах творил.
Здесь Вадик, я, отец Эмиль.
К Семену мы и Эвелине
проделали сей путь недлинный,
чтоб их семейство повидать
и несколько концертов дать,
чтоб путь отбить,
чтоб глаз налить,
и каблуками чтоб отбить
большой объем километра́жа,
нам позволяющий купить
в коллекцию Вадима чашек.
Мы здесь пять дней. У нас здесь чес.
Предвосхищаю ваш вопрос —
здесь мой концерт, концерт Эмиля,
и Вадик, тоже сын Эмиля,
дает отдельный свой концерт
как театрал-киноэксперт.
И только я, ну, как обычно,
даю аж два концерта лично.
А бабки делим пополам.
Мне надо у буддийских лам
спросить: я прав или не прав я,
как обладатель пятой гра́фы,
что так легко делю с семьей
немалый гонорарий свой.
Короче, здесь «3 Верник 3»,
и вновь Берлин взят изнутри.
Как некогда, сужу из хроник,
Агроник Сэм, авантюрист,
Москвы вдруг стал большой поклонник,
покинув свой Новосибирск.
Москва легла, раздвинув ноги —
в нее вошел Семен Агроник.
«Ну, здравствуйте, моя Оксана…»
О. Байрак
Ну, здравствуйте, моя Оксана.
Давно, до вашей СМС
(она пришла не вся и рваной),
не нахожу себе я мест.
Был в Каннах, Люксембурге, Меце.
В Крыму жил ночью, днем храпел.
Был в Барселоне, чтоб одеться,
и чтоб раздеться — в Сан-Тропе.
Терпел жару Льорет-де-Мара,
из Ниццы снова ехал в Канн.
Извел средств столько для загара,
что вдвое легче стал карман.
Ел пиццу, пасту с трюфелями,
буррату, устриц между льдин,
спешил за стол присесть с друзьями,
вставал, как правило, один.
Был нелюдим, был многословен.
Два раза начинал роман:
один закончился в утробе,
другой писал, как графоман,
без чувств, без нежности, без злобы,
а чтобы быть не одному.
Они со мной расстались обе.
Я вспомнить пробовал одну —
не смог. И это стало хобби:
во тьме разглядываю тьму.
Еще был в городишке Грассе,
которому обязан мир
рожденьем парфюмеров расы
и где тончайший эликсир
давно искусством стал лишь кассы,
а не в носу двух малых дыр.
И где, будь не помянут к ночи,
цветет и пахнет аферизм
французский, или это, впрочем,
во мне орет мой пессимизм.
Ах да, еще был в Черногорье.
Там, в тихом городе Тиват,
есть сука-пес, под лай которой
я спать не мог три дня подряд.
Туда приехал отдохнуть я,
но счастью не было конца,
когда я уезжал оттуда
с гримасою вместо лица…
«В бесконечном потоке посланий…»
О. Байрак
В бесконечном потоке посланий,
эсэмэсок, звонков, новостей
по числу их я, может, не самый
часто пишущий вам фарисей.
Но о вас с мыслью я засыпаю,
просыпаюсь лишь с мыслью о вас,
и мечтаю, мечтаю, мечтаю
класс повысить свой на бизнес-класс,
чтобы там, где-то над облаками,
к вам лететь, и с души сбросить камень.
Я и так был не тяжеловес,
но зачем-то в бутылку полез.
Влез. Теперь надо как-то наружу
вылезать. Вот и пробую душу
облегчить. Но без вас, моя Окс,
не работает душедетокс.
«Стою в душевном неглиже…»
О. Байрак
Стою в душевном неглиже
и думаю, когда уже
я окажусь в счастливом на́дры —
надрыве, пусть молчат ножи
моей истерзанной души,
Оксана, с вами, в вашем кадре,
готовый на избыток чувств
и на работу глаз и уст.
Вновь возбуждает ночь упорно
воспоминаний аппетит.
От ужина я сыт по горло,
но встречей нашей я не сыт.
Уже три дня мне неизвестно,
как ваши уши, горло, нос.
Все ли в порядке, все ль на месте?
И есть еще один вопрос,
он день и ночь меня терзает,
прошу простить мне это взбрык,
скажите, как ваш поживает
нежно-язвительный язык?
«Что наша жизнь — слепая не́быль…»
О. Байрак
Что наша жизнь — слепая не́быль,
судьбы случайность, пальцем в небо,
иль все же радужная быль,
или, увы, забвенья пыль?
Иду по ней, по пыли, к вам,
как к Еве шел ее Адам,
как к Дездемоне шел Отелло,
загаром украшая тело,
чтобы однажды, точно в срок,
поднялся фиговый листок
и обозначенная дама
узрела наготу Адама,
души прекрасной наготу.
И вот идет он к ней в поту,
по белой по приморской пыли,
и майка белая, как крылья,
его несет навстречу ей
так много лет, так много дней.
Так много букв, так много были…
Окс, я ведь прав? Ведь прав я или?
«Ушел почему-то с такой миной на роже…»
О. Байрак
Ушел почему-то с такой миной на роже,
как будто в душу залезли столовой ложкой.
Может, там и не было ничего хорошего
или капля осталась, так и ее выскребли тоже.
Но вопреки всему,
исходя из,
не вдаваясь в детали,
не хочу быть ироничным и игривым,
я пишу вам
просто, чтобы вы знали —
вы делаете меня совершенно счастливым!
«Ну, вот и августа восьмое…»
Ольге
Ну, вот и августа восьмое,
еще каких-то двадцать три
беспечных дня — и лето с воем
отдастся осени: «Бери
меня!» — оно ей крикнет
и, словно солнце, в воду прыгнет,
и там, средь ка́мбал и дорад,
познает алый свой закат.
Но это будет много позже,
пока ж, на день забравшись в тень,
хочу я знать немедля все же,
чем занят, Олечка, твой день?
В своем испанском настроеньи,
в уединеньи Сагаро
какие движут впечатленья
твое искусное перо?
Здесь, выражаясь фигурально,
имею я в виду буквально, —
чем ублажает невзначай
тебя весь Каталонский край?
Готовят ли они паэлью,
жмут ли с утра свежайший сок,
в прохладном спа, в жару, в купели,
пускают ли целебный ток
по телу мачо-каталонцы,
горячий делая массаж?
И не мешают ли японцы,
пакуя под окном багаж,
окном твоей, Олюня, спальни?
(Здесь мой вопрос не фигуральный.)
Скажи, как винограда гроздья,
не докучают среди дня
тебе назойливые гости,
твой мозг терзая почем зря?
Какой-нибудь Иван Петрович
придет, ему ж не скажешь: «Брысь!»
Вон, кстати, Вася Симонович
вдруг с Надей — раз — и развелись.
И это ведь уже не шутки,
и как теперь нам отдыхать?
Как ты — не знаю, я вот сутки
есть не могу, не то что спать.
Олюня, Олечка, родная,
надеюсь я, что Сагаро
тебя ласкает, ублажает,
и каждое свое утро́
ты просыпаешься с улыбкой,
и, предвкушения полна,
ныряешь в день, как в воду, рыбкой,
и достаешь оттель, со дна,
прекрасных впечатлений жемчуг,
тот, что порадует и женщин,
что близ тебя, ну и мужчин,
и, кстати, я из них один.
За рифмы все не отвечаю,
но я люблю тебя. И я скучаю.