К юбилею папы
Стоял сентябрь, и дули ветры,
и шел его четвертый день.
И пятый крайне незаметно
уже свою приблизил тень.
И осень торопилась с дачи
одним немыслимым рывком,
когда под вечер славный мальчик
родился в городе одном.
Был факт тот не описан в прессе,
никто об этом не узнал,
хотя и было то в Одессе
в былые славные года.
А мальчик рос, и очень скоро
сказал — а он умел сказать, —
что хочет главным режиссером
в Москве на радио он стать.
Родители, конечно, в слезы,
весна, конечно, дождь в окно.
Потом отъезд, букет мимозы,
ну, все как в сказке иль кино.
Училище, театр, эстрада,
шампань и ананасы в нем,
и все, конечно, очень рады,
весна, конечно, вновь с дождем.
Потом жена, потом другая,
и с нею сразу взрослый сын,
и жизнь прекрасная такая,
что тотчас пропадают сны.
Потом рождение двойняшек,
и рай, и ад, и свет, и тьма,
и вместе с тем уже замашка
на колоссальные дела.
Со сценой кончено навеки,
зато на радио шаги,
и каждый шаг подобен вехе,
а у него ведь две ноги.
Эфир. Удача за удачей,
и открывается весь мир,
и, как у Пушкина удачно:
«ночной эфир струит зефир».
Статьи в газетах, телеграммы,
в журналах фото в полный рост.
И путь, разложенный на гамму
от нижней «до» до верхней «до».
И та, одна, из колыбели,
из люльки сладкая мечта!
Он главный режиссер на деле!
И в теле! И при нем жена!
Иль он при ней, но это мелочь.
Квартира с окнами на мир,
машина, дача, деньги — мелочь,
и вновь эфир, и вновь «зефир».
И осень вновь галопом с места,
и красит в желтое листву.
Уехал мальчик из Одессы,
а муж завоевал Москву.
Художник нашего времени,
известный на тысячи миль,
муж, отец, и при этом Верник,
и при этом еще ЭМИЛЬ.
На 30-летие свадьбы родителей
Есть домик на проспекте Мира,
ему названье «Океан».
Стоит он в самом центре мира,
танцует по весне канкан.
Он задирает ноги кверху
и опускает их опять.
Счастливое семейство Верник
живет в нем. Да, «5 Верник 5».
Вся жизнь их танец, но, позвольте,
с чего все это началось?
Позволить вам? Ну, что ж, извольте,
итак, ответ на ваш вопрос.
Вниманье, господа и дамы, —
рассказ про Еву и Адама.
В Одессе юный жил Адам,
жила в Новосибирске Ева.
Меж тем на берегу Судьба
забрасывала в воды невод.
Глядела молча на улов,
вздыхала и опять бросала,
и незаметно засыпала,
бурча под нос: «Не то, не то…»
Меж тем в Одессе наш Адам
безумно помышлял о славе.
Он к ней шагал по головам,
но, право, были ль головами
те, по которым столько миль
прошел Адам тире Эмиль?
В Новосибирске в то же время
у Евы у прекрасных ног
стоял весь город на коленях
и лучше выдумать не мог.
Но, впрочем, это и не странно —
была прекрасна Ева-Анна!
Итак, их встретила Москва,
и через сколько-то мгновений
он стал учиться, а она
столицу ставит на колени.
Тут просыпается Судьба
и вновь забрасывает невод.
На этот раз в сети Адам,
а рядом с ним, конечно, Ева.
И сразу искуситель Змей
им плод запретный предлагает,
она берет его, кусает,
затем — Адам, и тут же ей
свою он руку предлагает,
он, этот лучший из мужей.
Она согласна, но Мадонна,
как и положено тому,
с младенцем на руках законным,
не странно это ли ему?
Она, конечно, непорочна.
Короче, сын рожден заочно.
Да для нее Адам луну
готов достать сейчас же ночью,
а солнце — днем, и в дом их блочный
и солнце, и лужу, и прочее
носить по 20 раз на дню.
С тех пор довольная Судьба
свой невод не бросает в воды.
Им, им доверила она
людского продолженье рода.
Они трудились года три
и на четвертом, постаравшись,
произвели на свет двойняшек.
Неплохо, что ни говори.
Да, что ни говори, достойно.
С Олимпа боги поднялись,
прошлись и спать ушли спокойно.
Эх, славная у них там жизнь —
лежи себе и наслаждайся!
Внизу ж, Эмиль, хоть пропадай,
хоть тресни тут, хоть разрывайся,
а за границу поезжай.
Жена на трех работах ро́бит
и денег столько производит,
что, извините, вам позор,
товарищ главный режиссер.
Да бог с ней, с этой ерундою,
не в деньгах счастье, говорят,
хотя и в них, само собою,
есть положительный заряд.
Но что за шум, не конь ли скачет?
Нет, в «Жигулях» Адам сидит, —
Эмиль везет семью на дачу,
а Анна им руководит.
Вадюля, Игоречек, Славик
резвятся на сиденье заднем.
Никто из братьев не женат.
О, что за рай и что за ад!
Мне помнится, один писатель
однажды говорил о том,
что за комиссия, создатель,
быть взрослой дочери отцом.
Как он не прав был, тот приятель,
уж, право, не до дочерей,
когда комиссия, создатель, —
родители трех сыновей!
Будь от границ Новосибирска
до самых до одесских стен
благословен труд материнский,
отцовский труд благословен!
Дорога вьется и плутает,
подобно ей плутает мысль,
то к истине нас приближает,
то тихо шепчет: удались.
Мы удаляемся послушно
и с нетерпеньем ждем, когда
да усладит рассказ нам уши
о том, как с Евой жил Адам.
Когда со звуками «Уа-а»
на божий свет явились братья,
и, помнится, был первым я,
а через четверть часа — Вадик,
себя не помня, без ума
Эмиль от счастья вышел в космос,
но вся советская страна
не знала о его геройстве.
Он был совсем не космонавт,
он был простой советский парень
и просто был безумно рад
его женой рожденной паре!
Ну, Анька, Анна, Анечка,
вот мило, вот ошеломила, —
кричали Ляля, Элла, Мила
и их мужья, и о-ля-ля,
какой тут начался сыр-бор:
пеленки, соски, погремушки,
бесчисленные постирушки,
прогулки и Сосновый бор.
Им помогали то и дело,
не то попасть под монастырь,
то очень громко тетя Бэла,
то тихо бабушка Эсфирь.
И, как сказал Вильям Шекспир
однажды в небольшом сонете:
«Родителей продолжат дети,
а дети, да украсят мир!»
Да что там, все и не припомнишь,
а впрочем, и не в этом суть.
Когда, простите, дети ссуть,
нужна родительская помощь.
Проходят годы, не догнать,
хоть тресни тут, а не догонишь.
Взрослеют дети, но опять
нужна родительская помощь.
А начиналось все в мороз.
Да, тридцать лет назад в детсадик
пришел с котомкой Дед Мороз,
презренного металла ради.
«Что ж, люди гибнут за металл», —
Мефисто Фаусту сказал.
В том садике стоял бедлам:
везде описанные дети
мечтали только об обеде
и робко жались по углам.
Но вдруг увидел Дед Мороз
(о, что за звуки зазвучали)
красотку Анну за роялем
и на мгновенье в землю врос.
Потом назад, обратно вырос,
ей сердце страстью покорил,
уста слезами окропил,
у ста поклонников отбил
и в загс повел. Вот так случилось.
Так было тридцать лет назад.
И, право, так же точно нынче.
Все та ж любовь и та же страсть,
поверьте Игорю Эмильчу.
Вадим Эмильич подтвердит
вам тож, и Ростислав Михалыч,
сыны, хоть разные на вид,
но все, конечно, в папу с мамой.
Какие, к черту, тридцать лет —
их нет, они молодожены!
Эмиль, мальчишкою сложенный,
и та, кого прекрасней нет!
Ну, что же, горько, господа,
нам сладко видеть вас, так горько!
Меня просил внучок ваш Борька
вам поздравленья передать.
Шампанское шипит, как джинн,
который вылез из бутылки.
Он ваш поклонник самый пылкий,
он ваш слуга и господин,
Он шлет воздушный поцелуй,
он сладко плещется в бокале,
он так споет вам, как в «Ла Скала»
петь и не снилось никому.
Он ваше каждое желанье
исполнит в срок, один в один,
поскольку ваше он созданье —
джинн ИгорьСлаваиВадим.
Пусть домик на проспекте Мира
танцует бешеный канкан,
пусть тридцать дикторов эфира
спешат на радиоэкран,
чтоб вас поздравить с этим счастьем —
быть 30 лет друг друга счастьем!
На свадьбу Анны Нетребко и Юсифа Эйвазова
Сегодня праздник не у Ани
и не у Юсифа отнюдь.
Сегодня праздник у Кубани,
и краснодарцам не уснуть.
Шумит Москва, Баку ликует,
пирует Зальцбург, Вена пьет,
и Рим восторженно смакует
их встречи дату в прошлый год!
Сегодня примы всех подмостков,
прервав концерт, гастроли, тур,
поют не арии из «Тоски»,
не «Травиату», «Трубадур»,
а не смолкая, непрестанно
звучит строка из тысяч уст:
«О, аве Юсиф, аве Анна,
да будет счастлив ваш союз!»
И «Метрополитен», «Ла Скала»,
«Гранд-опера», все в декабре
аж всеми нотами октавы —
от нижней «до» до верхней «ре» —
поют одним гигантским хором,
и их восторг не охладить,
песню про Юсифа, который
смог сердце Анны покорить!
Но чей всех голос заглушает?
Кто два солиста впереди?
Ужель они? Да, запевают
два брата — Игорь и Вадим.
Их баритон дрожит отчасти,
вокальный стиль неповторим,
они поют о том, что, к счастью,
всегда ведут дороги в Рим!
Вернее, в Оперу римску́ю, —
ведь там Нетребко колдовскую
Эйвазов страстно полюбил
и поцелуем покорил.
На сцене, при других артистах,
при зрителях и вокалистах,
он, де Грие, взнервлен, смущен,
он целовал Леско Манон.
Она сдалась, она открылась,
и сердце бешено забилось,
и вот уж Анна по утрам,
на зависть сотням тысяч дам,
яичницу ему готовит
и карих глаз с него не сводит,
в Нью-Йорке, в Вене, тут и там
готовит сладкий круассан,
он счастлив, а она в итоге.
идет на свой любимый шопинг.
Душа ликует и поет.
Она поет и он поет.
Будь завтрак, иль обед, иль ужин —
поют сердца, желудки, души.
И вот желанный апогей,
вот кода — свадьба в декабре.
Где праздновать? Конечно, Вена,
чудесный замок непременно,
друзей, родных ближайший круг,
сплетенье ног, сплетенье рук…
И ждут подмостки, ждут все страны,
ждут президенты, короли,
когда Эйвазов Юсиф с Анной
исполнят свой дуэт любви!
Так пойте ж, тенор и сопрано,
на инглиш, дойче, итальяно,
на всех знакомых языках,
под «браво», «бис», под «ох» и «ах»,
под стоны, обмороки, крики —
историю любви великой!
Ну и в пылу страстей и игр
уж вы не забывайте нас,
мы, Верники Вадим и Игорь,
вас любим так же, как вы нас,
да просто обожаем вас!
«Я Критике хвалу воздам…»
Брату Вадику
по случаю окончания
театроведческого факультета ГИТИСа
Я Критике хвалу воздам
и Критику, кто ею призван,
послушный росчерку пера,
преображать людские жизни.
Так по весне роняет дождь
свою живительную влагу
на землю высохшую. Вадик,
ты сам все знаешь, все поймешь.
Конечно же, слова есть ложь,
но пусть мои слова сегодня
тебе, брат, будут словно дождь
букв одержимых, что свободно
ты на свои страницы льешь.
Я знаю, что сегодня надо
Белинского припоминать
и всю великую плеяду,
в которую тебе вступать.
Простите, Вам, ведь Вы дипломник,
не дипломат, но дипломант,
и, значит, критик, а не дворник,
чему я бесконечно рад.
И горек хлеб, брат, ваш и сладок,
он и буханка, и кулич.
Отныне вы не просто Вадик,
а вы — Вадим Эмильевич.
Вам полагается в костюме
ходить и галстуки менять.
И пребывать в глубокой думе,
веселым быть, но грустным стать.
Теперь ходить вам нужно плавно,
очки носить и не снимать.
Простым быть, но казаться главным
редактором и главным стать!
И часто ездить за границу,
и редко ездить по стране,
и не одну издать страницу
воспоминаний о себе.
Немного презирать известность,
не часто баловать толпу,
считать театр игрою в детство,
а критику — игрой в игру.
И быть повсюду приглашенным,
и никуда не успевать.
Быть благодетелем всем женам,
мужей вообще не признавать.
Писать, писать свои статейки,
статьи, статьищи — в день по пять.
И чешскую поставить стенку
в квартире, чтобы заполнять
ее изданьями своими,
а классиками разбавлять,
и на тугих обложках имя
свое с улыбкой узнавать.