Шел очередной день карантина. Я сидел дома, не выходя на улицу, прекратив всяческое общение с кем-либо. Только в сети или по телефону. Это казалось диким и неправдоподобным. Самоизоляция. Пандемия. Слова из другой жизни стремительно вошли в общий лексикон и стали обыденными. Мы с сыном начали сами готовить себе еду, убирать квартиру, делить пространство. За окном пустел город. Наша квартира наполнялась жизнью. Раньше мы приходили сюда переночевать, на бегу, мимоходом. Жизнь, интерес, энергия — все было там, вне, за пределами. Сейчас в квартире сосредоточился весь мир.
Неделю на третью позвонил Костя Хабенский. Предложил «объединиться мужиками» и помочь старшим коллегам по театру, которые оказались в непростой ситуации из-за карантина и отмены спектаклей. Так мы создали МХТ им. Гагарина — мужской Хор творцов, в который вошли мы с Костей, Миша Пореченков, Леша Трухин, Толя Белый, Андрей Бурковский, Леша Кравченко, а позже присоединились
Миронов Женя, Дужников Стас, Стоянов Юра.
Мы договорились о сумме, сбросились. Решили, что в День космонавтики надо «учинить» гагаринскую премию. Я сказал, что напишу пару строк на тему «Гагарин, первый полет в космос, вирус, мхатовское братство», в общем что-то такое. И тут «Остапа понесло». Так сочинились мои три поэмы о Гагарине и его встречах в космосе.
Когда Гагарин, высоко
взлетев, в глазах планеты вырос,
не знал он, шар что голубой
родит такой проклятый вирус.
Он там летел один впотьмах,
не зная права на ошибку,
светя в ночи, отринув страх
своей гагаринской улыбкой!
И чтя Гагарина завет,
все человечество, ликуя,
аж 50 плюс 9 лет
справляет напрочь в поцелуях
День космонавтики, рискуя
в день этот светлый тут и там
на радостях надраться в хлам.
Прошло уже немало лет.
С тех пор Земля осталась круглой,
но словно выключили свет,
но словно всех загнали в угол.
Не съехавший с ума король,
не воин тот, в чьем сердце радость
рождает право сеять боль,
а коронованная гадость.
Поганый вирус, тля, микроб,
как будто бы рванул кран-стоп
и мир, как поезд с фар глазами,
вдруг на ходу на полном замер.
И вот стоит. Ни волоска
не шелохнется на галерке.
Пустынны Лондон и Москва.
Пустынны улицы Нью-Йорка.
Как перст стоит совсем один
великий МХАТ. Закрыты двери.
Не веря, смотрит Константин
и снова говорит: «Не верю,
чтоб мой малыш, мое дитя,
вскормленное могучей грудью,
уснуло, будто бы твердя:
„Пап, все, в театр не ходят люди“.
А Немирович, верный друг,
еще стал ниже ростом вдруг».
Но не случайно полетел
Гагарин в космос, словно в бездну,
он говорил о пользе дел,
от слов в отличье бесполезных.
Когда летел, он так хотел,
чтоб мир был светел и прекрасен!
Он ведь для этого летел,
чтоб подружить Роскосмос с NASA.
Чтоб финн, и турок, и индус,
и афро- чтоб американец,
не разомкнув ни рук ни уст,
в отчаянный рванули танец.
При свете глаз, под светом рамп,
чтоб Меркель, Путин чтоб и Трамп,
сентиментальнейшую сырость
нежданно ощутив в глазах,
воскликнули: «Проклятый вирус,
ты затаился на руках,
объединимся ж мы локтями,
тогда и ноги не протянем!»
Но это все у них в верхах.
Внизу ж народ (так было вечно!)
в бумаге туалетной страх
свой прячет и, конечно, в гречке.
Сидим уныло по домам,
повсюду паника и хаос.
Уже весь выбросили хлам,
так что в квартирах не осталось
не то что старых кукл, бумаг
или давно засохших сушек,
а муж вон выкинут, как враг,
а вслед — жена, как хлам-игрушка.
И вот лежим, а в сердце дрожь —
прошло гагаринское время.
Но, к счастью, все ж, но, к счастью, все ж
есть постгагаринское племя.
Они не спят. Верней, оно.
Оно просунулось. Полежало.
Привстало. Наконец, пошло,
потом быстрей — и побежало
со всех своих упругих ног
руками открывать окно!
Чтоб вопреки житейским бурям
в кромешный мрак ворвался свет,
как сделал то Гагарин Юрий
в свои неполных 30 лет.
Их семеро. И каждый бодр.
И каждый сразу отозвался.
До них, пожалуй, был лишь Петр,
который Первым назывался
за то, что, ощущая дно
в кораблестроящей культуре,
в Европу выломал окно,
как говорится, со всей дури,
попутешествовал год там —
и ну рубить по бородам.
Не для прикрас издал указ:
«Чтоб до пупа она не вилась».
«Поймите, — он орал, — в ней враз
возьмет и заведется вирус!
И пока я не создал МИД,
чтоб защитить свое, родное,
к нам из Европы прилетит
как нужное, так и дрянное,
такой уж их заморский нрав».
Как прозорлив был он, как прав!
Однако в драке с бородАми
слегка застрял в оконной раме.
А мы вот, не жалея сил,
пойдем вперед! Мы поименно
всех знаем — всех, кто рядом жил,
когда он, как в проем оконный
иллюминатора в ночи,
глядел и, глаз не веря паре,
шептал: «Юр, Юра, Юрка, не молчи,
кричи, простой советский парень,
на весь корабль, во весь эфир,
на страны все и континенты:
как сверху ты прекрасен мир,
внизу воинственный зачем-то!
Как нужно нам тебя беречь
и жить, друг другу помогая!»
Он вниз глядел, теряя речь,
шепча: «Какая голубая
планета наша! Твой уют
мы не дадим врагу разрушить».
И вот плечо к плечу идут
теперь они, раз это нужно:
Тригорин, Голубков, Турбин,
Коровьев, Макбет, Мышлаевский,
и Хлудов и… Да, Мужики.
Да, мхатовцы! И да, конечно,
хотим сейчас лишь одного, —
из вас, друзья, ни одного
зараза чтоб не зацепила,
так мойте ж чаще руки с мылом!
Мы этим мылом вас снабдим
и вирус вместе победим!
А был ли Пушкин, илиКак Юрий Алексеевич встретился с Александром Сергеевичем
Когда Гагарин полетел,
чтоб космоса открыть завесу,
он в паузе меж важных дел
там встретил Пушкина. Но в прессу
не просочился этот факт.
Под грифом «Тайно и секретно»
он пролежал неделю так,
на день восьмой, в час дня конкретно,
из сейфа с сотнею замков
достали папку всю в печатях,
и в Кремль, в таинственный альков,
как непорочное зачатье,
весь красный, в перевязи лент,
никем не тронутый доселе,
сопроводили документ,
увесистый довольно в теле.
Когда его внесли туда,
где собралась страны элита,
все смолкли, словно в рот вода,
и чуть привстал Хрущев Никита.
В его глазах повис вопрос
(так шар бильярдный входит в лузу):
— Ну шо, посмотрим, — произнес
глава Советского Союза
с таким тревожным видом, вдруг
себя ударив по колену,
что словно каждому утюг
на голову свалился члену.
— А ну-к, подай очки, чуть-чуть
изображение не четко.
Вы знаете кого-нибудь
из этих? — и косоворотку
рванул на шее сгоряча,
так, что две пуговицы с треском
оторвались, к ногам скача
всего ЦК КПССа.
На фото матовом, ЧБ,
в иллюминаторе «Востока»,
прямо напротив буквы «В»,
в пальто каком-то, невысокий,
стоял неведомый мужик
к Гагарину почти вплотную.
На голове — то ли парик,
то ли мочалку завитую
он посадил себе на лоб,
так, чтоб неузнанным остаться,
весь в черном, загорелый… «Коп!
Це ж заговор! Американцы!» —
вдруг заорал Хрущева Зам,
но влез Другой в припадке рвенья:
«Никит Сергейч, Гагарин там,
эт он, без всякого сомненья», —
гундосил член политбюро.
— Я вижу сам, что это Юрий.
Я спрашиваю — кто второй?
— Да вроде… деятель культуры, —
Зам продолжал слова искать, —
не помню… точно его имя,
но… парень с головой, видать.
— Я вижу голову, кретины,
я спрашиваю — чья она?
Башка чья? Что за бакенбарды?
Тут подключился Третий Зам:
— Постойте, это ж бард… Ну, барды…
ну, те, что блеют, как козлы,
про день, про чудное мгновенье,
передо мной явилась ты,
как мимолетное виденье…
«Тарщ генеральный секретарь, —
Четвертый Зам махнул локтями, —
я думаю, что эта тварь —
из местных, инопланетянин».
«Так точно. Он же не похож
вообще ничем на человека, —
вонзился Пятый Зам, как нож, —
смесь обезьяны и чучмека…»
«Я вспомнил, — поднял оба века
с большим усильем Зам Шестой, —
его я видел в Эрмитаже
с той, с этой, как ее, ну, с той,
которую не вспомнить даже…»
«Ну, вы даете все, ну, бис! —
Седьмой Зам вспыхнул, словно спичка, —
да это же рецидивист
или вообще — рецидивичка!»
Глава Союза заорал:
«Что с вами? Что за лепет детский!
Тут не Гагарина провал,
а всей политики Советской.
Молчать! Сейчас я говорю. —
Генсек устало поднял руку, —
Так, я в отставку подаю.
Спасибо всем, пора в разлуку.
Надеюсь я, что вслед за мной
вы все последуете тоже…»
Ни до, ни после Кремль такой
не слышал тишины. «О боже», —
вдруг вылетело с чьих-то уст
и покатилось, словно бублик, —
«А как же будет жить Союз
Социалистических Республик
без вас? Без нас? Без глав ЦК?
Мы столько лет вязали узел!
Как жить им всем без каблука
и, главное, без кукурузы?..»
«Дурак. И был всегда дурак!» —
Хрущев, как будто бросил сдачу,
стянул с ноги своей башмак
и по столу лупить им начал.
Читатель, в столь тревожный час
размолвки напряженной этой,
оставим спорщиков без нас
и полетим скорей к поэту.
Космический корабль «Восток»
летел неведомо куда-то.
Гагарин, чувствуя восторг,
глядел в большой иллюминатор.
Как вдруг произошел контакт,
и Пушкин Юрия окликнул.
Так первый русский космонавт
с поэтом встретился великим.
А дело было так: чуть лишь
корабль вышел на орбиту,
в иллюминаторе, как мышь,
вдруг профиль промелькнул небритый.
Гагарин резко поднял бровь,
он даже испугался малость,
взглянул в иллюминатор вновь
и улыбнулся: показалось.
И тут-то то ли через люк,
то ли сквозь щель, то ли еще как
в «Восток» проник какой-то глюк,
внедрясь со стороны востока.
«Чет я не понял?» Существо
в цилиндре, в черном фраке, с тростью
воскликнуло: «Упс, волшебство!
добро пожаловать к нам в гости!»
Как будто иллюзионист,
внутрь въехав на велосипеде,
на раз-два-три достал вдруг из
цилиндра белого медведя.
Сказать, что Юрий Алексейч
вторженье принял хладнокровно,
нельзя. Приветственная речь
была не самой благородной.
Он почему-то вспомнил мать,
припомнил орган детородный,
затем речь стала принимать
характер более народный.
Переместившись на родню,
он коротко сказал о каждом,
одних предоставив в стиле ню,
других, не раздевая даже,
и вслед за тем уже, чтоб суть
послания дошла, как тесто,
отправил гостя в дальний путь,
а с ним и все его семейство.
Объект вскричал: «Как вы послать
умеете свою мысль вольно.
Я все хочу зарифмовать!»
Гагарин встал: «Мужик, довольно,
так в рожу можно схлопотать».
— Товарищ, верь, взойдет она —
звезда пленительного счастья!
Россия вспрянет ото сна…
Я Пушкин, — крикнул Пушкин, — здрасьте!
Гагарин просто обалдел.
Светясь от счастья и радушья,
с ним в невесомости висел
сам Александр Сергеич Пушкин
и беззаботно хохотал.
Гагарин криво улыбнулся:
— Я, собственно, не ожидал…
— А я вот взял, да и вернулся, —
с улыбкой произнес поэт
и на колени космонавту
вдруг прыг и сел: «Привет!» — «Привет».
«Зовут как?» — «Юрий». — «Правда?» — «Правда».
«Чего вдруг вешаем носы,
лицо воротим, как избушка? —
резвился Пушкин. — Ай-да Пушкин! —
и следом: — Ай да сукин сын!
Хотите, вам устрою тур?!
Но чтоб в кармане, чур, без фиги!
Вообще, так, по секрету, Юр,
у нас сплошные здесь интриги,
так что кричи, что не кричи —
такие, братец, расстоянья…
Вчера вот, например, в ночи
Дантес взял и напал на няню».
«Арину Родионовну?»
«Ну да, чего-то перемкнуло.
Та отойти пошла ко сну,
вдруг — бац! — пришла на мушку дула».
«И как?» — «Вчера все обошлось,
но, — Пушкин перешел на шепот, —
мне Каменный тут нынче гость
сказал такое, это что-то!..
Вообще, могу доверить я
тебе секрет прям из секретов?»
«Товарищ Пушкин, я, ведь, я
оттуда, из страны Советов,
Мы там, — Гагарин чуть померк,
всем делимся… Про вас я тоже,
простите, доложу наверх».
«Ну, здесь придется вниз, положим,
докладывать, мой друг и враг
(а как тебя назвать иначе?),
строчи-строчи, коль нужно так,
но это, — Пушкин глаз напряг, —
меж нас сугубо, Юр, иначе
(рукой вдоль шеи сделал финт)
найду и, так скать, без созвона.
Короче, у меня конфликт
с Ариной, дочкой Родиона».
«Да ладно?» — «Да я сам не знал.
Так Каменный на днях глаза мне
открыл, такое рассказал!
Нет, все-таки душа есть в камне.
Ну, слушай! Няня вместо сна
в ночь извергала сказок лаву.
Так вот, решила вдруг она,
что я присвоил ее славу.
Мол, сказки все зарифмовал,
„голубку“ же свою послал
аж мимо острова Буяна
да в царство славного Салтана.
И слушай дальше — гонорар,
мол, на прелестниц весь потратил,
оставив в жадных складках платьев,
своей души и тела жар! —
и он опять захохотал. —
Ой, кстати, Юр, сегодня ж бал!»
«А где?» — «Да здесь недалеко,
но надо бы переодеться».
«Так у меня внизу трико».
«Ну, не в скафандре же переться!
Там дамы будут, много дам, —
он подмигнул горячим глазом, —
клянусь, пойдешь, брат, по рукам,
и что, вот так — в противогазе?
Ты ж разом распугаешь всех.
Тут дамы так, брат, стосковались,
что я на всех… То есть на всех, —
осекся он, — сил не осталось.
И вот что, — Пушкин тронул пресс, —
зови-ка ты меня А Эс».
Гагарин взмок. Ему вдруг судна
размер стал явно маловат.
«Ах, обмануть меня не трудно,
я сам обманываться рад», —
он оживленно произнес
то, что давно зубрил когда-то.
Поэт растрогался до слез:
«Так это же моя цитата!»
«Так я ж на вас, товарищ, рос,
как и на ком-то вы когда-то».
Поэт аж взвился: «Рост какой?
Перед полетом обмеряли?»
«Метр 57». — «Небольшой,
видать, цитаты подкачали», —
вздохнул. — «Ну было и прошло,
сказала бабка у корыта.
Можт, перейдем на ты?» — «Пошло!»
«А то, ну, что мы: „вы“ да „вы“-то.
Скажи мне, летчик-острослов,
а кто сюда тебя отправил?»
«Товарищ дядя Королев,
мой дядя, самых честных правил…»
«Стой, Юрк, прикрой окно. Дантес!»
«Где?» — «Вон, гляди, летит с наганом…»
«А почему похож, А Эс,
он в профиль так на вашу няню?»
«Вот у тебя, конечно, глаз —
не проведешь. Вот это орган!
Короче, помнишь мой рассказ
про няню и как я издерган
ее причудой, мол, как бес,
украл у бабки состоянье.
Так вот, Юр, этот вот Дантес —
замаскированная няня.
Весь день следит за мной, народ
против меня восстановила,
к тому ж, законодатель мод,
Юр, где-то шмоток намутила —
то явится, как Черномор,
то тут же рыбка золотая,
то сменит головной убор —
и совершенно, брат, другая,
ну просто, веришь, не узнать,
на что уж я на лица чуток.
Иной раз — раз по двадцать пять
меняется в теченье суток,
и все в моих героев, Юр.
Прости, что взвинчен, как холерик,
но это же, ну просто сюр,
как будто я какой Сальери,
лежал ребенком, план тая
в душе коварного уродца,
а Родионовна моя —
отравленный беспечный Моцарт.
Ну бред же, Юр! Ой, я так зол,
как в голову пришло такое?»
«Товарщ А Эс, то ж женский пол,
воображение больное.
Чего их слушать? Из ружья
пальнул — и тихо на поляне».
«Ты прав, Юр, прав, а то уж я
письмо Онегина к Татьяне
задумал заново писать,
но только к ней — к Арине только:
„Мне нужно все вам рассказать…“,
иль, слушай, может сразу к Ольге
от Ленского, как в прошлый раз,
но только пишет пусть Арине:
„Арина, помню, я не раз
лежал пред вами на перине,
а вы читали сказку мне.
Так знайте — я ее не слушал,
я спал, Арина, и во сне
она мне западала в душу“.
Что скажешь, Юр?!» — «Да что сказать,
она, то йсть, он… Оно — плутовка».
«А ну, — вскричала поэт, — дай пять!»
И он запел, поднявши бровки:
«Я люблю вас,
я люблю вас, няня,
как одна безумная душа поэта…
А все-таки Чайковский это
премило в ноты обратил,
и автору не навредил,
поскольку все ж не оперетта,
хотя вопросы есть к либретто», —
с улыбкой Пушкин заключил.
Гагарин прямо в раж вошел:
«А Эс, ты ж вроде как ушел,
а все строчишь свою „быль-небыль“?!»
«Строчу-строчу, но только в стол,
стол, правда, Юрка, во все небо…»
И тут в советский корабель
влетел Дантес, на шее с бантом:
«Я вызываю на дуэль
вас, Пушкин, с этим секундантом!»
«Опять?» Не слушая, Дантес
Гагарину в лицо перчатку
зачем-то сунул, красный весь,
как бык, когда глядит на тряпку.
Гагарин вскинулся: «Да я», —
но вдруг осекся и, чтоб слово
не вылетело, воробья
поймал и проглотил сырого.
Молчит, лишь дернулся кадык.
И красным лампа напряженья
сверкнула светом вдруг. «Ну, дык,
какие будут предложенья?» —
опять заговорил Дантес
скрипучим голосом старухи.
Поэт: «Дантес, идите в лес,
и там плодите ваши слухи!»
Гагарин: «Сударь, я не ждал
гостей, вы вторглись незаконно!»
Как будто ничего не знал
он про Дантеса Родионну.
Вновь Пушкин: «Погоди-ка, брат, —
и резко шевелюру вскинул, —
к чему весь этот маскЕрад,
Дантес, мы знаем — вы Арина!»
«Что?! Не позволю оскорблять, —
Дантес весь вспыхнул, словно солнце, —
и женщиною называть
при странном этом незнакомце
меня, меня, меня, меня…» —
его заело, как пластинку,
и раз 15 поменял
он собственную вдруг картинку:
из черного нырнул в лазурь,
потом явился князь Гвидоном,
Балдою, Бесом во всю дурь,
Тремя Девицами в оконном
проеме, ножками Актрис
стал друг о дружку в танце биться,
упал Царевной Спящей вниз,
а вверх взлетел пером Жар-птицы,
и в Тридцать Трех Богатырей,
пройдя сквозь бабку Бабариху,
вошел, но вышел, как Кощей…
«Дантес, над вами надпись „Выход“,
идите-ка крутить в постель
32 ваших оборота.
Вы что здесь этим фуете
хотели удивить кого-то?» —
Гагарин словно взвел курок,
он весь дрожал внутри скафандра.
«Не надо, друг, я сам, Юрок, —
раздался голос Александра, —
Дантес, прошу за мной пройти».
«Нет, не пущу, — Гагарин быстро
вскочил, — ему произвести
не дам я вновь коварный выстрел».
Тот, а вернее, та, метнув
взгляд полный слез и жажды мщенья,
сквозь губы процедив «Ну-ну»,
освободила помещенье.
Гагарин бросился к окну.
В мерцаньи звезд, отбросив маски,
как будто беспощадный кнут
их гнал к чудовищной развязке,
сближались силуэта два,
при полном соблюденьи правил.
Гагарин крикнул: «Ни-ког-да!»
и свой корабль стремглав направил
наперерез, внутрь, в самый центр
нацеленных друг в друга пушек.
5 метров, три, 2 метра, метр,
и вот «Восток», как та избушка
на курьих ножках, без людей
остановилась на поляне,
и в створе сказочных дверей
во весь свой рост возник Гагарин.
Те замерли. «Да что же вы
такое делаете, братцы?!
Ведь вы же, вы же, вы же, вы… —
сквозь слезы он не мог продраться, —
вы ж нянечка и мальчуган,
который вас назвал „голубка“.
Дантес, смените ваш наган
на кофточку в цветах и юбку!
А вы, поэт, чей сердца стук
дороже наших жизней скудных,
наш гений, парадоксов друг,
наш общий сын ошибок трудных,
скорее обнимите ж, ну,
Арину Родионовну!»
И в этот миг, сорвавшись с мест,
в слезах: «Да что со мной, опять я…» —
поэт и няня-недантес
друг к другу бросились в объятья!
Читатель, что-то я устал
писать об этой славной паре.
Да, он летел. Да, он сказал.
Да, Юрий Алексейч Гагарин
второй дуэли быть не дал.
И да, был Пушкин благодарен
и, будучи в двойном ударе,
ему три строчки написал,
но их Гагарин потерял.
Пионерская быль, илиКак Гагарин Ленина встретил
Когда Гагарин полетел
своим космическим маршрутом,
он среди тысяч звезд узрел
и пионерскую звезду там.
Она мерцала, горяча,
пятью концами растопырясь,
и нежный профиль Ильича
сквозь глаз прищур, сквозь глаз двух вырез
глядел в сиянии луны
на все четыре стороны.
Гагарин просто обалдел.
Он ждал всего, хоть звездопада,
но чтоб Ильич вот так летел
практически шагах в двух рядом,
такого Юрий Алексеич
себе никак не мог представить.
(Известно, что его дар речи
в тот миг мог навсегда оставить,
но не оставил, не сковал.)
Гагарин Юрий закричал:
«Товарищи, здесь эти… черти!
Хотите, верьте иль не верьте,
но на меня какой-то хрыч
глядит, прищурясь, как Ильич,
и приближается конкретно…
Товарищ Королев, под это
я не подписывался, нет.
Да, я летел из тьмы на свет,
чтоб этот свет познать всецело,
но не на тот же свет летел я».
Ильич с улыбкой подмигнул,
вздохнул, и вдруг как крикнет: «Юрка,
ну ты даешь! Сперва рванул
сюда стремительно и юрко,
а тут вдруг сдрейфил. Ты… того…
не намочил штаны скафандра?»
«Владим Ильич, да вы чего?
Я ж пионером был когда-то», —
вдруг вспомнил Первый космонавт.
Себя взял в руки. Взял буквально.
Руль перевел на автомат
и сдвинул ногу с газ-педали.
Корабль протащил поток
вперед еще на метров двести,
и, наконец, завис «Восток»
всем невесомым своим весом.
Внизу товарищ Королев
кричал в эфир: «„Восток“, ты слышишь?!
Ответь, сынок…» Но не готов
ему ответить был парнишка.
Его как будто паралич
сковал, и никуда не деться.
Любимый дедушка Ильич
в кудряшках и с лицом младенца,
пять рук, как пять концов звезды,
тянул к нему и хитро-хитро
шептал: «Юрк, там случайно ты
не прихватил с собой пол-литра?
Давай за встречу грам по 100!
Ты знаешь, мне тут так тоскливо,
ведь я ж люблю народ простой,
а тут…» — он как-то боязливо
вдруг поглядел по сторонам
и вновь затараторил жарко:
«Тут, вон, куда ни глянь — звезда,
ну, и контроль опять же нарко.
Не подойти, не заложить
за воротник, верней, за галстук,
а только день и ночь светить
по предписанию начальства».
Глазами показал наверх.
Гагарин аж не удержался:
«Я думал, вы здесь выше всех…»
«Да что ты, Юрк!» — Вождь не сдержался,
кивнул: «Кого тут только нет.
И я уже не тот, что нынче…
Слышь, парень, если водки нет,
так, может, есть хотя бы винчик? —
шепнул Ильич: — Так строго тут,
чуть маху дашь, недомерцаешь —
отправят в черную дыру,
назад дороги не узнаешь.
И пока мы с тобой вдвоем,
признаюсь, Юр, так все достало…
Простым быть проще мужиком,
а стал звездой — пиши пропало.
„Наешься всякого говна“, —
шептала часто мне на ухо
Надежда Константиновна.
Эх, славная была старуха, —
мелькнула быстрая слеза. —
Ты Наденьку мою-то помнишь?
Какие у нее глаза
всегда готовые на помощь!
Огромные! Я ж пионерский клич,
в ее глаза придумал глядя», —
и зарыдал Владим Ильич,
соскучившись по Крупской Наде.
— Как это с вами все стряслось?! —
к Гагарину вернулся голос. —
Такой вы занимали пост,
такую вы взрастили поросль,
мильон детей по всей стране
стучали в сердца барабаны,
и утром, днем, в ночи, во сне
ваш гимн вопили на все страны:
«Взвейтесь кострами,
синие ночи,
Мы пионеры —
дети рабочих.
Близится эра
светлых годов!
Клич пионера —
всегда будь готов!
Клич пионера —
всегда будь готов!»
Я ж помню, как все началось —
с желанья помогать друг другу,
как я, отбросив прядь волос,
ко лбу решительную руку
тянул, счастливый, с юных лет
твердя: «Всегда готов! Эх, мне бы!»
и за куплетом пел куплет
под горны, вздернутые в небо…
«Да знаю я», — Ильич вздохнул…
«„Восток“, эй, я — Земля, ты слышишь?» —
эфир вдруг голос всколыхнул
и полетел куда-то выше.
Гагарин вздрогнул: «Мне пора».
«Чуток не можешь задержаться?»
«Нет, видите, какой аврал.
Час 48 протрепаться… —
взглянул он на часы. — Пипец».
И ногу над педалью газа
уверенно занес юнец
космического Совспецназа.
«Ну, ладно, понимаю. Будь».
«И вам всего, товарищ Ленин!» —
И полетел в обратный путь
Гагарин без сомненья тени.
«Я здесь, товарищ Королев,
все под контролем, все в порядке!»
«Юр, ты?! Готов?!» — «Всегда готов,
стране спасибо и зарядке!»
«Ты там чего молчал-то, гад?
Мы ж тут чуть двойню не родили».
«Простите, братцы, виноват,
сигналы чет не проходили», —
с улыбкой бросил космонавт
и в маленькое кресло вжался,
опять нажал на кнопку «Старт»
и с дикой скоростью помчался
сквозь кольца разных стратосфер
великий завершать трансфер!
И вот он дома. Позади там
осталось множество всего:
цветы, объятья, слезы, диктор:
«Сегодня, двенадцатого
апреля, сокрушив сомненья
и человечеству в пример,
вновь мир потряс советский гений,
Гагарин — русский пионер!»
И вот он дома. Сняв одежду,
пропитанную мраком стуж,
усталый, но с большой надеждой
заходит Юрий голый в душ.
Включает кран воды горячей,
бурча: «Да после — хоть потоп»,
и, счастья слез уже не пряча,
он мылом мылится взахлеб,
смывая все. Ему не жалко,
он не расскажет москвичам…
Легко работает мочалка
по шее, по спине, плечам,
смывая груз воспоминаний
о странной встрече наверху,
смывая с тела, из сознанья
всю эту, к черту, требуху,
подальше, к матери Ебени
(он многих вспомнил сгоряча).
И в этот миг там, в мыльной пене,
мелькнул вдруг профиль Ильича
у самых ног его: с прищуром,
с бородкой и огромным лбом.
Он зашептал: «Послушай, Юрий,
пока мы тут с тобой вдвоем,
я вот что, брат, я долго думал,
пока не поздно, нам с тобой
брать надо телеграф и Думу,
вокзал и Кремль, само собой.
Чего трешь локти и колени?
Ты лучше голову помой,
мы ж в пене, — пел из пены Ленин, —
давай стряхнем — и снова в бой:
„И Ленин такой молодой,
и юный Октябрь впереди!“»
Вновь зашептал: «Иди, иди-и-и,
пора устроить заваруху,
и как Раскольников убил —
убить в себе свою старуху!
Ты ж молодой — кровь с молоком,
для революции — что надо.
Поверь мне, Юрк, да нам потом
любая баба будет рада!
И комсомолка, и доярка
согнутся от любви в ногах, —
захлебываясь, говорил он жарко
и с белой пеной на губах, —
я вот что… это… Юр, хочу я…»
Но тут Гагарин сгоряча
рванул вниз лейку душевую
и начал лить на Ильича!
И, пузырясь, урча, печалясь,
тому подобно, как «Восток»
во мрак космический отчалил,
Ильич отчалил в водосток.
Вот так-то все, друзья, и было.
Да здравствуют вода и мыло!