Первую неделю, пока играли «Дядю Ваню», я провел практически один. А потом с «Перламутровой Зинаидой» приехали молодые артисты. Я сразу же обменял свой одноместный номер на возможность жить в двухместном. Валера Войтюк посмотрел на меня как на сумасшедшего и тут же перенес свои вещи. А я первый раз за гастроли, наконец, свалился и уснул. Теперь по вечерам в чьем-нибудь номере мы собирались большой компанией и обсуждали, кто что повезет отсюда домой. Речь, естественно, шла о японской технике. Все упиралось в бюджет. Если музыкальный центр и видеомагнитофон, то уже не получалось купить телевизор. Если телевизор и пылесос — то остаешься без видеомагнитофона. Если микроволновку и видеокамеру — без музыкального центра. А мне надо было купить Вадику диктофон, родителям микроволновку, нам домой с Ритой пылесос, музыкальный центр и видеомагнитофон. И это при том, что я уже собрал довольно много подарков для своих. Каждый вечер я забирал в ванной зубную щетку, пасту, складывающуюся расческу, мыло и шапочку и уносил в чемодан. Но это мелочи. А главное — в гостиницу к нам периодически приходили консультанты из разных фирм, предлагали аппаратуру. Мой английский был примерно того же уровня, что русский у этих японцев. И вот как-то вечером я подхожу к номеру, открываю дверь и за спиной слышу дикий хохот. На полу стоят четыре одинаковые коробки, на них изображен пылесос, и на каждой приклеен желтый лист бумаги с надписью: «Верник». Мне стало нехорошо. Это был крах. Крах всех выстраданных мною планов. «Проклятые японцы!» — стучало в голове. «Ты уверен, что четырех пылесосов хватит? Не так уж много, подумай повнимательнее, может еще парочку?» — хохотали ребята, актеры, ввалившиеся ко мне в номер. «Могу убирать и пылесосить в ваших номерах, только заберите у меня хотя бы два», — без всякой улыбки сказал я. К счастью, назавтра это недоразумение удалось уладить.
Через пару дней рано утром всем составом молодых актеров мы пошли в район, где располагались магазины, торгующие техникой. Кто-то сказал, что там все намного дешевле, а потому нужно прийти до открытия, иначе будут огромные очереди. Примерно час мы шли по пустынным улицам Токио. И чем ближе подходили к этому району, тем удивительнее для нас было отсутствие кого-либо вокруг. Наконец, мы на месте. Ни души. Ровно в 10 утра за стеклянной дверью ближайшего магазина появился силуэт продавца, он приблизился и открыл дверь. Кроме нас и его, в магазине не было никого. В наших головах, как испорченная микросхема, трещала и угасала картинка, где тысячи японцев и туристов, сталкиваясь, размахивая руками и перекрикивая друг друга, рвутся к прилавкам, уставленным музыкальной и видеотехникой. Ничего подобного. В многочисленных зеркалах мы видели лишь собственное отражение. Те же модели. Те же цены. Тот же вечный вопрос: что покупать?
На обратном пути с привычным чувством голода и ощущением, что гречневая каша скоро полезет из носа и из ушей, я понял, что все, больше так не могу. Не буду себя уважать, если прямо сейчас, здесь же не достану пару японских купюр и не потрачу на что-то съедобное. Я с размаху зашел в продуктовый магазин. От аромата и разнообразия кондитерских и хлебобулочных изделий у меня закружилась голова. Взял банку колы, выбрал самый большой и пышный круассан, скорее, чтобы не передумать, оплатил и вышел на улицу. Это был мой триумф. Вся эта чертова техника летела в тартарары. Я больше не был ее рабом. Чувствуя легкое головокружение, я надкусил круассан. Гигантская благоухающая булка, жирная булка с золотистой корочкой, моя булка, таящая в себе секреты японских кулинаров, сдулась и в миг стала тоньше листа папирусной бумаги. В первую секунду я даже не понял, что произошло. Слезы выступили у меня на глазах. Машинально я открыл банку колы, она лязгнула зубами — и с шипением змеи в меня полилась сладкая отрезвляющая жидкость. Проклятый западный мир достал свою огромную фигу и сунул мне ее прямо под нос.
1991
Мы познакомились в каком-то кафе на дне рождения у кого-то. Оказались рядом, разговорились. «Ты актер, а я оператор», — сказал мне Миша Мукасей и на тканой салфетке написал номер своего телефона. В ответ — я свой. Салфетки перекочевали в карманы брюк, мы продолжили праздновать. Через пару дней раздался звонок: «Приезжай на студию Горького, будем снимать клип с американской певицей Джоанной Стингрей. Сыграешь героя?» Я не понял, что означает слово «клип», но то, что настал мой звездный час, я осознал всем существом. Невозмутимо ответил: «Почему бы и нет?!» — и сам изумился своей наглости.
Утром я приехал на киностудию им. Горького и вошел в павильон в полной уверенности, что снимается кино. Мы познакомились с режиссером Михаилом Хлебородовым. «Импровизируй!» — легко сказал мне веселый, заразительный парень с копной светлых волос на голове. Я переоделся в черный костюм, и начали снимать сцену суда. Посередине амфитеатра, заполненного людьми, стоял стул. Я прошел к нему. Сел. Встал. Обошел с одной стороны, с другой, поставил на него ногу. Дубль за дублем Джоанна Стингрей пела, изображая обвинителя. Я смотрел на нее, улыбался, ухмылялся, недоумевал, ненавидел… В этом заключалась моя роль.
В конце съемки мне заплатили гонорар 200 долларов, рублями, мелкими купюрами. Я пришел домой, положил их в обувную коробку, ее засунул на антресоли, не очень понимая, как распорядиться этой огромной суммой. Вот так же точно в рекламе для какой-то «биржи» мой герой засыпал бомжом, а просыпался миллионером. Эту рекламу, кстати, тоже снимали Хлебородов и Мукасей.
Вскоре Миша предложил мне сняться в клипе у Лаймы Вайкуле. Я: «Я же влюблен в нее, Миша, о чем тут говорить!» Потом в клипе с Аленой Свиридовой. Я: «А кто такая?» Он: «Тебе понравится». И прямо в телефонную трубку дал послушать фонограмму песни «Никто никогда». «Класс, — говорю. — Давай снимать!»
Через какое-то время мне предложили стать лицом новой газеты «Коммерсантъ». Для съемки в этой рекламе рубашку и запонки к ней, галстук и заколку к нему, подтяжки, брюки и пиджак собирали со всей редакции. Моими были только туфли. И белые польские носки. Представление рубежа 90-х об идеальном бизнесмене, который не расстается с газетой ни в автомобиле, ни на отдыхе, а офис его находится в каком-то сталинском ДК. «Ваша газета, босс!» — эту фразу за кадром тоже озвучил я. Кроме того, была еще фотосессия: с газетой в черном лимузине, в кабинете, на улице, лежа на траве рядом с длинноногой подругой и, естественно, с газетой — в общем, роскошно и содержательно. В моде пиджаки с большими ватными плечами, орущего цвета галстуки и белые носки. Все это казалось верхом вкуса и стиля.
Примерно в это же время меня позвали вести конкурс Elite Model Look в Москве, потом «Мисс мира», на который приехала Клаудия Шиффер, потом показ мод с участием Наоми Кэмпбел. 11 октября, в мой день рождения, позвонили утром и сказали, что Линда Евангелиста дала согласие принять участие в каком-то конкурсе, она уже вылетает в Москву, и это будет сегодня вечером, и вести могу только я. «Ну раз она согласна, то и я не против», — сказал я и пошел договариваться с родителями о том, чтобы перенести празднование на завтра.
И понеслось. Материалы в журналах, газетах, заголовки: «Верник — символ нового поколения», «Верник — секс-символ», еще какой-то символ чего-то в масштабе постсоветского пространства…
Однажды пришел во МХАТ на репетицию, и Ия Сергеевна Саввина говорит: «Привет, улыбка крупным планом на миллион». — «Ну так уж и на миллион, Ия Сергеевна!» — «Ну, так пишут».
1992
С первого взгляда, тайно и страстно, я был влюблен в Лайму Вайкуле. Впервые я увидел ее на обложке пластинки, потом в «Новогоднем огоньке». Она была воплощением моего представления о солнечной заокеанской жизни.
Мы познакомились с Вайкуле, когда я работал ведущим ТВ-программы «Рек-тайм». Мы снимали новогодний выпуск, Лайма была на сцене, пела «Вернисаж», я вышел к ней во время песни, и Лайма сымпровизировала и спела в припеве: «Ах, Верник наш, ах, Верник наш». Мы танцевали вдвоем на сцене под песню, которую я слушал в детстве. Как это может быть? Что происходит с мозгом, как это работает? Раз! — и мир переворачивается. И то, что казалось недосягаемым, становится частью твоей жизни. Ты уже не придаешь этому особого значения, а просто существуешь внутри.
Костя Эрнст был автором и ведущим культовой программы «Матадор». В каждом выпуске новый герой. Он позвал меня на встречу и предложил сыграть роль американского стэндап-комика Ленни Брюса, мастера импровизации, известного в 1950-х годах. Телевизионную программу Костя снимал как полнометражный фильм. Это была очень классная и важная для меня работа — герой близкий по природе юмора, амбициям, ощущению времени.
Мы познакомились с Костей «у Нины». В четырехкомнатной квартире на Смоленской по четвергам часов с 9 вечера собирались молодые музыканты, актеры, режиссеры, журналисты, рестораторы, художники, модели… Кто была эта Нина (вроде художницей, правда, картин ее никто не видел), кто первый познакомился с ней и позвал туда остальных? Откуда у нее была эта огромная, вмещающая всех нас и не умещающаяся в нашем сознании квартира? Почему именно четверг? На эти вопросы ответов не было, никто их и не задавал. Но каким-то странным и чудесным образом там образовалось товарищество людей, которые во многом определили настроение нового поколения. Туда приходили Константин Эрнст, Александр Любимов, Андрей Деллос, Федор Бондарчук и Степан Михалков, Володя Пресняков с Кристиной Орбакайте, Дмитрий Дибров, Валерий Тодоровский, Александр Ф. Скляр, Сергей Воронов… Там всегда были бутерброды и выпивка, курили на лестничной клетке, а в самой квартире, переходя из комнаты в комнату, знакомились друг с другом, танцевали и говорили, говорили… Там устраивали премьеры. Федор Бондарчук принес прямо с монтажного стола клип «Посмотри в глаза» с Наташей Ветлицкой. Там мы с Мукасеем и Хлебородовым впервые показали клип Алены Свиридовой «Никто никогда». Юра Кара рассказал о задумке новой картины «Мастер и Маргарита», где впоследствии