Начиная работу над пьесой «Примадонны», Евгений Писарев предложил Табакову, чтобы роль Пастора репетировали Толя Белый и я. На что Олег Павлович ответил: «Толя — да, а Верник… на мой взгляд, не его роль». Только через несколько лет, когда Белый сорвал спину и вынужден был просить замену, я все-таки сыграл пастора в этом стильном остроумном спектакле.
Через какое-то время Писарев решил поставить «Пиквикский клуб» Чарльза Диккенса. Он говорил мне, что думает о том, чтобы я сыграл авантюриста Сэма Уэллера. Но и на этот раз Олег Павлович сказал, что не видит меня в этом образе. В итоге я сыграл циничного адвоката Додсона.
Как-то в коридоре МХТ ко мне подошел Адольф Яковлевич Шапиро: «Хочу, Игорь, чтобы ты сыграл у меня Яшу в „Вишневом саде“». — «Адольф Яковлевич, так эта же роль специально для меня написана». — «Вот, давай и поработаем», — сказал он. Я пришел на одну репетицию, на другую. Сцены каждый раз проходил еще раньше, назначенный на роль Яши, актер Табакерки Дима Бродецкий. Вызывает меня к себе Табаков. Захожу в кабинет, он: «Садись, как дела?» — «Все хорошо», — говорю. Он сидит в кресле, за письменным столом, на столе на газете лежит вобла. Табаков отрывает кусочек, дает мне: «На, попробуй». Отрывает себе, смачно жует. «Смотри, сколько икры», — говорит он и отрывает желудок, полный розово-красной массы. Довольный, откусывает, еще, еще. Протягивает мне. Сидим, жуем. Он смотрит какие-то бумаги, потом между делом, совсем не так вдохновенно, как только что говорил о вобле, произносит: «Слушай, Игоряша, Бродецкий Димка, ученик мой, переживает. Пусть он этого Яшу один играет. Зачем тебе эта роль? Тебе же есть чем заниматься». Он сказал это так по-доброму, обезоруживающе и вместе с тем так определенно, что я растерялся. Сижу, будто меня воблой по голове ударили. Да и что можно возразить учителю, ежели ученик его переживает. Так я не сыграл Яшу в «Вишневом саде».
Еще один эпизод — «Белая гвардия». Спектакль уже какое-то время шел в репертуаре МХТ. Возникла ситуация с вводом на роль Шервинского, обсуждалась моя кандидатура, и вроде Сергей Васильевич Женовач, режиссер спектакля, был за. Но Табаков не видел меня в этой роли и на этот раз. При этом я чувствовал, что он хорошо ко мне относится, просто в его труппе я занимал определенное место. Совсем не то, какое бы мне хотелось.
И вот в сентябре в коридоре МХТ я встречаю Володю Машкова. Обнялись, перебросились несколькими фразами, он сказал, что идет «к Палычу на разговор». По театру уже летали слухи о том, что Машков будет восстанавливать «Номер 13». Табаков мечтал, чтобы спектакль вернулся в репертуар. На собраниях он не раз сетовал, мол, «Женька Миронов и Гарик Леонтьев устали, пришли ко мне, сказали, больше нет сил играть его». Через несколько дней после нашей встречи с Володей Ольга Семеновна Хенкина сообщила мне об идее Машкова, чтобы Ричарда Уилли, главную роль в спектакле, играл Верник. С этим он пришел к Табакову.
Думаю, Олег Павлович так хотел, чтобы «Номер 13» вернулся на сцену, так доверял Машкову, его вкусу, художественной воле и интуиции, что на этот раз согласился. В результате на доске объявлений появилось распределение ролей, где первой строкой стояла моя фамилия. И все-таки я ходил на цыпочках, боясь спугнуть удачу. Начались репетиции и счастливейшие четыре с половиной месяца, которые, в сущности, перевернули мою актерскую судьбу и вообще мою жизнь.
Машков — человек совершенно бешеный, одержимый профессией в самом прекрасном смысле этого слова. Актеры, которые работали с ним, предупреждали меня: «Готовься, это будет ад». С первой же репетиции началось феноменальное время: в любви, юморе и абсолютном взаимопонимании. При всей его стопроцентной включенности в процесс, умении обострить и сценические, и жизненные обстоятельства до предела, Володя открылся удивительно теплым и трогательным человеком. «24 часа в сутки я живу только этим, и 24 часа в сутки я в вашем распоряжении. Для меня самое главное сейчас сделать этот спектакль. Я хочу, чтобы мы прожили этот кусок жизни как семья», — сказал он нам на первой встрече. Так и случилось.
В перерывах между репетициями, когда обедали в актерском буфете, мы соединяли несколько столов, чтобы сидеть всем вместе. Вова принес кофемашину, и теперь по утрам мы пили ароматный кофе. Как-то раз кто-то простудился, на следующий день Машков принес лекарства для профилактики гриппа, раздал всем участникам репетиций — актерам, монтировщикам, костюмерам, звукорежиссерам, и лично каждый день следил, чтобы не забывали принимать. Однажды открывается дверь, входит он, с ним еще какой-то человек, и вносят три огромные канистры свежайшего алтайского меда. Володя говорит: «Приносите завтра банки, чтобы каждый взял мед домой». Одну канистру оставили в репетиционном зале, другие отнесли в столовую — для всего театра. Мед «испарился» через день, будто его и не было. Машков сказал: «Отлично», и на следующий день появилась еще одна канистра.
Нас он называл — «черепашки», потому что мы все делали медленно. А себя — «мама-черепашка». Мама была очень быстрая.
Во время репетиций Володя часто говорил о Станиславском, обращался к его методу. На первую встречу он принес толстую тетрадь, там был расписан каждый шаг. Но многое, конечно, рождалось и по ходу репетиций. День-два мы сидели за столом, а на третий «встали на ноги». Иногда Володя вскакивал, подлетал к нам и показывал, как существует герой в данных обстоятельствах. Это было бешено и гомерически смешно. Помню, как Ефремов репетировал «Перламутровую Зинаиду» (кстати, в этом же репетиционном зале на 6-м этаже). Олег Николаевич сидел в своей извечной позе, с ногами, закрученными одна вокруг другой. И с неизменной сигаретой. Заканчивал курить одну, тут же от нее прикуривал другую. Иногда он не выдерживал, выходил из-за стола с зеленой лампой и в своей неповторимой органике показывал Мягкову, Евстигнееву или Вертинской, что происходит с их героем. Это было так точно, так трогательно или смешно, что великие мхатовские актеры хохотали и говорили ему: «Олег Николаевич, пожалуйста, не показывайте, это же невозможно повторить…»
Однажды на репетиции я сбрасываю с себя костюм, остаюсь в одном белье и кричу секретарше: «Где мои штаны?» — и Машков с диким хохотом падает под стол. Счастливый от того, что наконец-то нашел ключ к сцене, я самозабвенно продолжаю играть! Оказалось, на мне с треском лопнули семейные репетиционные трусы, а я еще минуты полторы, абсолютно распахнутый, продолжал существовать, не замечая этого… За репетицию я менял несколько насквозь мокрых костюмов. Мои разорванные в клочья туфли то и дело заклеивали техническим скотчем.
Однажды, уставший, я упал на несколько секунд на диван в углу репзала. А когда проснулся, обнаружил, что не могу пошевелить ни ногой, ни рукой. Это Вова и мои партнеры, воспользовавшись моим беспамятством, обмотали меня, как в кокон, скотчем. И сидели рядом и терпеливо ждали, когда я очнусь, чтобы насладиться зрелищем моего пробуждения.
Вообще, мы постоянно разыгрывали друг друга. Один раз Вова говорит: «Я на секунду выйду». Мы пулей спрятались, он вошел в пустой зал. Мы затаились. Он оглянулся по сторонам, сел на стул и начал хохотать. Нежно и любя он называл нас «вредители». Потому что мы никак не могли показать ему тот результат, который он хотел увидеть немедленно, сию же минуту. И однажды мы подарили ему коллаж из наших фотографий с максимально тупыми гримасами на лице и с надписью «твои вредители». Это было время абсолютной безбашенности и при этом максимальной концентрации, включенности в работу.
2015
И вот, наконец, в репетиционном зале мы показали первый акт спектакля «Номер 13D» Табакову. В таком по-детски счастливом настроении я его, пожалуй, никогда не видел. Потом он много раз приходил к нам на репетиции, сидел, смотрел, давал советы. Как-то утром открывается дверь, входит Олег Павлович с коробкой мороженого и говорит: «Налетайте! С утра очень полезно для связок. Ну и процесс пойдет веселее». У самого в руках пломбир в вафельном стаканчике. Глаза улыбаются. Посидел минут десять: «Ладно, пойду». И не уходит. Как будто хочет остаться в этой атмосфере, в пространстве комедии, где ему так хорошо, где он как дома, где так неповторимо, так гениально он существовал. Очень ценил Табаков в актерах умение не ломать, а играть комедию.
В день премьеры Вова сказал: «Ну все, черепашки, теперь ползите сами. Мама-черепаха ничего уже сделать не сможет». Мне сказал: «Игорь, помни, если на сцене тишина, значит, ты не говоришь свой текст». Пожелал нам воодушевления (очень любит он это слово), встали в круг, соединили руки, подбросили вверх с криком: «Раз, два, три, с Богом!» И понеслось.
После спектакля, когда мы все собрались в зрительском буфете отметить премьеру, Табаков сказал, как ждал этот спектакль: «Володька на самом деле не восстановил старый, а сделал совершенно новый спектакль. И, судя по сегодняшней реакции зрителя, спектакль этот обречен на долгую жизнь». Поздравил с актерскими работами и отдельно говорит: «Я ждал, когда это случится, и вот сегодня на этом спектакле родился актер Игорь Верник». Я ему: «Мне, честно говоря, казалось, Олег Павлович, что я родился несколько раньше, но вам виднее». Он улыбнулся тепло, по-отечески. «И еще, — говорю, — Олег Павлович, я категорически не согласен с классиком по поводу того, что, мол, нет маленьких ролей, а есть маленькие актеры. По-моему, это вредная фраза. Артист растет на больших ролях, ему нужна дистанция, объем. И в конце концов, нужен шанс, чтобы показать, на что он способен». Табаков со своей интонацией, с протяжной «е», говорит: «Нагле-е-ешь от успеха. — И добавил: — Сегодня имеешь право».
Олег Павлович приходил к нам на все генеральные прогоны, сидел в зале все первые спектакли, даже когда чувствовал себя неважно. Как правило, спектакль он смотрел из зрительного зала, сидя на месте Немировича-Данченко. Очень он ценил и уважал Владимира Ивановича. Вспоминал спектакль «Три сестры», поставленный им, как самое свое большое театральное впечатление. Иногда смотрел спектакль, сидя в ложе. А в финале приходил за кулисы и выходил с нами на поклон. Вообще, в театре это не принято. Художественный руководитель может выйти на сцену на премьере, и то не всегда, а тут… Когда Табаков появлялся, начиналась овация. Неспешной походкой он выходил на центр сцены, вставал между мной и Сережей Угрюмовым и принимал этот зрительский восторг. Это был его успех, его победа. Это был тот театр, который он любил. Однажды, стоя с ним рядом и держа его за руку, я вспомнил, как много лет назад на этой же сцене стоял на поклонах спектакля «Амадей» по пьесе Питера Шеффера. Я играл Ветерка, Табаков — Сальери. Он стоял в самом центре, потом все персонажи пьесы, и у самых кулис я. И оттуда я смотрел, как принимает зрительскую любовь Табаков, гениально иг