и на салат с „морской капустой“».
Какая глупость, я кретин,
мне явно нужен карантин.
А может, так: «Здесь, в ресторане,
стараются, чтоб каждый гость
съел ногу на кости баранью,
вы любите баранью кость?»
Что? Что со мной? Что с моим мозгом?
Что я несу, зачем сижу?
При этом я в нелепой позе
уже стою, нет, подхожу
к столу по центру, за которым
сидят беспечно пять подруг
и что-то обсуждают хором.
Подумал я: «Еще пять сук».
При этом вслух сказал: «Простите,
вы за столом одна сидите?»
У всех подруг (представь яйцо)
так вытянулось в миг лицо,
что вопреки с Луною сходству
в них вдруг открылось благородство
брюлловских, репинских картин.
Но длилось это миг один,
затем все пять забились в крике
и снова стали лунолики.
Я разложу на фразы крик:
«Ты его знаешь? — Нет, не знаю.
— Что за урод? — Поганый фрик,
пошел отсюда, что ты замер?
— Чего стоишь? Давно, похоже,
бутылкою не получал в оскал?
— Знакомая чего-то рожа
у этого говна куска…»
Подруги, посылая к черту
меня (как жаль, что не в постель),
схватив своих пять сумок черных
со знаком золотым Chanel,
отбросив стыд, отбросив стулья,
рванули к выходу. И вот,
стою один. Стою, молчу я,
и думаю насчет… «На, счет», —
официант мне в руку жестко
кладет мой счет, их счет и лист.
Там телефон и два вопроса
(Упс!) от Новосибирска Мисс:
Хочу ль я с ней соединиться?
И не пора ли мне жениться?
На «Кинотавре» за день до отъезда познакомился с девушкой. «Катя». — «Игорь». — «Очень приятно». — «Очень». Учится в университете, мечтает стать то ли актрисой, то ли продюсером, то ли еще кем-то. На следующий день церемония закрытия фестиваля. Потом вечеринка, радость, разочарование, все, как всегда. Мне надо ехать в аэропорт, вылет в два часа ночи. Прощаемся, я говорю: «Всем пока. Ну, до свидания, Катя». И она мне по-доброму так, восхитительно-нежно говорит: «Ну, все уже, Игорь, звездуйте в Москву!» В самолете весь полет с удовольствием исследую форму ее элегантного предложения.
Примите (ох), примите (ах),
мою элегию в стихах.
И, вас призвав к сердечной трате,
прошу слегка напрячься, Катя.
Вы скажете, что это низко.
Конечно же, есть доля риска
такой вверять бумаге слог,
но, уж простите, я не смог
забыть о вашем предложенье
и, ощущая зуд и жженье
не где расположился пах,
а в воспаленных в миг мозгах
(они в наличьи, к удивленью),
вот мой стишок. Стихосожженье.
Полдня вибрируют в мозгу
твои слова: «Звездуй в Москву».
А мне понять бы все ж хотелось,
с чего б такая скороспелость,
такая, уж простите, спесь?
Я б вышел вон и вышел весь,
и вышел из себя бы, кстати,
но просто интересно, Катя,
нет, правда, интересно, Кать,
что не звездеть с тобой стоять
в кругу таких же звездоболов
я б мог минут, к примеру, пять,
ну, шесть, ну, семь, и все, не боле,
а после двигать на танцпол,
как всякий рядом звездобол,
но нет — «Звездуй». Закрыв свой рот,
поехал я в аэропорт.
Да, кстати, иль некстати, Катя,
но справедливости все ж ради,
замечу я в конце главы —
наш диалог был весь на «вы»,
и вы сказали мне, по сути,
все ж не «звездуй», а лишь «звездуйте»,
что не меняет суть вещей,
но поприятней для ушей.
Надеюсь я, одно из двух:
ваш университетский слух
не покоробил слог мой дерзкий.
Иль дух ваш университетский
позволит вам меня понять,
принять, простить и вновь послать
туда, куда и послан раньше, —
в Москву, в Москву, ну, или дальше.
Почему-то в местах, куда приходишь с одной лишь целью — утолить голод, как правило, вспыхивает аппетит другого рода. Эта история случилась со мной в «Кофемании». Находится это кафе рядом с Консерваторией, что безусловно возвышает и даже отчасти наполняет музыкальным звучанием все, происходящее в нем.
Что наша жизнь? Судьбы каприз.
Рожденье наше повсеместно
лишь цепь случайностей. Мы из
известного выходим места,
затем блуждаем по местам
уже совсем другого рода,
бываем там, бываем сям,
меняем города, погоды,
одежду, круг знакомых, быт,
привычки, адреса, валюту…
Уходим от кого-то мы,
уходят и от нас к кому-то.
Все это так, все это так,
но в череде судьбы капризов
порою нам приходит знак,
оповещенье, challenge, вызов,
меняя в корне суть вещей,
событий ход и все вообще.
Так думал с самого утра
я, глядя вверх на неба мину.
Дождь лил и лил, как из ведра.
А кто ведро-то опрокинул? —
себе еще один вопрос
я задал так, от дела нечерт.
Ответа так и не нашлось,
а день, устав, свалился в вечер.
Нос зачесался вдруг. О, вот
займусь я чем, мне выпить надо.
И, прихватив, что важно, зонт
я вышел в серую прохладу.
В Москве плыл август. Плыл, да-да,
и сверху вниз и под ногами
лилась и пенилась вода
по улицам между домами.
Шел дождь стеной, и капель град
по крышам бил и по прохожим.
Машины плыли невпопад.
Свет фар, как лезвие из ножен,
слепя и падая во тьму,
ускорить заставлял ходьбу
и сеял холодок по коже.
Бежали все, бежал я тоже.
И в «Кофеманию» вбежал,
за столик сел, зонт слева бросил,
поесть котлеты заказал
и вскользь подумал: скоро осень.
Как вдруг увидел, что зонт мой,
дивана брошенный на спинку,
лежит, но не один, второй
с ним рядом зонт лежит в обнимку.
В глазах двоится? Вроде нет.
Я пьян? С чего б, во мне ни грамма.
Быть может неисправен свет?
Да нет. А что за мелодрама
тут разыгралась меж одним
моим зонтом и не моим,
другим зонтом другого цвета?
Я поднял голову и это
случилось! Но поговорим
пока о том лишь, как бывает,
когда дыханья не хватает.
К примеру, ощущая риск,
стоишь на высоте 100 метров
на крыше. Вдруг с порывом ветра
мысль: взять сейчас и прыгнуть вниз?
И от простой игры сознанья
ты ощущаешь сбой дыханья.
Иль из какой-нибудь там Ниццы
перемещаешься в больницу.
Лежишь, а в пищеводе зонд.
И вот французской ты девице
кричишь: я в вас влюблен! Но рот,
сжимая через капу трубку,
опознающую гастрит,
не выговаривает буквы,
он хочет, но не говорит
того, что хочет… Но прервемся
и в «Кофеманию» вернемся,
и повернем за поворот,
куда и был мой брошен зонт.
«Стоп. Что за бред, — подумал я, —
с чего б мой зонт так возбудился,
что, всеми спицами звеня,
на метра три переместился
туда, где, как в ночном белье,
лежит зонт розовый в чехле».
Я поднял бровь, проматерился,
протер глаза и, да! — влюбился.
Здесь важно вскользь, но подчеркнуть,
что за последний этот месяц
я не держал не то что грудь,
(интеллигентней скажем — чресел),
я не держал руки в руке
(в руке руки другого пола).
Пожалуй, в этой же строке
нашлось бы место для глагола,
который обозначить мог
отсутствие прикосновений
рук, губ, колен, локтей и ног,
их трений и соединений.
Да, тридцать дней и плюс полдня
без этого глагола я
пил, жил, тужил, мечтал, скитался,
спасибо, что хоть не скончался.
А тут, представьте, этот зонт
лежит и словно смотрит влажно,
и словно шепчет мне: «Ну, вот
же я, ну, будь отважным, —
иди, сними чехол скорей!
Да не с меня — с хозяйки, на ночь!
Она ведь тоже тридцать дней
не опрокидывалась навзничь».
Сижу, молчу, гляжу украдкой.
Напротив, за другим столом
сидит она — хвала зарядке,
мой дождь, и молния, и гром,
и мягких тысяча игрушек,
букеты роз, обрывки фраз,
и сто бессмысленных подружек,
и двести их предвзятых глаз,
мой сон потерянный, мой вывих
на сердце, мой полет души,
мой звездопад, мой вход и выход,
помада, тушь, карандаши…
Лишь только б не была актрисой, —
предательски мелькнула мысль.
— Привет, меня зовут Раиса.
А ты же Игорь, да? Колись.
— Ну да. — Ко мне за стол садись.
— Спасибо. Я подсел с улыбкой.
Сидим. Прошло сто тысяч лет.