Брошенные тексты. Автобиографические записки — страница 8 из 25

Но всякий раз, так или иначе,

мы начинали друг друга любить.

Сидя. Стоя. Полусидя. Лежа.

Боком. С подскоком. Под столом. На столе.

Без стола. Мы делали одно и то же.

Я был на пике, я был на нуле.

Это было проклятьем. Это было наградой.

Я был чемпионом по самбо, по каратэ.

Я был Солуяновой Светланой из Димитровграда,

чемпионкой Европы по боксу в весе до 51 кг.

Я был рыцарем, мушкетером, я был гвардейцем,

был Бэтменом, Айронменом, я Халком был

и темнокожим, индусом, зулусом, корейцем,

был лилипутом, и великаном, и укротителем кобыл.

Кем я только не бы́л, кем я только не́ был!

Пандой, питоном, львом, лосем,

Зодиака знаком, Ushuaia лейблом,

молнией, громом, проливным дождем.

И это длилось и длилось часами,

как в первый раз, как в последний раз…

И вот мы сидим вдвоем в хамаме,

а завтра пойдем на экскурсию в загс.

* * *

Меня пригласили стать членом жюри фестиваля «Кинотавр». В 2018-м компания подобралась замечательная. За восемь дней мы очень сдружились и, вернувшись в Москву, создали группу в вотсап: переписывались, делились фото. Однажды оператор Леван Капанадзе пишет: «А давайте снимем кино!» И присылает в нашу группу, где есть режиссер, оператор, продюсер, композитор, актер и актриса, следующий сценарий: «Снимаем в Альпах, где в пещере живет людоед — его играет Верник. Археолог Оксана, ее играет Акиньшина, ищет золото по карте, что осталась ей от деда. Людоед съедает всех из экспедиции, а в Оксану влюбляется и прекращает есть людей. Любовь к ней возвращает ему любовь к людям. Но когда она привозит людоеда в город, у него случается монолог, он говорит, что люди сами людоеды, только, в отличие от нас, едят не плоть, а дух. И с этими словами съедает работника ЖКХ и прячется в камине, ну или в люке под землей». Все пишут: «Срочно давайте запускаться со съемками». «Я против Альп. Можно меня в тепло поместить?» — требует Оксана. Попогребский пишет: «Нужен срочно сценарий». Игорь Вдовин: «Работаю над саундтреком». Евгений Гиндилис: «Ищу финансирование». Стас Тыркин: «Начинаю пиар». Я пишу это:

В Альпах, в небольшой пещере,

жил ужасный людоед.

В свойственной ему манере

жрал людей он на обед,

завтрак, ужин. Видит — баба,

хвать — и ну ее жевать.

Что еще в пещере надо,

чем еще себя занять?

Но однажды археолог

небывалой красоты,

приоткрыв пещеры полог,

заглянула и на «ты»

обратилась к людоеду:

«Эй, здорово, людоед,

я тут, кстати, мимо еду,

может, на двоих обед?»

Он глядит, глядит на дверцы,

он не дышит, руки сжал.

Он бы собственное сердце

взял сейчас бы да сожрал.

Он разбит, он ошарашен,

словно он на поле мин.

Он на Эйфелеву башню

влез сейчас бы. Он в камин

спрятался бы, словно Анна,

от прекрасных этих глаз…

Так красавица Оксана

Верника сразила — раз,

два — сразила людоеда.

И с рассвета до обеда,

до заката, до зари,

человека не отведав,

он у ног ее сидит,

он влюблен, и это — три!

Дневники

Юношеские заметки

1979

11 октября

Начинаю свои записки. Черт возьми! Пришла мысль начать дневник. Хватит ли меня? Во всяком случае, сейчас горю. Общеизвестно, что у всех «великих» были свои дневники. К таковым себя не причисляю (мне всего 15 лет). Хотя Моцарт в это время уже был великим, Пушкин тоже. А я — простой человек, с простой психологией, которую эти страницы должны выдержать. Итак, уже десять минут как 11 октября. Сижу за своим столом. Вадик пошел в ванную мыться. Сегодня наш день рождения. Пишу поздравление брату, но пока получилось написать только о себе.

Да, я не Пушкин, не Коперник,

не Блок я и не Галилей.

Простой советский парень Верник,

горжусь фамилией своей.

Страна великая Россия

и Леонид Ильич родной

в меня вложили столько силы,

такое небо надо мной,

что не могу я не гордиться,

и слезы счастья лью о том.

Страна, ты будешь мной гордиться!

Когда? Когда-нибудь потом…

Я буду третьим ЭмИльичом!

Скажу Вадику, что это о нем…

Сколько же всего случилось в этой комнате. Синие, подвыцветшие, не очень плотные шторы закрыты. Рядом с моим столом — точно такой же стол Вадика. Но на нем все аккуратно: ручки в пенале, лежит альбом, в который Вадик вклеивает вырезки из «Театральной жизни», из программок спектаклей, из журнала «Советский экран». Уже не знаю, какой это его альбом по счету. Дальше книжные полки, которые перекочевали к нам из родительской спальни. Особенно выделяются свежими обложками, полученные на днях в обмен на макулатуру «Три мушкетера» и «Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя» А. Дюма.

Вдоль стены — моя кровать. Уже выдвинута в ногах часть, в которую вставлены две подушки, ее удлиняющие. Головой к ней вдоль другой стены — кровать Вадика, такая же точно. На синих, как мама их называет, «шаляпинских обоях» плакат с Ириной Скобцевой. Над моей кроватью афиша. С Кириллом Козаковым дурачились, и он сделал несколько моих фотографий с гитарой и надпись: «Игорь и Ко приглашают на концерт, который состоится там, где пожелает любезный зритель». Вот и вся комната. Нам сегодня исполняется по 16 лет.

Брат, ты помнишь историю нашу?

Я приплыл, ты лишь пробовал плыть.

И сегодня хочу, как и раньше,

нашу встречу я опередить,

на минут на 15, не дальше.

Хотел написать ему большое стихотворение, но глаза слипаются. Завтра первый урок — химия. Домашнее задание даже не пробовал сделать. Вообще ничего не понимаю. Алгебру не понимаю, геометрию, физику. Учительницы во время урока переходят на какой-то неведомый мне язык. Не понимаю ни слова. Но все претензии — к родителям. Родители, что-то вы не доработали, когда нас с братом зачинали. Не с ним, с Вадиком все в порядке! А со мной.

26 октября

Утром во время второго урока открылась дверь в классе, где шел урок математики, и вошла Бэла, сестра папы, со словами: «Я на минутку, Раиса Сергеевна. Как Игорь себя ведет?» — «Безобразно», — ответила та.

Я сидел за третьей партой рядом с Таней Долматовой. Бэла подошла ко мне и ударила по щеке: «Снимай часы». Я снял часы с руки, она выхватила их: «Мерзавец!» И вышла из класса. Стыдно и смешно. Она подарила мне эти часы на день рождения со словами: «Будь человеком и живи 120 лет».

15 ноября

Днем приходила Бэла и сказала, что задыхается здесь, в нашей с Вадиком комнате, и надо сделать маленькую форточку. Я ей говорю: «Открой окно». А она: «Я не могу слышать этот шум с проспекта Мира». — «Тогда терпи». Бэла сказала, что уходит.

Меня ждал суп, а она говорила и говорила. «Бэла, каждое твое слово — это тепло, уходящее из моего супа».

16 ноября

Бэлочка, дорогая моя, сегодня вечером ближе к полуночи я надвинул шляпу с узкими бортами на глаза, пересек проспект Мира и залез на фонарь, который давно уже облюбовал из своего окна. Сорвав с соседнего дерева ветку, я стал стегать ею железный столб, представляя себя наездником. Краем глаза я заметил, что подо мной на тротуаре образовалась темная толпа. Потом увидел, что по ноге фонаря ползет какой-то человек в фуражке, с погонами и отчаянно свистит в свисток. Далее, после короткой борьбы, я почувствовал, что выбит из седла и падаю вниз. Больше ничего не помню. Сейчас сижу за железной решеткой. Мне дали 15 суток за хулиганство со словами: «Фонари не лошади, а мостовые не место для скачек». Что ж, теперь я согласен с этим. Но тогда разве мог я соображать что-либо, когда в голове моей пульсировала одна мысль — завтра день рождения Бэлы! Кстати, три восклицательных знака не вылетели и до сих пор сидят у меня в голове.

23 ноября

Встретился с Наташей после недельной разлуки. Она пришла сказать, что пора ехать домой, но провожать ее не надо. Села в вагон метро и уехала. Сижу теперь в комнате и маюсь.

Метро советское, славься!

Сегодня в твоей обители

человека, убитого страстью,

обидели.

24 ноября

Сегодня был в театре, смотрел спектакль Анатолия Васильева «Взрослая дочь молодого человека». Я в восторге. Хочу быть писателем, режиссером, актером. Не просто хочу, а не могу без этого.

Пустые улицы Москвы,

люблю я вас в такое время,

когда фонарь, как глаз совы,

мигает в ночь попеременно.

Я вас люблю за тишину,

за это сердцу однозвучье,

за воздух чистый, без простуд,

за воздух, сотканный из губ,

за случай.

Когда, бессоницей томим,

брожу я меж деревьев рыжих,

пустые улицы Москвы,

мне кажется, что я вас слышу.

Мне кажется, что где-то там

во тьме дворов играет внятно

оркестр незримый до утра,

про то, что так понятно…

Написал песню. Сижу на кухне. Все давно спят. На гитаре поэтому играл тихо-тихо. Сквозь матовое стекло в двери видел, как мама подошла, постояла немного и ушла в спальню…

25 ноября

Вечером сел за фортепиано, решил вспомнить то, что играл на экзамене в восьмом классе, «Лунную сонату» Бетховена. Вадика все хвалят, он прилежный. Он усидчивый, я не усидчивый. А в восьмой класс (про который говорят «для особо одаренных» или для тех, кто хочет продолжать музыкальную карьеру) почему-то меня взяли, а не Вадика. Надо, конечно, почаще садиться за инструмент, а то забываю тебя, старый приятель, изменяю тебе с гитарой.

Однажды к нам в музыкальную школу № 1 им. С. Прокофьева, где преподает мама, приезжал Святослав Рихтер. Невозможно было оторваться от его рук. Я смотрел на его пальцы. Он играл мощно, стремительно и вместе с тем как-то необычайно легко. Рядом сидели Вадик, мама, все педагоги музыкальной школы, а как будто в зале сидел один человек. Мы все были совершенно ошеломлены. Наверно, вот такие впечатления формируют человека. Чайковский говорил: «Вдохновение — это такая гостья, которая не любит посещать ленивых». Я думаю, он говорил о внутренней дисциплине. О том, что композитор каждый день должен брать в руки нотную бумагу, перо и писать, не дожидаясь вдохновения. Вот сижу, жду, когда придет мое вдохновение. Не приходит.

Я сижу. Я полон впечатлений,

и ноль-ноль пятнадцать на часах.

Муза не садится на колени.

Может, потому, что я в трусах?

17 декабря

Суббота. Сегодня днем папа сказал, что будем смотреть видеопленки, которые он снимал летом в Паланге. Уже вечер. Наконец, папа кричит очень торжественно и взволновано: «Идите сюда! Анечка, закрой, пожалуйста, шторы». Затем вешает на карниз маленький экран: «Прошу всех садиться». Я, Вадик, мама и Слава садимся на диван. На столе куча пленок, папа нанизывает на проектор одну бобину, другую, затем протягивает пленку между ними, выключает свет и включает проектор. На белом экране появляются черные полоски, извиваются, двигаются вниз, наконец, появляется мама в цветном брючном костюме с зонтиком. Она идет на камеру и посылает воздушные поцелуи. Внезапно пленка обрывается. Папа говорит: «Одну секундочку!» Включает свет, макает кисточку в клей, склеивает оборванные концы пленки и вставляет ее обратно. «Пожалуйста, выключите свет», — вдохновенно говорит он. И вот уже папа с мамой бегут по пляжу, взявшись за руки, вбегают в море, хохочут, папа целует маму. Они в резиновых шапочках. Пленка рвется. «Да что такое?» — говорит папа. Вновь зажигает свет, склеивает пленку, вновь вставляет в проектор. Такой вот киновечер.

27 мая

Закончили 9-й класс. Что делать три месяца — непонятно. Вернее, все известно. На выходные папа снимет зеленый чехол с красной «копейки», прикрутит зеркала бокового вида и щетки на лобовое стекло, которые лежат в квартире, пока всю неделю «Жигули» скучают во дворе. Папа вкрутит прозрачный, с пчелой, набалдашник на рычаг коробки передач, зальет бензин из двух канистр, хранящихся на балконе (одна на 10 литров, другая на пять). В квартире уже неделю дикий бедлам, мама собирает по вечерам вещи для переезда в Салтыковку на дачу. Пакует. Заворачивает в простыни. Складывает в чемоданы. Всюду пакеты с посудой и вещами. Мы с Вадиком сказали, что хотим в августе поехать в Адлер. На что родители ответили: «Для этого нужно что-то сделать». Дима Муханов рассказал на днях, что устроился работать на лето в булочную. Я сегодня пошел в магазин, где обычно покупаем хлеб и сахар, и договорился, что месяц буду работать там по 6 часов в день. Больше нельзя, так как несовершеннолетний. Надо будет разгружать машины, принимать лотки с хлебом и булками, коробки с печеньем и конфетами, короче, всю кондитерку. Сказали, что заплатят половину взрослого оклада, 45 рублей. Еще сказали, что хлеб можно будет брать домой, а иногда булки и даже конфеты. «Пошли, посмотришь, где, что и как. И кстати, машина пришла, поможешь грузчикам», — сказала заведующая. Я в чем был (халат не предложили) принимал лотки. Их подавали из грузовика, а я вместе с другим рабочим нес их в помещение для хранения кондитерских изделий. Там угрюмая, выпившая тетя Галя, женщина без каких бы то ни было признаков возраста, в синем халате с нарукавниками и в резиновых сапогах, показывала, что куда ставить. «Я кому тебе сказала, сюда неси», — повторяла она. Так что я здесь еще и русский язык подучу!

5 июня

Были с родителями в Большом театре. Маме в музыкальной школе выдали четыре билета на «Спящую красавицу». Я, наверное, очень люблю балет, и «Чайковский», но он конечно, гений, но в первом действии перед антрактом уснул. В антракте в буфете папа купил всем по бутерброду с красной икрой и по конфете «Белочка». А в прошлом году мы ходили на «Лебединое озеро» и в антракте ели эклеры. Помню, стоял у оркестровой ямы и смотрел, как музыканты настраивают инструменты. Потом сел рядом с Вадиком, вышел дирижер, махнул палочкой и шевелюрой, заиграли скрипки и как будто Петр Ильич присел рядом. Потом на сцену вышла Плисецкая и все остальное потеряло смысл. Она гениальна. Рядом танцевали другие балерины, двигались в такт музыке, делали какие-то па, но их словно не было.

Придешь в театр — все пленяет,

и запах сцены и кулис,

и пыль на стульях восхищает,

и ножки миленьких актрис.

Театр свят, а тут в бинокли,

глаза раскрыв и в 1000 линз,

глазеют, испуская вздохи,

на ножки миленьких актрис.

Но не позволю вам. Моя!

Она одна, хоть и советская!

Границ не знает, да, МайЯ

Плисецкая.

1980

18 апреля

Родители никогда ничего от нас не скрывают. На семейных советах, в которых мы с Вадиком и Славой принимаем активное участие, обсуждается все. Наш с Вадиком голос учитывается не всегда, но, по мере взросления, становится все более громким.

Иногда мы становимся свидетелями того, как родители в очередной раз решают, как дотянуть до зарплаты. Это при том, что папа — главный режиссер Литдрамвещания Всесоюзного радио, а мама совмещает три ставки: концертмейстера, педагога в музыкальной школе и преподавателя в детском саду.

Вчера на таком совете мама сказала, что в прошлом месяце вернули деньги в кассу взаимопомощи и уже надо брать опять.

Мама, конечно, дипломат высочайшего уровня. Так гениально выстраивать отношения в семье может только она. Если папа говорит по телефону, мама рядом, с ручкой и бумагой в руке. Она слушает беседу и корректирует разговор. Стремительно пишет свои замечания, показывает папе, тот кивает головой, а мама уже пишет следующую мысль. И так довольно часто. Папа говорит в гостиной по красному телефону с белым диском. Иногда мама участвует в беседе негласно, из спальни. Там голубой телефон, тоже с белым диском. После окончания разговора мама приходит к папе и дает оценку услышанному. И его это не смущает. Это правило их жизни. Все вместе.

В доме всегда уют. Мама потрясающе готовит борщ, жаркое и гречку. На этом ее кулинарные способности и фантазия исчерпываются. Это скучное для нее занятие, она создана для высокого искусства. А папа — гениальный муж. Может, он и догадывается, что в других семьях в кулинарный репертуар входят еще какие-то блюда, и, может быть, даже их много, но каждый раз, как в первый, он с восторгом хвалит мамин борщ и жаркое в горшочках.

22 апреля

Без стеснения папа с мамой используют детский труд. Особенно в очередях. Силы распределяются следующим образом: в одну папа ставит меня, в другую — Вадика, а в третью встает сам. Единственное развлечение, пока в одиночестве стою, упираясь в чей-то угрюмый затылок, — это «охота за мелочью». Я говорю тому, кто стоит за мной, что отойду на минутку, и иду туда, где еще одна бесконечная очередь в кассу. Как-то папа, расплачиваясь, уронил монету, я нагнулся ее поднять и под кабиной кассы в узком темном пространстве увидел несколько монет. Подобрал их, папе отдал его 5 копеек, а остальные — это был мой улов, оставил себе. И теперь каждый раз, когда мы в магазине, я подхожу к кассе, роняю заготовленную заранее копейку и проверяю свой «тайник». Если повезет и уборщица, которая тоже «караулит мелочь», еще не успела вымести ее из-под кабинки с кассиром, то из магазина я ухожу не с пустыми руками. Папа тратит, я «зарабатываю».

25 апреля

10-й класс. Это ужасно. Скоро конец беззаботным веселым дням, прекрасной школьной компании. А главное — конец той неведомой нити, которая последние год-полтора связывала нас всех, роднила.

Жизнь, конечно, манит. Просторы, конечно, огромные. И в шестнадцать лет юношеское сердце преобладает над уже не младенческим рассудком. Но хочется все попробовать, надкусить каждую вишенку и выплюнуть косточки.

Школа останется в памяти, как милый, старый, добрый приятель, которому нес свои «трагедии», свои страсти. Останется школа с повседневностью, с первой любовью и разрывом, с лучшим другом, ссорами и обидами, юмором, теплотой, наивностью, чудачеством… Как знать, будет ли у меня еще такое? Но пока что впереди месяц экзаменов, а потом: мечта, цель, смысл — театр!

Но хватит. Слишком много лирики, пора продолжать соблюдать хронологию. 25 апреля — еще один день из дневника Верника Игоря; года рождения 1963-го, ученика 10-го класса «А» 287-й школы.

День был такой же, как и многие предыдущие. После первого урока сразу в 38-ю комнату на «Петровку 38», названную так в честь нашего классного руководителя Петровой Евгении Васильевны. Миг — и включен проигрыватель, миг — и звучит музыка, миг — и я танцую. Среди своих. На другой перемене встретился с восьмиклассницами: три симпатичные девочки, они часто прячут мой портфель. Однажды мне принесли его, вынув из унитаза. Остроумно. Сегодня он был нанизан на вешалку. Думаю, в школе сейчас трудно найти человека (с 8-го по 10-й класс), который бы не знал имени моего и фамилии. Иногда это приятно, когда какая-нибудь девочка, спускаясь с лестницы, крикнет: «Пока, Игорек!» А иной раз скучно, хочется свежего, нового. Вообще, я в себе замечаю такое свойство — мне нужно чем-то или кем-то поражаться. Иначе жизнь теряет смысл и интерес. А через определенный срок хочется уйти в себя, стать мрачным, чтобы затем с еще большей силой почувствовать прелесть неизведанного.

На уроке математики после 20 замечаний я, наконец, смолк. На химии минут пять искал портфель. На литературе юморил. Домой мы возвращались с Вадиком, провожаемые на некотором от нас расстоянии восьмиклашками. Лейла, кажется, влюблена в меня. Я на одном из танцевальных вечеров увлекся ею. И это дало ей повод, вероятно, думать о чем-то большем. Если так, то мне очень жаль.

26 апреля

Встал чуть позже обычного. Воскресенье. Очень душно. Завтра третий тур в ГИТИСе. Самое серьезное испытание за все время. А у меня дурацкий настрой, что провалюсь. А если нет — победа. Сделаю для этого все, но настроение до обидного не то. Тем более, что в ГИТИС пойду после того, как в школе будем писать 6-часовую работу по литературе.

27 апреля

Как и следовало ожидать, после 6 часов, пока писал сочинение на тему «Как вы понимаете смысл названия комедии А. Грибоедова „Горе от ума“» дико болела голова, чувствовал себя бесформенной лепешкой.

Жара. Четыре часа дня. ГИТИС шумит. Слушает Владимир Андреев, он набирает курс. Иду в третьей десятке. Едва переступил порог аудитории — забилось страшно сердце, во рту пересохло, руки холодные. Ребята, которые наблюдали в окно, говорили потом, что я изменился в лице, так волновался. «Верник Игорь Эмильевич, пожалуйста». Выхожу. «С чего начнете?» «Евгений Евтушенко „Картинка детства“», — говорю. Начинаю читать — и с каждым словом рот все более отказывается подчиняться. Немеют десны, губы как каменные, не двигаются. Караул! Во рту пустыня, мой язык — кактус. Под конец фразы стиха, мне кажется, буквально сливались в один неразборчивый звук. Наконец, последнее слово. Мне предлагают воды. И я скачущей походкой (так я хожу, когда очень волнуюсь или хочу выглядеть выше) подхожу к графину и пью. Возвращаюсь — и я уже другой человек.

Читаю кусок прозы — «Дуэль» Пушкина и Кюхельбекера. Смеются. Читаю басню. Смеются. В общем, я допущен к предконкурсной консультации. Вот так, еще один шаг вперед.

28 апреля

Немного о братской любви. Я заметил, что Вадик, когда чего-то очень хочет, но знает, что если это получит, то, значит, не получу я, смущенно улыбается и молчит. Он вроде и не настаивает, но и не говорит: «Возьми себе». В Москву приехал «Бони М», и нам достали один билет. Я сказал Вадику: «Иди ты». У него на лице появилась смущенная улыбка. Он ужасно обрадовался. Хотя ему было неудобно передо мной. Вадик вернулся счастливый, раскрасневшийся, и сказал, что весь концерт ужасно переживал из-за того, что я не мог получить такого же удовольствия. При этом я смотрел на него, видел восторг и не видел следов переживания. Еще Вадик рассказал, что в какой-то момент рядом с ним люди начали вставать со своих мест и танцевать. «И я, Игорь, когда они запели One way ticket,[2] тоже встал и танцевал!» — говорит с восторгом мой застенчивый, расстроенный за меня брат.

Вадик пошел на концерт в светло-бежевом батнике, который папа привез из Венгрии, и в коричневом костюме производства Польши (нам купили два одинаковых в «Детском мире», в отделе для юношей и девушек). А еще был в темно-коричневых остроносых туфлях, ужасно модных. Мы их купили в «Доме обуви» на проспекте Мира. Папе позвонила знакомая продавщица и сказала, что утром будут продавать румынские туфли, но очередь надо занимать уже сейчас. Мы с Вадиком побежали к магазину, было часов 8 вечера, и там уже стояло человек сто. Зима. Ночью стало намного холоднее. Мы достояли до утра, меняя друг друга. Попеременно бегали домой погреться, выпить горячего чая. Мама оставила на столе большую трехлитровую банку варенья из черной смородины. Каждое лето родители в августе покупают черную смородину, моют ее, потом раскладывают на простыне на столе, чтобы она просохла. Потом в тазу перетирают с сахаром. Когда папа и мама уже теряют сознание от монотонности происходящего (деревянной скалкой нужно толочь ягоды и сахар до тех пор, пока они не растворятся друг в друге), родители зовут нас с Вадиком. Ненавижу это занятие. Мама говорит: это витамины на весь год. А вот сейчас это варенье очень кстати. Я быстро съедал две-три ложки, надевал теплые носки. Ноги ледяные. В квартире уютно, тепло. За окном ночь. На крыше дома напротив лежит снег. Черные окна. Все спят. Так неохота на улицу! Но надо идти, там Вадик. И там «наши» туфли. Только бы не раскупили 42-й размер! Мы вошли в магазин около 10 утра. По такому «счастливому» случаю родители разрешили нам не идти в школу. Я не поверил своим глазам, когда увидел эти ботинки. Я видел такие в немецком журнале, кажется, Burda, который принесла недавно в школу Ирка Мягкова. Девчонки собрались на перемене и смотрели напечатанные в нем выкройки плиссированных юбок. Счастье все-таки есть, потому что есть наш размер! Мы купили четыре пары. Когда еще так повезет!

29 апреля

Шел из школы, солнце греет, снег тает, течет ручьями. Перед домом огромная лужа, еще чуть-чуть и лягушки заведутся.

На пруду одном под старость

бедный аист занемог,

полюбил лягушку аист,

но не съесть ее не мог.

Он возлюбленной лягушке

все нашептывал на ушко:

«Боже, как несправедливо

наш устроен белый свет,

ведь известно, что мой ужин

составляют лишь лягушки,

но, что более обидно,

также завтрак и обед».

А красавица лягушка

возводила очи вверх,

надрывала плачем душу

и от слез кидалась в смех.

Все кляла себя не кушать,

предлагала съесть подружек,

пусть дурнушек, но лягушек,

а ее все ж не губить.

Но, увы-увы, дурнушек

аист съел на прошлый ужин,

а последнюю, о, ужас,

вдруг случилось полюбить.

Не поддавшись нежной страсти

и красавицы слезам,

проглотил лягушку аист,

поднял вверх и сделал «ам».

И сказал: «Так было нужно».

И еще раз: «Да, так нужно,

если б я ее послушал,

то б, наверно, умер сам».

Но, насытившись немного,

одинокий, одноногий,

съев любимую в итоге,

аист тот сошел с ума.

Вот история какая,

неприятная для дам.

Я же, слезы слов глотая,

побегу в Универсам.

30 апреля

Сегодня в школе танцевальный вечер. Попросил у мамы нейлоновый цветной батник. Уже пару раз она давала его мне. Он пахнет ее духами, но никто не поймет, что это не моя рубашка и что она женская. Я надеваю ее под школьный пиджак, так не видно вытачек. Майя, дочь бабушки Эсфири, привезла эту кофту в подарок маме из Италии. Ну почему у нас такие вещи не продаются? Я думал об этом, когда Марик, брат Майи, отдал мне свои сапоги на каблуках с узким носом и короткое темно-синее полупальто на пуговицах в два ряда. Почему он назвал эти вещи старыми? Они же как новые. Я хочу их носить все время, но надеваю только в особых случаях. Сегодня надену.

Если б был я маленьким, как маленький гном,

я носил бы маленький портфель,

и в портфеле том носил бы маленький том,

в котором бы стихи писал для фей.

О феи мои, женщины, как я люблю

пол прекрасный ваш,

я все мимозы, розы, слезы, грезы вам отдаю

за только то, что существует пол ваш!

Если б был я маленьким, как маленький гном,

и умел комариком летать,

я бы на лету мог и ночью и днем

женщин незаметно целовать!

О, аленькие губки моих маленьких фей,

о, сладкие уста!

Я не устану, не устану повторять вам и петь,

как я люблю, о мои феи, вас!

Написал эти стишки вчера на уроке физики, а вечером набросал мелодию на гитаре. Сегодня спою ребятам.

1981

30 января

Завтра у Славы и Юли свадьба. Мне кажется, он счастлив, и она действительно любит его. Надо поговорить с Вадиком, в чем пойдем на свадьбу.

Песню пою вам, Ростислав и Юля!

Глядя на вас, хочется бежать в далекий зеленый

лес,

где ландыши качаются и звенят росой,

где птицы поют, как Робертино Лоретти,

где все дышит счастьем, как ваши лица и сердца.

Розы на мантию твою опускаю, Судьба!

Ты искусная, перевернула мир

и ввергла два сердца

в вечную муку, в вечное счастье любви.

Ты соединила их руки, ты пронзила их глаза,

ты нашла их.

Я отдаю вам мир, молодожены.

Отдаю его вам таким, какой он есть:

сумбурный, пестрый, грубый и ласковый,

враждебный и любящий.

Я отдаю его вам для яркого пути, для борьбы

и побед.

5 февраля

В 21.00 закончилась репетиция во МХАТе спектакля «Так победим!». Я набрал себе столько персонажей в массовке, что еле успеваю переодеться. Бежать надо на третий этаж, там переодеваются студенты. Днем в перерыве свалился там на бушлаты и шинели, уснул. Встал как новенький. Ефремов с Сан Санычем Калягиным репетировали финальный монолог: «Не сворачивать, не сворачивать, так победим!» В одном месте Калягин «споткнулся», я хотел подсказать, знаю уже этот монолог наизусть, но остановил себя. Куда меня все время несет?

После репетиции поехал в Софрино. Это, конечно, сумасшедшее место. У меня наступила бешеная пора — влюбляюсь, увлекаюсь. Нравилась Ира… изящная, умненькая, но чего-то не хватало. В 11 вечера был там, танцевали сначала в баре, потом пошли в номер, там выпили. Потом пошли в другой, танцевали, затем в третий — там пели. Я взял гитару и зашел в 319-й номер, и там была Мила. Долго говорили, пели, было часов 5 ночи. Я вышел, потом вышла она. Я ее обнял. Она учится на 5-м курсе в мединституте, ей 22 года. Мне 17.

Чего только мы не говорили друг другу! Она сказала, что не узнает себя. Как прекрасно стоять у окна в холле на третьем этаже, не замечать шаркающую уборщицу, храпящего на диване товарища и глядеть друг другу в глаза. Потом пошли ко мне в номер, я устал страшно. Она раздела меня, уложила в постель, принесла второе одеяло, накрыла им, сама села рядом. Я засыпал и просыпался, а она сидела и нежно меня гладила, потом легла ко мне. Через полчаса постучалась дежурная, которую я попросил разбудить меня — надо было ехать на репетицию к 10 утра. Мила дала свой телефон. Я говорю: «Боюсь, не запомню». — «Если захочешь, запомнишь».

Она ушла, а я все твердил про себя ее номер: 339–59–81. Хочу ее видеть, но все время приходит мысль — а что потом? Лучше не думать об этом. Но в подсознании, как два стража, стоят воспоминания о прежней любви.

Как страсть мою зарифмовать?

Я вас хочу, пока чуть-чуть.

Меж тем двуспальная кровать

мне вместо сердца бьется в грудь.

И воспаленный страстью мозг

лишь обнаженной видит вас

во весь ваш рост, во весь ваш лоск,

во весь ваш профиль и анфас.

6 февраля

Вадик сегодня признался мне, что влюбился в Таню Чистову. И я вижу, что он ей нравится. Ночью Таня пришла к нам в номер. Его кровать с одной стороны комнаты. Моя — с другой. Я отвернулся к стене, попытался уснуть и не смог. Они лежали обнявшись и, кажется, спали.

Мой милый брат, мой дорогой,

ну вот и ты на той дороге,

где, если сделан шаг ногой,

потом несутся сами ноги.

Дорога вечная любви

без опыта и без оглядки.

Мой милый брат, ступай, иди,

распутывай ее загадки.

Над ними будешь биться ты,

но ни одной не разгадаешь.

Когда-нибудь поймешь и ты,

что ничего не понимаешь.

Когда ж захочется бежать —

не верь в примеры.

Будь счастлив, брат.

Будь счастлив, Вадь,

в тебя я верю.

7 февраля

Я скучаю. Скучаю по сумасшедшей, нежной, отчаянной атмосфере Софрино. Сколько уже всего связано с этим местом. Пионерский лагерь. Студенческие каникулы. Дружба с Кириллом. Признания в любви. Поездки на лыжах. Прогулки днем, ночью. Ужин в столовой. Гитара и песни до утра. Танцы в баре. Обиды. Выпивание в номере. Мила. Рита. Шкура. «Адидас». Влад Листьев и Саша Любимов. Вася Стрельников. Борецкий. Бася. Томушкина. Сестры Поповы.

Здравствуйте, друзья мои давние,

юности софринской рыцари,

мы разлетаемся птицами

на расстояния дальние.

Я еще помню тепло ваших губ,

я еще помню сердцем вас!

Но уже начат тот маршрут,

где никогда не будет вас.

Здравствуйте, воспоминания

наших печалей и радостей!

Нам суждено расставание,

так на прощание — здравствуйте!

13 июля

После окончания второго курса мы с концертной программой поехали в свои первые гастроли. Автобус, как в пропасть, летел в Зарайск. Полшестого утра, когда уже за окном рассвело, красный «Икарус» остановился у желтого здания гостиницы. Разминаясь, заправляясь и расправляя припухшие лица, двенадцать человек вышли из автобуса, кивая водителю с благодарностью. Разбуженная и от того раздраженная консьержка долго кричала: «Мест нет, гостиница одна». Когда поняла, что мы коллектив из Москвы, засуетилась, забегала со словами: «Сейчас, сейчас, только дождемся 8 утра». Мы разложили чемоданы и сумки в тесном фойе, вышли на улицу. Нам предстояло прожить в этом маленьком городе двадцать дней и дать двадцать концертов в близлежащих совхозах. Будем играть отрывки из пьес, читать стихи, петь песни, я цыганскую…

17 июля

Зарайск продолжает баловать лапшой, рисом, мухами, пивом в кафе «Осетр», и осетром, которого нет. Умиленными доярками, грудными детьми (это основная часть зрителей), сценой, приспособленной для чего угодно, только не для выступлений. И триумфами по окончании концерта, когда вдохновленная молодежь, преимущественно парни, собираются у выхода с сомнительной целью. Но драк пока не было. Продолжает баловать солнце. Наблюдаются случаи покраснения и облезания. Участились приступы воспоминаний: как выглядят блины, кусок мяса, чистая простыня, горячая вода, молоденькая картошечка с помидорчиком. Все это вызывает тоску в желудке, особенно при взгляде на витрины магазинов с брынзой, усеянной мухами.

Автобус, который должен был везти на концерт, не приехал. Михаил Федотыч уехал в Москву. Сборы с концертов крошечные. Вернется ли он? Чурбаков мечется. Тетервов, огромный и красный, лежит на кровати и сопит. Тихо и жутко в комнате Жженовой и Коваленко. Лебедев неутомимо напевает за стенкой одну и ту же мелодию. И уже ползут по гостинице смутные разговоры о вечере, который нечем убить. И тогда появляется она — водка «Стрелецкая». День подчинен вечеру, а автобуса нет, значит, и вечера нет. Дайте мне маленькую сцену, доверчивых доярок, разбитый грузовик и немножко горячей воды. И еще этот насморк. SOS! Убит вечер.

Я измучен. Явная насмешка:

насморк среди всеобщей жары.

Солнце горит головешкой

в костре небесной дыры.

А у меня все насмарку — насморк.

Сморкаюсь до глухоты в ушах.

До потери обоняния, до краски

крови в опухших глазах.

Голова пульсирует отупевшая,

трудно дышать. Грудь

провисла, как вешалка,

под тяжестью массы, вязкой, как ртуть.

21 июля

Зарайск. Бессмысленно перемещаемся от одного клуба к другому, пытаясь развлечь местных жителей. Мы с Олей Гусевой играем отрывок по Бернарду Шоу «Профессия миссис Уоррен», который нам поставила Анна Михайловна Комолова. Здесь кому-то нужен Бернард Шоу? Обычно шли с утра на реку, а тут дождь. В номерах неуютно и темно. Паучья жизнь. Купили водки и сразу распили. Гитара, Высоцкий, сигарный дым. Кипят сосиски в бидоне с гигантским кипятильником, вода бурлит и льется через край на лакированную тумбочку.

Мой талант не лезет ни в какие двери

издательств, журналов, книг и газет.

Во-первых, потому что я какой-то Верник,

а во-вторых, потому что стихов хороших нет.

10 августа

Летим в Адлер с Вадиком. Будет тошнить, я знаю. Сели в самолет. Попросил пакет, сунул валидол под язык и затаился. К счастью, по назначению пакет использовать не пришлось. Зато использовал не по назначению.

Рейс на Адлер был опять отложен.

Наконец, взлетели (без рыгни),

только тек и капал пот по роже,

и мелькали за окном огни.

Расстегнув ремень, открыл глаза я,

сделал вдох глубокий, наконец,

и прилипшим к креслу мокрым задом

понял: нет, пока что не конец.

Высветилось: «Не курить» и «Выход».

Стюардесса вскоре подошла,

я увидел, и на сердце вывих

сделался, а вслед за ним — пожар.

Я, сдуревши, все просил водички

(больше не давали ничего)

и смотрел, смотрел до неприличья

на колени голые ее.

Голос объявил: «Сейчас посадка»,

пристегнуть ремни и не дышать.

И последний раз прошла лошадкой

стюардесса с грудью в два шара.

Опустили трап. Мы вышли в люди,

воздух солью брызнул в ноздри нам,

на прощанье колыхнулись груди…

Я уже глядел по сторонам…

3 сентября

Папуля, начал писать тебе поздравление. Время двенадцать. Ночь улеглась. Пишу первую строчку: «О, день 4 сентября!» Поднимаю голову и, папа, ты не поверишь, навстречу мне плывет луна, за нею звезды двигаются и машут гигантскими ресницами. Пытаюсь написать вторую строчку. Вмешивается Вадик. Он спит, но из кровати доносится слегка уловимый звук дыхания. Он переворачивается на бок, что-то бормоча. Мне удается расслышать лишь: «Папа… день рождения… сапоги…» Выхожу из комнаты, подхожу к вашей спальне. Дверь приоткрыта, и вижу: ты, обнявшись с мамулей, спишь. Это так прекрасно, что вы там, а мы здесь — и все мы вместе. Счастливый, я ложусь в кровать и мгновенно засыпаю. Прости, что не написал тебе стихотворение.

24 сентября

Родители! Пересмотрел все. Себя и, главным образом, наши отношения. Произошло глупейшее, противоестественное разделение: вы и я, противопоставивший себя вам, замкнутый, отгороженный, в общем, оторванный от семьи. А должно быть — мы, мы и только мы. Смотрю в корень и нахожу причину — она во мне. Это мое желание (теперь я понял глупейшее желание) быть умереннее в чувствах, стоять выше над (якобы!) мелочами в жизни, быть свободнее… В общем, как это ни обидно понимать, это возраст. Но страшно то, что за этим «обидно понимать» — ваша испорченная кровь, как говоришь ты, папа. И ваши нервы, натянутые как канаты, как говоришь ты, мамуля.

Считаю себя подлецом. Никакой «возраст», никаких скидок на якобы непонимание. Если я понял сейчас, мог понять и раньше. Страшно то, что понимал, но не было воли просто начать новую жизнь, новые отношения, здоровые, в семье. Сейчас я уничтожаю себя «старого». Это я знаю твердо. То, чем был я, — это подлое существо, влюбленное только в себя и собой придуманные нормы. Я ненавижу себя того. Но «его» не зачеркнуть и не выдрать из ваших сердец. А я бы хотел…

Начинаю новую жизнь. Пишу сейчас совершенно ясно, спокойно, даже отрешенно. Это не взрыв, не истерика. Вспышка излитых чувств, пожалуй, прошла бы, и все осталось по-старому. То, что я пишу — это и своеобразная расписка. Если все это окажется просто словами — то я полнейшая скотина и мне место не в нашей семье, а на свалке. А я хочу вновь вернуться в семью. Хочу, чтоб мы жили вместе, как единый организм. Поверьте мне в этот раз. Знаю, трудно. После стольких обещаний и слов… То, что я понял сегодня, перевернуло меня: дороже ваших жизней у меня нет ничего на свете.

Я еще должен буду себе отомстить за то, каким я был с вами. Но это мое дело. А вы, поверьте, с этой минуты, как взял ручку, — я другой человек.

Дата означает совершенно новое в нашей жизни: 24 сентября 1981 года.

Сказать всего этого я бы не сумел. Мне было бы стыдно глядеть вам в глаза.

Игорь

8 декабря

Сегодня весь день болит голова. Проснулся, не мог встать. Вчера после занятий поехали к ребятам в общагу. Сидели в комнате у Гармаша, пришли Котенев Толя и Леха Багдасаров. По дороге заехали в магазин, купили портвейн «777». Две бутылки. Приехали к ребятам, был хлеб, немного колбасы, время половина одиннадцатого вечера. Сразу разлили по стаканам (4 граненых стакана). Серега сказал: «Ну что, будем тебя учить жизни». Разлили до краев, я еле допил. Взяли по куску черного хлеба. Понюхали и закусили. И сразу еще по половине. У меня пару раз портвейн возвращался в стакан. Но все-таки я влил его в себя. Через 10 минут говорили обо всем очень интересно, смеялись, у меня все поплыло перед глазами, съели хлеб, колбасу, потом допили остальное и поняли, что нужно еще.

«Ты самый молодой, сходи». Собрали денег. Я пошел на улицу ловить такси. В такое время купить водку в магазине уже нельзя, а у таксистов всегда есть в багажнике или в бардачке. Я шел по улице и вдруг увидел кошелек на земле. Оглянулся по сторонам — никого. Поднял кошелек, в нем лежало 5 рублей и мелочь. Купил у таксиста бутылку водки, зашел в магазин, купил сыр, колбасу, торт. Очень хотелось сладкого. Принес ребятам. Радость была такая! Разлили, выпили. Торт парни есть не стали, сказали: «Отнеси домой, это будет по-честному».

Не помню, как добрался до дома. Помню, уже стою перед квартирой на 13-м этаже и не понимаю, зачем. Папа посмотрел на меня и ушел в спальню. Я закрыл за собой дверь, сбросил вещи, торт и пошел в комнату. Вадик уже спал, я упал на кровать, и надо мной полетели вертолеты. А сегодня утром Вадик показал мне торт. Там была только половина. То ли я съел по дороге, то ли потерял. Розовый и зеленый крем размазан по коробке. Жаль, такая розочка была красивая, и рядом две зеленые бабочки. Надо было вставать и как-то идти в институт…

1982

15 февраля

Ванина мама, Светлана Жильцова, диктор советского телевидения, привезла из командировки из Японии видеомагнитофон, телевизор и синтезатор. Пришли к нему в субботу вечером с Кириллом, Вадиком и большой софринской компанией смотреть кино. Купили вина, водки, девчонки испекли пирог. Половина из нас впервые увидели видеомагнитофон. Ванька, гордый, достал кассету, нажал на клавишу — и выехало устройство. В него он вставил кассету, опять нажал на клавишу, и кассета въехала в магнитофон. Марс какой-то! Выпили, сели на пол на подушки, кто где. Ванька нажал клавишу на магнитофоне, и начался фильм «Полет над гнездом кукушки» с Джеком Николсоном. Это гениально. Не хотелось говорить. Потом пошли с Кириллом и Ваней на лестничную клетку, покурили. Столько всего в голове. Вернулись в квартиру, там ребята уже танцевали. Мы пошли к Ване в комнату, там синтезатор. Я играл, дурачился, придумывал слова и мелодию, а Кира и Ваня подпевали. Потом еще девчонки пришли, а мы орем:

Не пишется, не пишется, не пишется,

хоть режь, но ничего не написал.

Какой-то кот сожрал мыслишку-мышицу,

последняя была — и ту сожрал.

Не пишется, и это невозможно

стихами написать, чтоб ты пришла.

Я вас любил, любовь еще, быть может,

но это Пушкин, а не я сказал.

На голове волос копна колышется,

все гениями сказано давно,

не пишется, не пишется, не пишется,

и падаю, и падаю на дно.

22 февраля

Всю неделю ждал, когда опять пойдем к Ваньке. Не могу сказать, что соскучился по нему, но возможность посмотреть «Крестного отца» не дает мне покоя. Завтра у Вани день рождения.

Ивану

Однажды, оборвав печаль,

отхлынув от снегов и сна,

как будто даже невзначай

вдруг начинается весна.

Выходят люди из квартир

и столбенеют на ходу,

и, словно ядра из мортир,

глаза их целятся в весну.

Друзья, в минуты торжества,

когда, гонима февралем,

подслеповатая зима

все слепнет, слепнет день за днем,

деревья трут свои рога,

не зная домыслов и дум,

весна идет и трет бока

у всех прохожих на виду.

И слышен хохот воробья,

который хлебушек нашел,

и посходившие с ума

вороны рвутся в неба шелк.

И я давно уж не пойму,

куда мой стих летит, летит.

Я лучше Ваню обниму

и выпью за него навзрыд.

Февраль припудрен и душист,

как баба в сорок лет.

И воробьи танцуют твист,

которым счета нет.

Я их пытался сосчитать,

гоняясь по Москве,

на 109-м сбился я

проклятом воробье.

На это дело наповал

был целый день убит.

День вскинул руки и упал,

и до сих пор лежит.

Я под него хотел подлезть,

хотел его поднять,

но он тяжелый, гад, на вес

и не желает встать.

А в небе вошкалась луна.

Ты помнишь, Ванька, Вань,

как мы не дале как вчера

писали эту дрянь —

про вошек, мошек, муравьев,

про то, как из-за гор

идет февраль о сто голов,

с ним дядька Черномор…

Сегодня 25 годов

исполнилось тебе,

мой друг Ванюха, будь здоров,

а остальное — тлен.

Писать мне дальше лень

про этот самый день,

я белая снежинка:

дзинь-дзень.

18 марта

Провалялся весь день дома, на улице все тает. С крыши на подоконник капает вода. Солнце щурится в небе, как кот.

Поэзией я не контужен,

я без фантазий и идей,

но, когда утром воют лужи

и скалят зубы на людей,

когда, устав от льда и стужи,

зима рукою трет глаза,

я признаю, что я контужен,

что я простужен и — весна.

Однако первое апреля,

уже не первый день весны,

а пятая ее неделя,

и это так, хоть плачь, хоть ссы.

А потому, расставив ноги,

деревья в сонмище кустов

канкан танцуют на дороге

под оркестровку воробьев.

И ошалелые девицы

с улыбкой страстной в пол-лица

открыли задницы, как лица,

открыли лица, как сердца.

Остолбенелые мужчины

вдруг понеслись, держа штаны,

по недопонятым причинам

на все четыре стороны.

Апрель, апрель, моя погода!

Голь губ, и истин, и голов.

Машины переходят с ходу

на рысь и даже на галоп.

На первом этаже на кухне

в окне немытом (не в укор)

совокупляются две мухи,

ведя приличный разговор

о том, о сем, о том, что «нонче,

подруга, поделюсь с тобой,

была шокирована очень,

заставши мужа не с женой».

Гудят машины, лают лужи,

про светофоры позабыв,

бегут на красный свет, наружу

девчонки, алы рты раскрыв.

И вспоминаются им ночи,

и очи клочьями в ночи,

как было больше сил, чем мо́чи,

и мо́чи больше, чем мочи́…

15 апреля

Начитался Игоря Северянина. Вот вступил с ним в диалог. Ха… Он об этом не узнает. Я даже пошел дальше и написал песню.

Как все странно в этом мире и прекрасно,

любит королеву паж, а королева

любит цвет не голубой, а ярко-красный,

королева голубого королевства.

Как все странно в этом мире и чудесно,

королеве голубые сны не снятся,

бедный паж, пешком пройдя полкоролевства,

ищет ей цветок пурпурно-красный.

Паж льет слезы от любви и от бессилья,

паж ни дня не может жить без королевы.

Как все странно и прекрасно в этом мире,

любит королеву паж, а королева

все какой-то голубой цветочек ищет,

и не может отыскать, и горько плачет.

Как все странно и прекрасно в этой жизни,

от того, что все вот так, а не иначе.

1 мая

Сегодня у нас, как всегда в этот день, были гости. День свадьбы родителей — святой праздник в нашей семье. Утром папа пишет маме открытку, вставляет ее в оправу овального зеркала рядом с кроватью, чтобы, когда она проснется, первым делом увидела его объяснение в любви. Вечером мы раздвинули стол в гостиной, второй принесли из кухни, сходили к соседям за дополнительными вилками и ножами. Мама вся светилась и улыбалась утром. А днем, после того как провела на кухне часов пять, уже плакала со словами: «Как я устала от этого царства мужчин». То мама гордится, что у нее трое сыновей и папа четвертый, то жалуется: хоть бы одну «женскую душу» рядом.

Когда собрались гости, сели за стол, стало шумно и весело. Родители во главе стола. Папа, как обычно, долго говорил первый тост: вспоминал, как встретил маму, как он, молодой и мечтающий о дополнительном заработке актер, пришел в детский сад. А мама, музыкальный работник, искала исполнителя на роль Деда Мороза. Посмотрела внимательно на него и сказала: «Хорошо, я беру вас, но нужно будет порепетировать, имейте в виду». Вспоминал, как он был на работе в студии звукозаписи на улице Качалова, а его ассистент бежал по коридору и кричал: «Эмиль Григорьевич, у вас родилась двойня!» Самые близкие друзья родителей, дядя Миша, рентгенолог, и тетя Мила, гинеколог, вспоминали, как два года подряд у мамы был выкидыш. Тогда Мила сказала: «Анна, это твой последний шанс, ты должна рожать». И мама лежала несколько месяцев на сохранении с ногами на трех подушках, чтобы нас не потерять.

После ужина главный герой — пианино. Верпуховские спели песню «Раз пошли на дело я и Рабинович», только со своими словами:

Раз пошли на дело —

выпить захотелось,

мы зашли к Верня́кам в тот же час.

Там сидела Анька,

Милькина подруга,

собралась мишпуха напоказ.

Курцы, по традиции, подготовили кукольный спектакль. На дверь в комнате и на соседнюю с ней дверцу внутреннего шкафа положили палку, на нее повесили ткань. Они всегда приходят с чемоданчиком, там куклы и все, что нужно для спектакля. Дядя Миша Курц был студентом первого курса первого набора Школы-студии МХАТ во время войны. Окончил институт, но актером не стал. Но в дружеской компании душа его поет. Смешной спектакль, знакомые и любимые с детства кукольные персонажи. Мы с Вадиком и Славой смотрим эти спектакли у нас дома каждый год. Тетя Мила не выговаривает букву «ш», и получается «ф». Так что, когда она поет песню «Летучей мышки», звучит так: «Я маленькая мыФка, я вовсе не медведь, и как приятно мыФке по лесу лететь».

Дядя Сеня очень нежно поздравил родителей и особенно маму. Они учились вместе в четвертом классе в Новосибирске. Когда много лет спустя он приехал в Москву, они случайно встретились, и с тех пор он с тетей Эллой — самые близкие друзья семьи. Элла внимательно слушает мужа, потом тоже встает и говорит: «Эмиль, ты, конечно, лучший муж, и мы все завидуем твоей жене. А ты, Анна, уникальная жена, мама и подруга, мудрая и сильная, и все мы идем к тебе за советом».

Ну и потом, конечно, мама села за пианино, папа встал рядом, и они пели свои коронные песни. Когда мама играет, черное фортепиано с бронзовыми канделябрами как будто бормочет: «Ну, наконец-то, настоящий музыкант». Мама поет очень чистым высоким голосом, папа — в своей манере. И конечно, они спели свою коронную песню «турка-ухажера». С этим репертуаром они ездили несколько лет подряд по разным санаториям Краснодарского края, когда только начали жить вместе. Выступали перед отдыхающими за возможность бесплатно пожить в номере несколько дней:

Разрэ́шите, мадам,

заглянуть в гости к вам,

если муж ваш

уэ́хал по дэ́лам.

Папа делает смешной акцент, все смеются, но больше всех радуются, мне кажется, сами папа с мамой. Как все-таки хорошо, что мама тогда выбрала папу на роль Деда Мороза и они влюбились друг в друга с первой минуты. Что мама приняла тогда решение уйти от первого мужа (а у нее уже был сын Слава). Мама за ужином вспоминала, как в роддоме, где она лежала на сохранении, на осмотр пришел профессор с учениками. Он пощупал маму и говорит: «Одна голова и много мелких деталей». А мама с ее чудесным юмором спрашивает: «У меня что там, ветвистое дерево?» Как хорошо, что папа и мама не отчаялись, что их вела страсть, и после двух неудачных попыток на третий год все-таки родилось не дерево, а мы с Вадиком. Иначе кто бы сейчас писал все это? Падаю спать. Вадик давно уже отключился, и родители, кажется, тоже.

5 мая

В классе все перевлюблялись друг в друга. И в «Б» тоже. Только мы уже не сидим с Таней за одной партой. А Темка вообще встречается с нашей учительницей. У нее есть муж. Да здравствует любовь! Ты кружишь головы и нам, и тем, кто старше. А кружатся они одинаково — слева направо. Правда, в случае романа с учеником — справа налево. Хотя, может, Тема все придумал?.. Вчера, когда репетировали в актовом зале в нашем школьном театре сцены из «Обыкновенного чуда» по пьесе Евгения Шварца, я в очередной раз убедился, какая, однако, прекрасная профессия — актер. Девчонки из 8-го «Б» сидели, перешептывались, смеялись. Я уверен, что говорили обо мне. Играю роль волшебника. Кстати, Лола, высокая с короткой стрижкой и светлыми волосами, очень даже ничего. Почему я ее раньше не замечал?

Игорю теперь под утро,

непонятно почему-то,

снится Лола вместе с Ритой,

как одна Лолобриджитта.

Он и знать ее не знает,

слышал только, вроде немка,

а она во сны влезает

и его целует крепко.

В школе днем, на переменах,

Лола с Ритой непременно

ходят вместе и надменно,

всё на Игоря глядят,

всё глядят в четыре глаза,

словно две китайских вазы,

приближаются — и сразу

удаляются назад…

9 мая

Я одет празднично. На моих джинсах ровно 25 заплат, и они напоминают цветной узор. Эти заплаты — цветы моей молодости. Я все их нашил сам. Черными и белыми нитками. Крупными стежками. Разрезал Славины старые джинсы и вшил заплатки, одну за другой, в свои.

У меня плохие джинсы,

но хорошая душа.

Воробьи не знают жизни,

к сожаленью, ни шиша.

Пусть штаны мои в заплатах,

но зачем на ветках лип

надрываются распято

городские воробьи?

Но зачем в холодный вечер,

когда легкий дождь пошел,

от того, что я беспечен,

мне и грустно и смешно?

Но зачем же эти птахи

«Чик-чирик» и ни шиша?

У меня плохие джинсы,

но хорошая душа.

Я, как воротник рубахи,

распахну ее вовсю.

Пусть поют на ветках птахи

про меня и про весну.

10 мая

Мы едем к Евгеше в гости почти всем классом. Собрались… Троллейбус, электричка, праздничный стол, вино «из-под полы», танцы под кассетный магнитофон. Потом садимся на пол, кто где, и поем. И это сначала веселые песни, а потом обязательно грустные под гитару. Под плачущие струны: влюбленные глаза, немой ответ, нежный тайный секундный поцелуй, робкое соединение рук, кричащий взгляд отверженного сегодня. Это дружеские похлопывания по плечу, по попке (по девичьей, конечно). Впрочем, позволяю себе такое только я. Но это не развязная, нахальная, отталкивающая свобода, а добрая дружеская сродненность, когда границ не ощущаешь.

11 мая

Я пишу об Ире Мягковой. Вы скажете, это идеал юности, мечта… Несколько фраз о ней. Одноклассница. Порой горда до несносного, раздражительна из-за мелочей, порой беспечна. Красноречивое подтверждение — мои дружеские невинные похлопывания по попке, по ножкам, касание округлых девичьих плеч, белой с пушком шеи, наконец, поцелуи с обеих сторон, мокрые в щечку, конечно. Именно описанное выше выделяет ее, пожалуй, для меня среди других. Эта игривая шаловливость рук позволительна и простительна мне как другу. Веселая, свободная, танцует так, что в разрезе платья иной раз открываются ее ровные, слегка полненькие ножки. Почему они остались в памяти?

Я часто слушаю, как липы

разносят по аллеям вздох

о том, что улицы политы

дождем из сплетен и стихов.

Здесь небо от дождя осипнет,

здесь станет липою сосна,

а сказанное станет липой —

и это все и есть весна.

Когда возвращались домой, танцевали сначала на улице, потом в троллейбусе…

12 мая

Разговор с Кариной, единственной настоящей подругой. Занимательно уже то, что происходил он в ванной комнате, традиционном месте наших с ней уединенных бесед. Мы сидели, прижавшись плечами, и говорили полушепотом о важном и о том, что скажешь друг другу только здесь, в темноте. Каринка — личность незаурядная и стоит особого внимания. Девочка с оригинальным умом, начитанна, пишет. Голубые ясные восточные глаза с большими ресницами, вишнево-красные губы. Есть две детали ее внешности, пройти мимо которых было бы преступлением. Ее ушко, прячущееся под вьющимися волосами, и рука… рука богини (советской богини!). Тонкая, молочного цвета, с проступающими сквозь кожу голубыми прожилками и с длинными пальцами. Что ценю в женщине — запястья и кисти рук. Может, потому, что играю на фортепиано. Сказать, что фигура Карины так же сложена, как ее ушко или рука, было бы несправедливо. Люблю ее как друга, не больше. А может быть, именно эта любовь самая большая. Так вот, сидя в ванной, я прочитал стихотворение, которое написал ей.

Мой друг, небо мрачно, ты видишь,

и звезды на нем, как ножи.

За что ты меня ненавидишь,

Карина, скажи мне, скажи?

Иль, может, мне это лишь кажется?

Скажи мне, скажи о том.

Пусть месяц в петлю завяжется,

а я не повешусь на нем.

Она поцеловала меня, смеялась и была тронута. Потом мы пошли на балкон смотреть салют, чокнулись шампанским, каждый знал, за что пьет. Я взял гитару, и с балкона пятого этажа понеслась песня. Кто знает, как сложится судьба каждого из нас, но я благодарен школе, ребятам и Карине за то, что они есть.

13 мая

Сидел за столом, писал. Подходит Вадик и говорит: «Знаешь, сколько осталось учиться в школе? Восемь дней. Это ужасно. Как я люблю школу».

Мне грустно. Птица, судорожно махая крыльями, перелетает с крыши на крышу. На здании напротив — плакат «Братский привет народам социалистических стран». Такой выцветший и облезлый. Зачем он там висит? В полукруглое здание метро «Щербаковская» с левой стороны входят люди, а с правой — выходят. Кажется, будто это одни и те же люди, просто они не знают, куда идти. Вот они едут в серых вагонах по своим адресам. А правда ведь, как было бы чудесно: вошел в здание метро, бросил 5 копеек в щель, турникет открылся, прошел 20 метров и вышел из здания на улицу. — Внимание, двери не закрываются, станция «Щербаковская», здесь можно совершать бессмысленные поступки.

Да, в математике, увы, я не Жуковский,

и в физике, понятно, не Коперник,

но в «Океане» я напротив «Щербаковки»

советский скромный парень Игорь Верник.

14 мая

У нас в семье это уже ритуал. Когда по радио идет папина постановка, мы собираемся на кухне. Главный герой — радиоприемник с тремя кнопками. Так и сегодня. Мама быстро приготовила поесть, крикнула: «Мойте руки. Все на столе». Мы собрались. Диктор объявил: «А сейчас вы услышите радиоспектакль „Жди меня“ по пьесе Константина Симонова, режиссер Эмиль Верник».

Папа требует абсолютного внимания и тишины. Это как в театре, когда гаснет свет в зрительном зале, открывается занавес и начинается спектакль. И ты уже не ты, а словно участник действа, которое разворачивается перед тобой. Ты слушаешь голоса, музыку, тебя втягивает, как в воронку. И уже нет ни любимой маминой красной посуды, ни плетеного коричневого абажура над столом, ни чайника со свистком на газовой плите, ни слова «Океан» на стене нашего дома за окном, ни этого рыбного магазина, что расположился на первом этаже. Ничего. Если вдруг вилка цокает о тарелку, папа смотрит таким взглядом, что хочется эту вилку проглотить. Я вижу, что он сейчас весь там. Проживает вместе с героями этот кусок жизни. Там, в самом конце, есть момент: Валю и Глеба расстреливают. Смотрю на папу… а он плачет. По-мужски, как-то неумело. Достал платок, вытер слезы и сидит, не двигаясь.

Сейчас подумал, что дневник для меня — это уже не копилка фактов, а друг, с которым хочется говорить обо всем.

15 мая

Учил отрывок из «Овода». Десятого, когда пойду в «Щепку» к Виктору Коршунову, буду читать его. Страшный отрывок, этот герой мне очень близок. Есть у меня в глубине души мечта — сыграть Овода. Он близок мне по духу натурой своей — теплой и мужественной под маской желчной язвительности.

16 мая

Только что пришел из Щукинского училища. Веселый, с хорошим настроением. Прошел во второй тур! Опять, после первого прочитанного стихотворения, «Бой быков» Семена Кирсанова, пересохло во рту. Попросил воды, минуты три ждал, но не принесли. Тогда вышел сам и попил из-под крана. Затем прочитал два других отрывка. Наша десятка вышла, а меня и еще двух ребят попросили зайти и сказали, что мы пропущены во второй тур. Вадик обрадовался очень.

17 мая

Рассказывают, что где-то в Индии на поселок обрушился дождь из красной рыбы. Тогда роль благодетеля отвели богу всемогущему. В другой раз с неба на землю пролился монетный дождь. Это не сказки и не сон. Это действительность. Удивительная и нелепая.

18 мая

Сегодня опять поругались со Славой. Мама переживает за него, папа переживает за маму. А мама говорит: «Вот у меня три пальца, какой ни порежь — одинаково больно. Вот так и вы, три сына, для меня. Не надо ссориться, учитесь понимать друг друга». Нам с Вадиком подарили детский бильярд со стальными шариками. Эти шарики сегодня летели не в лузы, а в брата Славу, который так обидно сказал, что хотелось засадить ему шариком прямо в голову…

19 мая

Чувствую необходимость писать о Каринке. Получаю наслаждение от наших бесед. Она занимает мой ум, мое сердце постоянно. Кем она может стать в моей жизни? Никем или всем — для нее середина ничтожна. Мужа ей трудно будет найти. Она мне сама об этом сказала вчера. Ей гения подавай.

В ней две грани: либо она женственна, строга, либо искристая и смешная, как девочка. Ею только восхищаться. Или любить. Или ненавидеть. А ненависть к ней питают многие. Талант и ум всегда находятся в конфликте с посредственностью. Не любят выдающихся, блистательных, если, конечно, сам не таков. Каринка близка мне по духу, потому что одна звезда никогда не померкнет в сиянии другой.

Раньше я не понимал ее. Знал, что умная, но видел — гордая. Знал, что она себе на уме, своего не упустит, индивидуалистка. И ошибался. Я бы, наверно, безумно влюбился в нее, если бы мы не были такими друзьями. Каринка — сокровищница, но богатство нелегкое, им ведь и управлять уметь надо. Она мне вчера говорит: «Игорь, если бы я встретила человека, которого смогла полюбить, мне тогда ничего не нужно — ни Родины, ни друзей, только он». Фантастическая душа. Но встретит ли?

Оживало все в квартире,

будто в мир бросало вызов.

В рамах скалились картины,

сухо кашлял телевизор.

Пианино сквозь гримасу

по-старушечьи молчало,

перемигивались вазы,

люстра им не отвечала.

Бедрами качали стулья,

исходя любовным жаром,

рюмки целовались в губы

и восторженно визжали.

Все в квартире живо было,

я ни жив ни мертв сидел.

Лампы глаз, как крокодила,

на меня в упор глядел.

Карина, если ты это прочтешь, решишь, что я сумасшедший. Или гений! Ха!.. А это все из-за тебя.

* * *

О, поехали в гости ко мне!

Коньячку купим и шоколадку,

посидим и потом при луне

ляжем вместе с тобою в кроватку.

Будешь сладкой ты, как шоколад,

и хмельной, как коньяк грузинский,

в этот вечер тебе буду рад, буду рад,

как ребенок груди материнской.

Я тебе расскажу о себе,

пробегусь по любовной теме.

Тени наши, скользнув по стене,

лягут так, словно на потолке мы.

Будет люстра качаться взахлеб,

и луна у окна притаится,

и большой попугай наш, кривляка и сноб,

не сумеет в тебя не влюбиться.

Приревную тебя к нему,

приревную к всему живому,

и раздену тебя, и возьму, возьму

в этой комнате, лучшей из комнат.

Пусть в тоске изревнуется сноб,

пусть он там от любви изревется.

Будет люстра качаться взахлеб

и под вечер совсем захлебнется.

Мы друг друга поймем, поверь,

а когда ночь в рассвете растает,

ты тихонько захлопни, захлопни дверь,

чтобы не разбудить попугая.

21 мая

Вчера, когда был в Щепкинском училище, встретил парня. Маленький, коренастый, лет семнадцати. Одет прилично: серый костюм-тройка, галстук, бежевая рубашка и значок комсомольский. Ему один говорит: «Ты куда глаза спрятал?» А он смеется, две щелки еще меньше стали. И ботинки у него стоптанные.

Сейчас заходил Кирилл. Посмотрел в окно и говорит: «Какое голубое небо!» А я подошел — оно все в облаках. Мы что, по-разному воспринимаем то, что вокруг? Иметь такого друга — счастье. А ведь у меня еще есть Вадик. Значит, я сверхсчастливчик?

22 мая

Понимаешь, я каждый день тебя во сне вижу. Или не тебя, а очень похожую. Каждый раз разговариваю с тобой, ты так близко, в облачке, витающем надо мной. А теперь вдруг ты здесь, в жизни, как будто облако растворилось, а ты осталась.

Надо же, раз двадцать ехали в одном вагоне метро от «Тургеневской» до «Щербаковской». Надо же было сразу понять, что это не просто совпадение, случайность. Я тебя сразу заметил. Глаза твои — и грустные, и солнечные одновременно. И смотрел, смотрел, а подойти не решался. А вчера подумал: что я делаю? Почему себя лишаю того, что так хочу? И вот познакомились, Катя Грайвер.

25 мая

Вот и все. Вчера прозвенел последний звонок. А с ним отзвенело и детство. Девчонки плакали. Я выступил на торжественной линейке, потом взял гитару и спел «Когда уйдем со школьного двора». Потом говорили родители. Нам каждому вручили звоночек с красной ленточкой, мы прикрепили их к одежде. Я посадил себе на шею первоклассника (в руках у него книжка и шарик воздушный) и шел. Нам все ученики «коридор» сделали. Стояли по обе стороны в белых фартуках девочки, ребята в белых рубашках. Словом, праздник! А нам реветь хочется. Когда вышли из школы, я разошелся: забрасывал всех остротами, учителей, ребят, родителей, с девочками кокетничал.

А потом всем классом пошли на ВДНХ. Я все ручку Каринину целовал. Поцелую, глаза прикрою, прошепчу: «Божес-с-сно!» С юмором, конечно, но не только. Карина захотела пить. Было время обеденного перерыва, я ворвался в магазин, продавцы ели за прилавком. Я поздравил с праздником, сказал, что сегодня последний звонок, и попросил воды. Потом катались на лодках, натер себе мозоли. Потом прямо у лодочной станции под магнитофон танцевали. Часов в полшестого пришел домой, пообедали, папа достал где-то великолепный торт, наш любимый вафельно-пралиновый, за 3 рубля 15 копеек, с шоколадной начинкой и шоколадной розочкой. Вполовину меньше за 1 рубль 58 можно купить, если повезет. А такой большой — это раз в год на праздник! Мама отрезала всем по куску. Потом еще по одному. А себе — тоненький кусочек. Сказала: «Мне нельзя». Потом отрезала ещё один тоненький и тоже себе. Потом ещё один…

26 мая

Вчера, засыпая, подумал: «Завтра в школу». Но нет больше школы, а только воспоминания о ней. Как сказала классный руководитель Евгения Васильевна: «Скоро вся наша жизнь будет состоять из „а помните“?» Сердце защемило, неужели все? И не хватало мне Каринки. Перед сном лежал и придумывал, что мы сейчас вместе. И понял: «Наша дружба на всю жизнь!»

27 мая

Пришел в школу на консультацию по английскому перед экзаменом. Подсел к Карине. А она сегодня ресницы накрасила. Потом мы вместе шли из школы под зонтиком. Шел дождь, и она взяла меня под руку. Ручка маленькая, любимая. Сказала, что ей меня не хватало вчера. А я ей: «Наша дружба до смерти!» Она рада была очень. Я тоже. Каринка оказывает на меня большое влияние.

Интересно, могла бы она быть моей женой? И да, и нет. «Да», потому что ради нее готов на все. «Нет», потому что люблю свободу, нуждаюсь в отдушинах. И все же думаю, что с ней я был бы счастлив, и очень. Но что-то стоит между нами, что-то мешает мне потерять голову. У меня стискивает сердце при мысли о потере свободы, о наличии хоть какой-то зависимости. Именно она в конечном счете и приводила меня к тому, что я рвал подобные отношения.

28 мая

Без десяти минут двенадцать был в школе. Сегодня первый экзамен по английскому языку. Все разбились на группы и зубрили. Ха! При этом каждый знал по одному билету, знал, где он будет лежать, какой по счету, с какой стороны. Тетя Женя постаралась, наш классный руководитель. Я шел последним, билетов всего 20, а нас 21. Для меня вновь разложили все билеты, и мой лежал крайний справа. Я его спокойно вытащил. Хотели ставить 5, но Евгения отговорила. Стерва. Пока сидел и «готовился», написал об отце и дочери.

Это странная история

о том, как король

посадил 12 молодцев

перед дворцом на кол

за то, что эти молодцы

осмелиться смогли

у королевской дочери

просить ее руки.

А бедная принцесса

металась по дворцу,

а бедная принцесса

грозилась все отцу,

что выйдет из окна, мол,

иль выпьет страшный яд,

коли король упрямый

двенадцать раз подряд —

немедля, тут же, там же

ее не выдаст замуж.

Король ругался страшно —

«король он или нет!»

На все мольбы принцессы

ответил жестко: «Нет».

Но лишь из глаз девичьих

прочь хлынула вода,

как грозный повелитель

угрюмо молвил: «Да».

И вот 12 молодцев

с их кольев, наконец,

снимают, моют, лечат

и вводят во дворец.

Король встречает каждого,

шепнув ему: «Подлец»,

и всех 12 с дочерью

отводит под венец.

Проходят год за годом,

и день сменяет ночь

и во дворце прекрасно

живут король и дочь,

а с ней 12 молодцев,

принцессиных мужей,

и королевских внучек,

12 малышей.

29 мая

Почему все так серо и однообразно? Прямые кирпичные или блочные дома. Зачем такие дома? Каждый в своей квартире заперся и чай пьет. Рядом жена чай пьет, в соседней комнате дети уроки делают и тоже чай пьют. И везде одно и то же.

30 мая

Поехали в гости к Каринке, человек 15. Она в желтеньком платье с разрезом, с длинным хвостиком волос. Такая домашняя, дорогая, даже грустно стало. Не создан я для семейной жизни. Я свободы хочу. Что остается? Разгул, разврат, мимолетные связи? Парадокс.

Передо мной, извиваясь,

тянется улица.

Я вижу тебя и сжимаюсь,

как на вилочке устрица.

Зачем тебя встретил я?

Видишь, рад и не рад.

Неужели нет третьего,

а только семья или разврат?..

2 июня

Были с родителями в консерватории. Моцартовский «Реквием». Такая сила, мощь, хватает за горло.

8 июня

Написал рассказ за два дня. Кое-что удалось, но в целом пока неважно. Рано мне еще писать. Недавно говорил с Таней. Последний раз. Недолго говорили, с паузами, молчали. «То, что ты дала мне, — самое дорогое, что было до сих пор». Она вся сжалась, чтоб не заплакать. «Я от тебя ребенка хотела, так хотела»…

1 июля

Пустой я. Пустой, как выпитая бутылка.

2 июля

Совсем не хочется писать. Легкий и бесформенный изнутри, как вата. Ни мыслей, ни желаний, ни мечты. Сплю по двенадцать часов в сутки, ем по два часа, а остальное время — не знаю, что делаю. Вот вам и поход, вот вам и бал. Праздник окончания школы. Постепенно зверею. Вчера

узнал, что девочка, с которой я провел большую часть вечера, была приставлена ко мне, чтобы огородить от Карины. А я поддался. Ах, ты, Ирочка. Все мы падки на бабские ухищрения. И я упал буквально на нее. Вчера говорил с Таней, она мне: «Сколько ты уже горя принес людям…» Девять месяцев мы встречались, пока я не оставил ее. Издевался над ней. Сволочь. Ненавижу себя.

Итак, вечера для меня не было. Мы с Ирой постоянно выходили из актового зала, где были танцы. И я откровенно ее лапал. Сволочь! Кто? И она, и я.

14 июля

Меня привезли в больницу с признаками аппендицита. Два дня перед этим болела голова, тошнило. Наконец, вызвали «скорую помощь». После предложения помыть руки врач пошла в ванную комнату. Мама очень щепетильно относится к этому вопросу, всегда говорит: «Я дочь главного врача роддома». И нас приучила: первым делом, как зашли с улицы, мыть руки. Врач пощупала мне живот, посмотрела язык, растерялась и решила, что это аппендицит. Я оделся, и мы поехали.

Несмотря на весеннюю погоду, было сыро, холодно, в машине дуло из всех щелей, я сидел рядом с носилками. Когда вошел в приемный покой, там болтали несколько молодых медсестер и у одной, когда она смеялась, нос натягивался и ложился на верхнюю губу. Меня отвели в отдельную палату, которая вся была покрыта белым кафелем с желтым налетом. А на койке лежала серая с желтыми пятнами простыня. Пришел врач, я лег. «Вот тут больно», — сказал я. «Наверно, аппендицит, — сказал врач. — Но до утра оперировать не будем». Принесли пижаму синего цвета, застиранную белую рубаху, тапочки со смятыми задниками и отвели в палату, где уже лежало пять человек. Наутро меня посмотрел другой врач, выписал таблетки, сказал, что это не аппендицит и можно ехать домой.

19 августа

Наташа, я потерял счет и названия дней. Мечусь по городу, чтобы занять себя. Но всюду натыкаюсь на твою тень. Помню отчетливо три наши встречи. Первая — Софрино, дом отдыха, год назад, тебя не помню. Помню только, что ты была. Какая? Вторая встреча — месяц назад кинотеатр «Киргизия», еще не вспомнил, что видел тебя раньше, но уже захвачен тобой. Ты в красном батнике. Фильм закончился, а тебя нет. Третья — две недели назад, Адлер. Невероятно, глазам своим не верю, но это ты. Потом знакомство, море, ты в фиолетовом купальнике в воде. Потом на гальке под солнцем улыбаешься, смеешься, зеленые глаза, отбрасываешь со лба волосы. Пять дней одним вздохом, телефон на прощанье. Мой отъезд. И выдох уже в Москве. И опять ожидание. И вот я звоню тебе: «Привет, как доехали?» В ответ: «Нормально». Пауза. «Ну что, созвонимся?» — «Да».

21 августа

Родители собираются на день рождения к Бальянам. Мама идет к серванту в гостиной, там правый шкафчик закрывается на ключ. Открывает, достает несколько коробок конфет. Папа берет одну и говорит: «По-моему, эта лучше всех». Мама: «Ты что? Ее же они нам в прошлом году подарили уже просроченную». Папа с возмущением смотрит на дату изготовления, на маму, они хохочут. Так что к Бальянам отправляется соседняя коробка конфет, подаренная родителям другими друзьями, с еще действующим сроком годности.

25 августа

Захотелось записать это для себя. Знаю, что это останется во мне навсегда, но пусть будет и на бумаге. После 8-го класса, после первого серьезного экзамена, я уехал на дачу с родителями. 9-й класс ждал ученика Верника через три месяца, а пока лето было моим, и я спешил насладиться им. Вспоминаю, как робко, с удивлением прислушиваясь к себе, стал замечать Наташу. Помню, как познакомились, а потом всей компанией ходили на речку, вечером сидели в беседке, обязательно встречались днем, еще и еще. Объяснения как такового не было, да оно было и не нужно. Сначала долго держал ее холодные руки в своих, дышал на них, согревал. Потом коснулся щекой ее щеки, потом поцеловал первый раз. Первый раз поцеловал в губы девочку. Выходил из дома ее отец с автомобильным фонариком, и резкий луч выхватывал нас двоих, стоящих под деревом. Мы краснели, и она убегала домой.

Когда переехали в Москву, каждый день ехал к ней домой на метро до станции «Сокольники». Потом три остановки на троллейбусе. Он останавливался прямо напротив ее дома. Она, одетая по-домашнему, встречала меня, кормила, мы шли в ее маленькую комнатку, сидели обнявшись. На моем дне рождении она приревновала меня к кому-то из девчонок из класса и дала мне пощечину. И тогда я сказал себе: «Все, это конец». У меня словно что-то отрезало внутри.

Прошло еще пару месяцев. К нам в школу пришла новенькая, Таня. Сидя за партой, прямо за ней, я с какой-то даже завистью смотрел на ее маленькие плечи, тонкую фигуру, маленькие черты лица. Мне так хотелось кого-то маленького, подчиненного. Наташа ростом была выше меня. Черты лица у нее были крупными. Рядом с ней я чувствовал себя не сильным, как это должно быть, а каким-то слабаком. И в отношениях наших было с моей стороны что-то отчитывающееся, заискивающее. А в Тане было так много нежного, даже слабого. Но Наташа все еще держала меня. В кармане у меня всегда лежали «счастливые» билетики, которые мы сохраняли, когда ехали вместе в троллейбусе или автобусе.

И вот в один из дней я понял, что не могу больше обманывать ее и себя. Я, как всегда, приехал после школы к ней домой. Она открыла дверь. Одна щека была у нее сильно распухшая. «Как моя тогда, когда она дала мне пощечину», — подумал я. «Представляешь, проснулась утром, посмотрела на себя в зеркало, не поверила глазам. Вызвали врача, сказал, это свинка. Так что не подходи ко мне близко». Пару лет назад я уже переболел этой болезнью. Чтобы не заразить Вадика, меня отселили на две недели к Агроникам. Они единственные из друзей родителей, кто согласился взять меня к себе. Ну вот. Я прошел в комнату и понял: вот он, этот момент. Сказал Наташе, что нам нужно сделать паузу, чтобы понять, что не так. Она упала на кровать, зарыдала, это было ужасно. Больно. Прошло время. Первого марта на кухне, в нашей квартире на тринадцатом этаже я, уже совершенно влюбленный в Таню, сказал ей с большими паузами: «Знаешь, я оставил Наташу, потому что мне понравилась ты». Эта весна принесла нам такое счастье. Первый день весны. Мы шли потом к ее дому мимо завода «Калибр», мимо школы. Она — в коричневом школьном платье, которое ей так шло. Шли, улыбались, держались за руки. Как же долго я этого ждал. А через девять месяцев мы расстались. Так получилось.

Отчего глаза твои влажны́,

и слова не так теперь важны́.

Ножны пу́сты, помыслы нежны́,

мы друг другу больше не нужны́.

Снег идет, идет, как он хорош.

Как хорош вопрос: как живешь?

Как живу? Как этот снег идет.

Снег идет, и скоро новый год.

Он украсил синий небосвод,

снежных одуванчиков полет,

их пойди обратно собери.

Мы стоим с тобою у двери.

24 сентября

Продолжаю прерванные записи. Итак, я студент первого курса Школы-студии МХАТ. И я счастлив. Видимо, главной темой теперь будет описание предмета — мастерство актера. Первые занятия были вводными. Сейчас ходим со стульями, слушаем улицу, слушаем, что в коридоре, учимся слышать друг друга, передавая звук хлопками ладоней по кругу. Учимся синхронно «ансамблем» вставать, садиться, двигаться. Перед этим разминка: делаем кистью восьмерки, веерок, красим кистью забор, выгибая последовательно плечо, локоть, кисть, описываем заданный предмет. Причем каждый следующий должен отыскать что-то свое, новое.

Сегодня играли в «бум». То есть на цифру, делящуюся на три или имеющую в конце тройку, нужно сделать хлопок. Играли на вылет. Я продержался почти до конца. Потом было такое: все отвернулись, я принял какую-то позу, а все пытались по очереди повторить ее. Но получается как в испорченном телефоне. А вчера строили пирамиды. Пирамиду из стульев. Одно небрежное движение — и все развалится. И развалилось, когда оставалось уже два человека.

Затем руководитель курса Иван Михайлович Тарханов предложил такое упражнение: на стук 10 мы должны подбежать к столу и взять спичечный коробок, кто первый. На девятый стук напряжение уже было такое… Но десятого так и не последовало, иначе мы бы снесли стол. Или, например, выпрыгивали высоко вверх. Или настраивались на что-то, чтобы, когда сядешь, как будто начинается новый этап в жизни. На днях, например, брали стулья и с каждым разом убыстряли ход. По хлопку нужно остановиться. Любое микродвижение после этого — уже неудача. Ну и, конечно, много теории. Иван Михайлович рассказывает нам какие-то эпизоды из своей актерской практики. Ребята постарше называют его «бухгалтер». Любя, конечно.

27 сентября

Уже несколько раз ходил «на дом» на занятия по игре на гитаре. Пианино, конечно, прекрасно, но не везде оно есть. А гитара — дело другое. Какое-то время учился сам, но мама правильно сказала, что с педагогом дело пойдет намного быстрее.

Пьяный человек в застиранной зеленой майке, в штанах, заляпанных белилами, расстегнутых, как и рубаха, настежь, открыл мне дверь. Это был мой педагог по классу гитары. «А, артист, — сказал он, — у меня тут, правда, ремонт, ну проходи, раз пришел». Я прошел внутрь, там оказался еще один мужчина, лет сорока пяти, с рыжими редкими волосами и голубыми сальными глазами. Он был в черном выходном костюме, тоже запачканном белилами. В квартире стоял терпкий запах краски и пива. На столе в комнате, на газете, была разложена нарезанная колбаса, рядом в тарелке бледно-розовые креветки и начатая бутылка водки. Учитель теребил и хватал за лацканы пиджака своего друга со словами: «Спокойно, хоп-хоп, конфу… Это ты кого ударить хочешь, меня? Хоп-хоп-хоп, вот так… споко-о-ойно…» Никто, впрочем, никого ударять не собирался. Тот, к кому он обращался, стоял, как истукан, иногда чуть покачиваясь.

«Виталий, — педагог, наконец, вспомнил обо мне и почему-то назвал так. — Это друг мой». И он опять переключился на человека в костюме, застегнутом на все пуговицы. «Да успокойся ты, — грудным, низким голосом говорил тот. — Спокойно! Хоп-у-у-у, приемчик». Учитель приседал и делал резкие выпады. «Никуда ты не пойдешь». «Ну все, пока», — отбивался друг. «Так, ну-ка раздевайся, сейчас морду тебе бить буду». Он снял очки, большую коричневую оправу, со стеклами, похожими на увеличительные, и подтянул штаны. И неожиданно переключился на меня. «А это артист, — улыбнулся он. — На лошадях кататься умеет и фехтовать умеет». Он был сильно пьян. Его шатало. «Вот ты не понимаешь всего этого, ремонт этот… Правильно, я тоже не понимал. Вообще ничего не понимал, пока мать не умерла…»

Я знал, что у него недавно не стало мамы. Опустил голову и молчал. Вспомнил, как первый раз пришел в эту квартиру: сразу неприятно поразил запах пыли и как будто псины. Это был запах одиночества.

21 декабря

Сегодня с Серегой Гармашом на лекции по зарубежному театру у Видаса Юргисовичуса Силюнаса сидели за задней партой. В какой-то момент решили написать рассказ про нашего однокурсника. Договорились так: предложение он, предложение я. Куда повернет сюжет — непонятно. Начали писать, я еле сдерживал смех, а Гармаш сидел с таким лицом будто ничего интереснее, чем «Божественная комедия» Данте для него нет. После лекции мы собрали ребят, только парней, и прочитали. Взяли себе псевдонимы: Игорь Колизеев и Сергей Античных.

В этот день Евгений проснулся рано. Проснулся, как всегда, на полу. Бедная, уставшая, почерневшая жена еще не успела закончить уборку после очередного гульбища. Утирая скупые слезы, она протирала уцелевшую посуду и думала одно и то же: «За что мне это? Неужели это существо, развалившееся на полу, мой Женя, скромный тихий мальчик в очках?» Бодро выпив полстакана водки, Женя с видом делового и заботливого мужа объявил, что ему необходимо сходить к товарищу Пете по очень важному делу. Оля так и ахнула: «Опять?» Она беспомощно опустила руки, попыталась заглянуть в глаза мужу, но ничего в них не увидела. Она знала, что уговоры бесполезны, и все же робко попросила: «Недолго, Женя, пожалуйста». — «Да я быстро, туда и обратно». Уходя, рука негодяя не дрогнула, когда в очередной раз сумка жены лишилась 5 рублей. А жена лишилась верного мужа. Подлец и негодяй, он направлялся не к другу Пете. Вот уже вторую неделю фигура толстого парня маячила около гостиницы «Интурист». Скорыми шагами Евгений направился к трамваю. На тропинке, которая вела к остановке, сидел маленький котенок. Не задумываясь, он пнул котенка ногой, рядом заплакала горько девочка. «Ха-ха-ха!» — заголосил верзила и с размаху втиснулся в трамвай. А маленький сухонький старичок, что стоял на подножке, навсегда отстал от трамвая. День начался.

Товарищ оказался не менее оперативный, он уже успел купить три бутылки киргизского вермута и ожидал друга в отличном расположении духа. Захватив в магазине вино в количестве двух бутылок, Женя, как коршун, влетел в квартиру Алексея. Только что вставшая с постели хозяйка в ужасе шарахнулась и, ударившись головой о стену, потеряла сознание. А Алексей издал вопль радости при виде собутыльника и принялся разливать вермут. Через полчаса, когда все спиртное было выпито, Евгений вывалился на улицу, оставив лежащего без сознания друга рядом с хозяйкой. Изрядно пошатываясь, Евгений направился в метро и хотел было ехать домой, как вдруг почувствовал дикий приступ алкогольной жажды. Тут же попросил у прохожего 20 копеек.

Выпившие люди часто напоминают мне сухой прогнивший лист, гонимый холодным ветром по грязным закоулкам города. Волна запоя подхватила Евгения и несла по улицам Москвы, толкая на прохожих, исторгая из него мат и бормотания, и наконец, прибила к мраморному входу гостиницы «Будапешт». Мысль созрела быстро и бесповоротно: вперед. Так он и поступил. Швейцар просто испугался и не решился что-либо спросить. Вот распахивает он одну дверь, и оттуда раздается визг раздетой женщины. Вот вваливается в другую, и слышна захлебывающаяся речь англичанина. Вот ломает он замок третьей двери. «Ай эм сори», — бормочет он. Наконец, ночь. В квартире дикий храп. Плачет жена.

Надо бы показать этот рассказ педагогу по русской литературе. Может, освободит от экзамена. Хотя, скорее, освободят от учебы в Школе-студии МХАТ. Будем в Камергерском на улице сидеть на лавке и писать, как Ильф и Петров. А остальные будут учиться.

22 декабря

Продолжили с Гармашом наше литературное творчество. Только уже на лекции по ИЗО. Пишем под другими псевдонимами: Игорь Коверник и Сергей Гофмаш. Итак, много шмоток и шустряков, или дорожные записки.

Что случилось? Почему шум, почему толпа, крики и белые халаты? Это Таня потеряла сознание прямо на территории деканата. Сегодня идет распределение кандидатур для поездки в Венгрию. Почему Сережа идет, шатаясь, по коридору, Света и Юля два часа стоят почетным караулом у кабинета ректора? Отчего Леша трясет головой, как конь гривой, а у Светланы — на щеках проступил предынфарктный румянец?

О, Венгрия, голубая страна, счастливый рай советского туриста и студента. «Ну, что же, счастливого пути и хорошего времяпрепровождения, дорогие однокурсники!» — выдавили из себя вслед уезжающим истинные пахари третьего актерского курса. И вот наши герои на гостеприимной Венгерской земле. Автобус, древние улицы Будапешта, пестрящие рекламами всевозможных магазинов. А вечером — банкет с друзьями-демократами. Воистину оправдан лозунг «Продовольственная программа в жизнь»! Столы венгерских друзей ломятся от русской водки и колбасы. Как ждала этой минуты Светлана. Симпатичный Иштван уже два раза загадочно посмотрел на нее. Вдруг пустилась в пляс Юля. Юля, милая, остановись. Вспомни, ты на чужой и коварной земле.

И полетели веселые денечки: театр, кино, музеи, магазины. Джинсы, свитера, рубашки. А в это время в Москве Верник, Гармаш, Котенев, Большов, Тимофеева, Николаева, Усович все силы отдают учебе, постигая актерское мастерство с утра и до поздней ночи. Немудрено, что, когда туристы вернулись в Москву, их однокурсники так и не дождались рассказа о музеях Венгрии. Но кроссовки, куртки, платья, сумки — это все налицо. И вы скажете после этого, что комиссия по распределению в поездку права? Комсомольские активисты, профсоюзные активисты, отличники, круглые отличники поехали, а работяги, пахари опять за бортом? Обидно, товарищи.

24 декабря

Готовим самостоятельные отрывки. Езжу в общагу к девчонкам. Мы с Инной Тимофеевой и Инной Усович репетируем сцену из «Ревизора», когда Хлестаков объясняется в любви сначала маменьке, а потом дочке. Сначала нам все нравилось, потом переругались. Теперь вроде все придумали, и сегодня было прямо смешно. Во всяком случае, нам. Часов в 11 вечера проголодались, открыли мясные консервы, Усович сварила картошку. Вкусно.

Инне

Ты мне сказала, мол, я груб,

мол я невежа и скотина,

что мне цена с надбавкой рубль,

ну а стихам моим — полтина.

Я столького добиться мог,

слова могли пылать, как розы,

но ты сказала: груб, убог,

и я забыл стихи и прозу.

Теперь совсем не говорю,

и жизнь моя — сплошная осень,

язык, как рубль, лежит во рту

и ничего не произносит.

1983

Под впечатлением от фильма «Соломенная шляпка» написал песню.

Если верить старине,

а не верить неудобно,

в городе с названьем Лондон

жил приличный джентльмен.

Он ходил всегда пешком,

никогда не брал карету,

был галантен и корректен

и смотрелся петушком.

Вот однажды славный Чарльз,

отправляясь на прогулку,

в незнакомом переулке

незнакомку повстречал.

Головою покачал,

поклонился и учтиво,

улыбаясь сверхигриво,

«Добрый вечер» ей сказал.

А она в ответ: «Да-да»,

и лишь звук умолк прелестный,

как в момент со шляпой вместе

голову Чарльз потерял.

Улетела голова,

словно птица упорхнула,

незнакомку ветром сдуло —

в Лондоне сильны ветра.

Каждый день с тех пор с утра,

отправляясь на прогулку,

Чарльз по темным переулкам

голову свою искал.

28 ноября

Она учится на 4-м курсе. Я влюблен в нее уже несколько месяцев. К счастью, вижу ее не часто, потому что старшие курсы репетируют дипломные спектакли на первом этаже, там, где студенческая сцена. А мы в основном на третьем — там, где наши аудитории по танцу, по сцендвижению, по вокалу. Каждый раз, когда вижу ее, ничего не могу с собой поделать, смотрю, как дурак, не отрываясь. Иногда мне кажется, что она видит и понимает, что я чувствую. Но в нее, мне кажется, влюблена половина института.

Вере С.

Мне снился сон, что ты сидела в кресле.

Себя не помня и себя губя,

я жадно целовал тебя в то место,

где губы находились у тебя.

Не находил, и — о, недоуменье, —

их снова на лице твоем искал,

а ты сидела гордо и надменно,

полуоткрыв не губы, а уста.

Давай с тобой поговорим о Боге,

о Боге, нас соединившем вдруг.

Он мои руки положил тебе на ноги

и сделал ноги продолженьем рук.

1985

24 сентября

Письмо

(Гастроли Театра Советской армии,

Одесса, команда актеров-военнослужащих)

Дорогие мои папа, мама и брат Вадюля. Пишу вам, лежа в кровати в номере, в 9 утра, накануне общего собрания в театре. Очень скучаю без вас тут, хотя здесь прекрасно. Море 12–14 градусов, солнце, загораю. До приказа, до дедовства, осталось три дня. Здесь выпивают, но я ни-ни, ни в коем разе. Отыграл десять совершенно сумасшедших «Робин Гудов». Одесские дети — это папуасы, только одетые. Каштаны, пульки, деньги, крики. Спасибо, что не тухлые яйца. Все это летело на сцену в течение всех спектаклей. Иногда в зале стоял такой шум, что играть было просто бессмысленно. Один раз разозлились и сыграли спектакль без антракта за час двадцать. Взрослая публика приличнее. Одна женщина после спектакля «Моя профессия — синьор из общества» подошла ко мне и сказала, что ее восемнадцатилетняя дочь в восторге от моей игры. Я воспринял это как должное.

Открыл для себя рядом прекрасную студенческую столовую: дешево и вкусно. На тумбочке в кувшине, который купила Рита, когда приезжала ко мне, стоят цветы. Они соединяют меня с ней и с вами. Рита звонит мне через день, я ругаю ее, потому что мы говорим чуть ли не по часу. Правда, ночью разговор стоит дешевле.

Вадюлька, скучаю по тебе. Я рад, что твой первый экзамен будет тогда, когда я приеду в Москву. Мамуля, ты хотела, чтобы я купил тебе еще несколько кремов «Ассоль» и «Алые паруса», — будет сделано. А тебе, папунь, я везу хлебный нож. Ты доволен? Купил несколько хороших книг. И вообще, все хорошо.

Целую, ваш сын и брат, Игорь.

Письмо

(Челябинск — Магнитогорск,

гастроли Театра Советской армии)

Здравствуйте, дорогие мои москвичи-дачники!

Приехал из Магнитогорска, и сразу ребята принесли мне четыре письма: два от вас, одно от Бэлы и одно от Риты. Как я был им рад. Это то, чего мне здесь так не хватает. Здесь я привык молоток держать, гвозди вбивать, декорации носить в пять раз выше себя. Не легче, но проще. Вадик, делай зарядку, отжимайся. Здесь, конечно, рай. Но и рай имеет свои круги, как ад у гражданина Данте. Порой очень трудно, но я этому рад. Во-первых, я узнал театр с той стороны, с которой практически не знал. И даже чисто профессионально мне это полезно, учусь дипломатии: огибать острые углы, уступать, увы. Люди здесь разные, мы здесь все поначалу, скажем так, экскремент. Я имею в виду тех, кто на службе, в команде актеров-военнослужащих. Но через это нужно пройти. Нас с Кириллом Козаковым переселили в более комфортабельную гостиницу «Малахит» (номер 601): с ванной, туалетом, телевизором. Здесь варим себе яйца, чай, читаем, спим. Уже начали отправлять декорации в Москву, значит, время пошло туда, вперед. А следовательно, к вам, к даче, к Москве. В Магнитогорске купил за 12 рублей томик стихов Ахматовой, но не жалко. И Гончарова «Обыкновенную историю». Смог купить, потому что мало трачу. При театре дешевая столовая, там и питаемся. А сегодня купил книгу о Михаиле Чехове, Мейерхольде и Станиславском.

Целую, Игорь.

1 октября

Позавчера была свадьба. Мой тесть Олег Михайлович нашел и снял столовую на «Новокузнецкой», где мы и отпраздновали наш самый счастливый с Ритой день. Собрались в основном гости Аллы Серафимовны и Олега Михайловича, родителей Риты. Ну и, конечно, мои. Водку и все спиртное привезли заранее и разлили в графины. Сухой закон. Спасибо, Юрий Владимирович Андропов. Рита была такая красивая в белом платье и с новой прической. Утром, в день свадьбы, когда мы проснулись с ней в квартире ее родителей, я поехал к моим на проспект Мира, переодеться в костюм. Мы купили с папой костюм-тройку в магазине «Лейпциг», чудом нашли мой размер. Вадик сказал, что я казался в нем еще более худым.

Родители Риты подарили мне полосатую рубашку Pierre Cardin с коротким рукавом. Мои родители несколько месяцев голову ломали, что подарить Рите. И наконец, решили подарить кольцо бабушки Жени, маминой мамы. Где-то часам к 9 вечера мне принесли гитару. Спел песню, которую написал специально для нее. А ребята: Кирилл, Вадик, девчонки подпевали:

Красит в желтое осень листву,

красит в белое почву зима,

и зеленым рисуют, рисуют весну,

я никак не рисую тебя.

Маргарита, Маргарита,

луг из белых маргариток,

луг из синих маргариток,

моя Рита, моя Рита.

Маргарита, Маргарита,

у тебя всех цветов глаза.

Твоя музыка в воздух пролита

и то снег, то лазурь, то гроза.

Луч в ладони не удержать,

тает снег на моих руках,

и в ресницах теряются капли дождя,

и тебя, тебя не удержать.

Маргарита, Маргарита,

луг из белых маргариток,

луг из синих маргариток,

моя Рита, моя Рита.

Ночью, когда приехали домой, разбирали подарки. Достали из конвертов деньги, которые нам подарили. Решили, что снимем себе комнату или квартиру. В вазах, в банках, в ведрах — всюду стояли цветы. Рита обожает цветы. И вдруг мы решили, что это надо сделать… Отобрали несколько букетов, поставили их в вазы, а остальные цветы собрали, поехали на Киевский вокзал и продали оптом, не торгуясь, какому-то мужику лет сорока с зонтом, вывернутым вверх, и усами, опавшими вниз. Там было еще два продавца, но этот оказался быстрее и привлекательнее.

7 октября

Недели за три до свадьбы мы ужасно поругались с Ритой. Я уехал домой к родителям. Ночью не мог спать, ушел на кухню, чтобы не разбудить Вадика. Стоял, прижавшись лбом к стеклу. Туда-сюда ездили машины, их становилось все меньше.

Не различая дней,

переходящих в ночь,

я все иду к тебе

и возвращаюсь прочь.

Я отыскать не могу

поле моих надежд,

где маргариткин луг

так бесконечно свеж.

Я не могу найти

поле счастливых битв,

там, где от пропасти

шаг до твоей любви.

Ты у меня одна

неповторимая,

рядом или вдали,

в счастье или в беде,

ты у меня одна,

тая за рифмами,

тая как вымысел,

всюду ты и нигде.

Уже светает. Вспоминаю, как оставался ночевать у Риты, когда мы только начали встречаться. Ее родители шли спать. Мы инсценировали прощание в прихожей. Она как будто закрывала за мной дверь, а я тихо пробирался в ее комнату. Утром, когда ее папа заходил пожелать дочери доброго утра, я нырял с головой под одеяло и не дышал, и через несколько минут их разговора начинал задыхаться.

1986

Завтра у бабушки день рождения. Как это может быть, что неродной человек стал таким близким? Папину маму мы с братом, увы, не знали. За несколько лет до нашего рождения, она шла вечером домой по рельсам, и ее сбил поезд. Дедушка понянчил нас недолго, когда нам исполнился год, его не стало. Мамины родители живут в Новосибирске, поэтому видимся редко. А наша няня, с которой мы почти с рождения, стала для нас любимой и родной.

В морозный день, когда за 20

не лет, а градусов всего,

термометр готов ругаться,

чтоб сняли с холода его.

Когда мне кажется, что 20 —

предел холодных дней и стуж,

мне в ванной хочется плескаться

и принимать горячий душ.

Но я его не принимаю,

а за столом сижу-пишу,

и что пишу, то и болтаю,

а что болтаю, то пишу.

Немного ближе к синагоге,

чем к православным всем церквям,

с фамилией аж Фаленбоген

явилась девушка одна.

Не Иванова, не Цимлянских,

не Зинаида, а Эсфирь

определилась жить в Бердянске,

за много от столицы миль.

Термометр в роддоме этом

был сломан, в общем, был в беде,

и потому-то данных нету

температуры в этот день.

Известно лишь, что и тогда,

под утро, как тут не вопи,

малышки делали ка-ка,

но чаще все-таки пи-пи.

Медсестры, посходив с ума,

детишек путали и мы…

и мыли и бежали на…

на все четыре стороны.

Не сразу став пенсионеркой,

о, до того был долгий путь:

из люльки в люди, в пионерки,

в призыв: «Эсфирь, готова будь!»

«Всегда готова!» — отвечала.

Прощай, Бердянск и комсомол,

Москва, Москва ее встречала

салютом снега и похол…

похолоданием и вьюгой.

Термометры по всем домам

вставляли ноги иль в испуге

давали дуба прямо там.

Любимая моя богиня,

сегодня в день рожденья твой

снежинки за окном нагие

семь сорок пляшут пред тобой.

Все твои дети, все их дети,

а их так много, черт возьми,

что очень трудно разглядеть мне —

мы дети или внуки мы.

Нас очень много оборванцев,

тобой взращенный молодняк, —

мы все в тебя, мы итальянцы

российского происхождения.

У нас есть жены и мужья,

мы в мир глядим с проспекта Мира.

Нас много, ты у нас одна:

бабуля, мама, тетя Фира…

Завтра допишу.

15 октября

Вот уже несколько месяцев, как с Игорем Штернбергом, с которым полтора года отслужили в команде актеров-военнослужащих, ездим с выступлениями по разным предприятиям. Куда филармония отправит — туда и едем. Один раз гитару берет из дома он, другой — я. Когда он, например, два раза подряд таранит на себе инструмент, то говорит: «Ты мне две гитары должен». За полгода до окончания службы, когда пришел молодой призыв и мы сбросили на них всю работу по казарме, монтировки спектаклей, массовки, мы с Штерой подготовили программы на все вкусы. Детскую — «Сказка о попе и о работнике его Балде» Пушкина, военную — на стихи молодых поэтов, погибших во время войны, для женщин — стихи и песни из любимых фильмов.

Но в этот раз я выступаю один. Концерт в красном уголке общежития метрополитена. В зале пять человек. Безразличные ко всему, что было и будет, лица. В зимних сапогах на сцену выходит ведущая «Москонцерта» Софья Вильчук: «Уважаемые товарищи, добрый вечер, здрас-с-сте! Начинаем концерт мастеров искусств», — говорит она с еще большей апатией, нежели у зрителей в зале. «Зимние сапоги» уходят со сцены, выходят «лакированные туфли» во фраке и баянист. Пожилой, потрепанный вокалист поет о счастливой любви. Зал уныло аплодирует. Певец кланяется — видно, что он взволнован. Красный уголок общежития метрополитена заполняют звуки баяна, и надтреснутый голос вновь поет о любви. На последних аккордах появляется Софья Вильчук и представляет немолодую оперную певицу. Несколькими минутами раньше руководство клуба любезно предложило ей переодеться в мужском туалете, поскольку общежитие сугубо мужское. Певица решительно отказалась от этой услуги. Она выходит на сцену в зеленой вязаной кофте, короткой плиссированной юбке и коротких сапожках на каблуках. Ее голос в маленьком красном уголке кажется сверхъественным, но в зале ничему не удивляются. Даже тому, что во время музыкальной исповеди начала XIX века через сцену в пальто и шляпах невозмутимо проходят, спускаются в зал и хлопают дверью баянист с баяном на плече и певец с костюмом и лакированными туфлями в руках.

«Следующий номер, — объявляет Софья Вильчук, — Секретарь партбюро театра имени Станиславского Леонид Зверинцев!» До выхода на сцену он мучительно решал проблему: надевать костюм или нет. Несколько раз он подходил к вешалке, растеряно смотрел на окружающих: «Ну, как же это? — повторял он. — Неудобно как-то…» «Да бросьте вы», — отвечали ему. Он отходил от вешалки и словно загипнотизированный возвращался вновь, спрашивал: «Ну, это же как-то?..» «Перестаньте!» — сердились на него, и более всех Вильчук.

И вот он стоит на сцене в джинсах с яркой заплатой на пикантном месте, в сапогах на каблуках и в джинсовой рубахе. Он читает стихи. В громком пафосе и напоре кувыркаются, падают с ног, ломают шеи Есенин, Маяковский, Фет… Он читает без переходов, без пауз. Поэты вновь сталкиваются лбами, а самым крепким остается лоб секретаря парткома театра.

В это время в зале идет своя жизнь. Последовав примеру певца и баяниста, двое зрителей выходят. Зато входят трое других, со всеми оставшимися обмениваются рукопожатиями. Единственный, кому не пожали руку, — чтец на сцене. И он, то ли обиженный, то ли исчерпав свой поэтический запас, уходит. С миной на лице флегматичный голос Софьи Вильчук объявляет: «Выступает артист театра имени Максима Горького („Максима“ она произносит так, будто в детстве возилась с ним в одной песочнице) Игорь Верник. Он исполнит литературно-музыкальную композицию по стихам погибших поэтов». Где погибших, когда и почему — она разъяснять не стала, впрочем, и зрителям это не требовалось. Температура воздуха за окном минусовая. На сцене от моего волнения — максимально плюсовая. В зале все это время — нулевая. Во время моего выступления Софья Вильчук одевается, и уже в пальто, проходя через зал, успевает объявить, что концерт мастеров окончен и до новых встреч, товарищи. 9 часов вечера, 15 октября 1986 года. И теперь 4 рубля 50 копеек ожидают меня в кассе филармонии в конце месяца.

1987

Я стою на остановке,

жду 13-й трамвай,

с неба грустный и неловкий

вниз спускается февраль.

Значит, скоро новоселье,

у весны свои права,

вы, простите, в лужу сели,

госпожа Зима.

Я стою на остановке,

рядом ни души,

снег серебряной подковкой

на руке моей лежит.

Из снежинок-невидимок

ловко соткана она,

ваш подарок слишком зыбок,

госпожа Зима.

Вы простите мне, простите, ах, простите,

я нисколько упрекнуть вас не желал,

я всего лишь слов бесценных расточитель,

я 13-й трамвай всего лишь ждал.

Вот он едет, значит, время отправляться,

хоть следы и заметает снег.

Госпожа Зима, пора, пора прощаться,

я ведь еду на свидание к весне.

1989

17 ноября

Сегодня во время репетиции спектакля «Иванов» по Чехову у меня из рук выпали несколько страниц пьесы, упали на пол. Я тут же сел на них. Примета такая, чтобы текст не забыть и роль сложилась. Поднимаясь, я встретился глазами с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским. «Знаете что, Игорь, — с мягкой, вкрадчивой, особенной его интонацией сказал он, — не надо суеверить, надо верить. Так мне кажется».

29 ноября

Если 28 ноября в 01:25 с Курского вокзала отошел поезд на Харьков, значит, отсчитав три дня назад, получается 25-е число. Вечером этого дня возвращаюсь домой после репетиции «Ямы» Куприна, где играю Лихонина. Наконец-то у меня главная роль во МХАТе, хоть и на Малой сцене. Как-то нервно прошла репетиция. В дурном настроении, изъеденный воспоминаниями, разрывом с Ритой, в бесконечном поиске вины, я вошел в метро на станции «Проспект Маркса». Вагон. Еду. Напротив меня сидит девушка. Я смотрю на нее, она на меня. Она была так интересна внешне, что я поначалу не поверил, что она вот так запросто сейчас улыбнулась мне. Рядом освободилось место. Взглядом и рукой я показал на него. Она поднялась и пересела. «Пристает к вам?» — спросил я про пожилого мужчину, который сидел с ней рядом. «Да, нет, это профессор из Чебоксар, хороший дядя, хочет помочь». — «А вы откуда?» — «Из Харькова». — «А как зовут?» — «Лика. Ой, извините, от меня коньяком пахнет». — Она прикрыла рот рукой. — «Да нет, что вы, все нормально. А куда вы едете?» — «На Курский вокзал за вещами. Сегодня в Москву приехала, звоню друзьям, а их нет». — «И что же делать?» — «Не знаю, вот профессор хочет помочь».

— Сейчас что-нибудь придумаем. — сказал я. И в этот момент понял, что готов ехать куда угодно, лишь бы не расставаться с ней. На Лике было длинное кожаное пальто, черный платок, черные полусапоги. В ее лице и в том, как она была накрашена, было что-то порочное, и в то же время, напротив, трогательное.

Я давно проехал «Кировскую», где нужно было перейти на «Тургеневскую», чтобы через 9 минут прибыть к себе на «Щербаковскую». Профессор из Чебоксар вдруг сообщил, что нужно выйти. Мы вышли на станции «Сокольники», встали в центре зала: «Хочу завтра увидеться с тобой. И боюсь, что не встретимся», — сказал я. «Не хочу, — ответила Лика — не хочу, чтоб не встретились». Мы перешли на «ты». «Ты потрясающая», — шепнул я ей. Мы уже ехали назад на «Комсомольскую», чтобы пересесть на «Курскую». «Мне нравится, что мы так ездим в метро», — смеялась Лика. Пришли на Курский вокзал, забрали вещи, покурили и поехали на «Университет» куда-то, где было общежитие профессора. Он хотел попробовать пристроить ее туда.

Профессор в связи с нашими мытарствами рассказал о теории ошибок в математике. Чем больше ошибок мы совершаем, тем ближе оказываемся к результату, к истине. Это поразило меня. Ошибаясь, мы движемся к цели… Наконец мы пришли к общежитию. Было уже поздно. Профессор пошел договариваться. Лика как-то странно посмотрела на мою руку. «Что такое?» — спросил я. «Ничего». — «Нет, но все же?» — «Я погладила ее», — сказала она. И посмотрела на меня такими глазами, что я почувствовал себя счастливым. Мы говорили, и я не успевал досказать мысль, а она уже понимала и продолжала ее. «Ты ведьма?» — спрашивал и смеялся я. «Нет, я ундина. Не бойся меня».

Господи, как мне было хорошо. День за днем я грыз себя, мучаясь разрывом с Ритой. Не мог уснуть, просыпался с мыслями только об этом. А сейчас я улыбался. Я позвонил домой, чтобы ложились спать и не волновались. Профессор вышел, стало понятно, что все плохо. Мы зашли в подъезд соседнего дома, покурили. И профессор, следуя теории ошибок, быстро ушел к цели. Мы поймали такси и поехали в никуда. Я спросил у водителя насчет гостиниц. Он отвез нас к «Золотому колосу». Там всегда можно найти кого-то, кто сдает комнату на ночь. На снегу в плохо освещенном переулке переминались с ноги на ногу четыре женщины. Я пошел договариваться. «Какие условия?» — «50 рублей за ночь». Остановились на тридцати. И с двумя старушками, одна из которых оказалась сыном первой, сели обратно в такси и поехали на Колхозную площадь. Было около половины третьего ночи. Сын, который был закутан в платок, снял его с головы, расстегнул полушубок, и в руках его оказался топорик, которым разделывают мясо. «Боимся мафии», — сказал он. Посмеялись. Ну, то есть он захохотал, а мне стало не по себе. Наконец, приехали, я попросил таксиста подождать, поднялись на последний этаж хрущевки, вошли в квартиру. «Ну, все, — сказал я. — Теперь я спокоен». Стою, уходить не хочется. Лика протянула мне капли от насморка: «Чтобы ты не заболел». «Беру, чтобы знать, что это не сон», — улыбнулся я.

Назавтра в 17:30 встретились около МХАТа. Вечером я играл психиатра в спектакле «Портрет» по Мрожеку. «Конечно, я бы хотел, чтобы ты увидела меня в мужской роли, но, что поделать», — сказал я Лике, передавая контрамарку с местом на 8-м ряду. На самом деле я был рад, что она увидит меня именно в этом спектакле. Я очень люблю и горжусь этой ролью. В программке, в графе «Роли исполняют» написано: «Психиатр — И. Верник». Когда я появляюсь в белом халате, в чулках, в туфлях на каблуках, с сережками в ушах и в женском парике — зрители, как и герой, которого играет Борис Щербаков, не понимают, что на самом деле это мужчина. Мой герой, представитель органов, переодеваясь в женщину, проводит сеанс психотерапии и одновременно дознания. Мы играем этот спектакль вместе с Евгением Киндиновым, Еленой Майоровой и Еленой Прокловой. Девочки мне очень помогли, когда на репетициях я работал над походкой, пластикой, голосом. У нас в актерской зоне есть две стороны: мужская и женская. И так решили, что со мной будут работать женские гримеры. Когда, наконец, утвердили грим, они уверяли меня, что мне нужно было родиться женщиной. В конце приема я прямо на сцене снимаю с себя халат и комбинацию, все, и надеваю военный френч, галифе, сапоги. После премьеры где-то через пару дней Юрий Богатырев в актерском буфете подсел ко мне с подносом и сказал, что видел меня в этой роли. Я замер. — «Ты нашел вкрадчивую и вместе с тем иезуитскую манеру, которая бывает у врачей. И вообще, роль лихо получилась. Молодец». Он съел суп и салат и ушел. А я еще сутки есть не мог, ходил пьяный от счастья.

После спектакля мы с Ликой шли, взявшись за руки, по улице Горького. Говорили о спектакле, о нас, о ее жизни, о моей, об опасности случайных встреч. «Спрашивай все, что хочешь», — улыбнулась она. Я сказал, что домой не поеду сегодня. Зашли в Дом литераторов, там закрыто. Потом все-таки успели в ресторан ВТО. Оттуда поехали на Таганку в ночной гастроном, купили батон белого хлеба, грейпфрут, абрикосовый ликер и пачку сигарет. Приехали к ней, сидели на полу, пили ликер из чашек, она пошла в ванную. За стенкой хозяйка, Лика вернулась, мы слышали шум на кухне, кто-то пришел. Дальше ничего не помню. Утром Лика в моем желтом свитере и джинсовой короткой широкой юбке принесла воды, меня тошнило. Легла ко мне, поспали еще. Сколько — не знаю. Темнело. Мне надо было ехать в театр. В филиале МХАТа на улице Москвина играли «Мятеж», Богатырев-Фурманов, полтруппы МХАТа в массовке. Надел солдатскую форму, сапоги, лег в темноте рядом со сценой. Наконец услышал фразу: «Они уже на площади собрались». Вскочил, встал в толпе на свое место спиной к залу. Фурманов начал пламенную речь, агитируя идти на фронт. Я стоял и думал о ней. После спектакля заехал за Ликой на грузовике, который поймал прямо на улице Горького. Ехали в кабине с водителем. Расплатился мелочью. Приехали на вокзал. Ночью уходил ее поезд. Снег, наше прощание и ее слова: «Звони мне в любое время».

Нет, это не простой ушиб,

всегда дойти так просто

от сотрясения души

до сотрясенья мозга.

И очень важно в день такой

невыносимой муки,

чтоб вместо стенки под рукой

нашлись другие руки,

глаза, и губы, и слова,

и плечи, и колени,

и вот, наверное, тогда

не будет сотрясений.

5 декабря

Жаль, что некому подарить это стихотворение. Когда же я влюблюсь в кого-нибудь по-настоящему? Две недели назад был влюблен, потом на прошлой неделе, в среду. А сейчас уже четверг, а еще ни в кого не влюбился.

Скажи, задумывалась ты,

что в сочетании слов «стыд

и срам» послание есть нам?

Так Еву вдруг узрел Адам.

Она стоит. Она нагая.

Одна нога. Нога другая.

Меж них (как бы сказать?) бутон,

узрев который, И. Ньютон

открыл закон свой притяженья.

Есть мировое заблужденье,

что он открыл его, когда

упало яблоко. Ну, да.

Но почему оно упало?

И что случилось вслед за тем?

Вот. Вот важнейшая из тем!

Ведь то, что поднялось затем,

его прозрением и стало!

Итак, не занятый ничем,

увидев женщину нагую

вблизи себя же самого,

схватил он яблоко вдруг, ну и

тотчас же выронил его.

А женщина — науки для,

недолго думая, себя

в его объятья уронила —

вот тут его и осенило!

Он взмок, он вскрикнул, вышел вон

и так Ньютон открыл закон,

закон, что важно, притяженья!

Я поздравляю с днем рожденья,

тебя, прекрасная Нинон,

прекрасная со всех сторон!

Теперь осталось найти девушку по имени Нина. Иначе стих насмарку.

1990

29 июля

Познакомился с Инной. Дождь. Сквер. Высокая липа. Вся романтика…

Вблизи посольства ФРГ,

где запах сигарет и пива

полушутя-полулениво

приводит сердце к ЭКГ,

вблизи у сих посольских стен,

там, где советский обыватель,

да, горд собой, но вместе с тем

и часто вспоминает «матерь»,

в июньский день, когда жара

сама собой дошла до точки,

вдруг дождь пошел как из ведра,

а позже хлынул, как из бочки.

Но рядом сквер сулил приют

от этих дождевых истерик.

Как все дороги в Рим ведут,

так мы вошли в тот дивный скверик.

Вы зонт забыли. Дождь лупил,

и капли падали на плечи,

и я свой зонт вам предложил,

чем положил начало встречи.

И разговор наш был ленив

и не пророчил продолженья,

под майкой не вздымался лиф

в плену сердечного томленья,

Мы лишь пережидали дождь.

Вот капли падать перестали,

но все ж, но почему-то все ж

мы все стояли и стояли

под сенью пожелтевшись лип,

вблизи немецкого посольства,

из сквера грусти и обид

вступая в реку удовольствий.

Она нас повела в ГАИ,

поскольку я разбил машину,

и там едва вы не ушли,

мне показав, о ужас, спину.

Но не ушли. И вот уже

дары Армении в посудах,

клубясь, направились к душе,

сперва заполонив желудок.

И плыл и тек наш разговор

под морс, мелеющий в графине,

под звук приборов, словно шпор,

и было жарко, как в Афинах.

Официантка, под конец,

нам вместо яблока искуса

дала соленый огурец —

две половинки в два укуса.

Щелк-щелк — и нету огурца.

И в миг пронзила нас догадка,

когда змеею в три кольца

свернулась вдруг официантка.

Мы быстро встали и ушли,

оставив сорок два рубли,

из коих 20 были ваши,

а 22, увы, мои.

31 июля

Все. Август мой! Уехал в Ялту в Дом творчества «Актер». Билетов в купе уже нет. Так что еду в плацкартном вагоне на верхней полке.

Я уезжаю, дорогая,

пока на юг, не на восток,

туда, где море, грудь вздымая,

всем телом падает в песок,

где солнце градусов под тридцать,

с замашками хмельных актрис, —

за день не может не напиться

и валится под вечер вниз.

Я уезжаю, дорогая,

от ваших рук и ваших глаз.

Не там еще, уж я скучаю,

и мне так не хватает вас.

Под стук колес и шорох крыльев

я буду вспоминать в пути

тот сквер, в который мы входили,

чтоб вместе из него уйти.

Мне будет не хватать улыбки,

и голоса, и губ, и щек,

как звали вы меня «улиткой», —

вы это помните еще?

Мы расстаемся ненадолго,

тем более что там, в Крыму,

я об одном мечтаю только —

дать отдых телу и уму.

Лежать, лежать в песке у моря

и слушать плеск соленых волн,

не зная ни забот, ни горя

и чувства выпотрошив вон,

лишь бесконечно вспоминая

ваш тонкий загорелый стан.

Я уезжаю, дорогая,

чтобы скорей вернуться к вам.

2 октября

На прилавках ничего, в магазинах ничего, дома ничего. Папа и мама изо всех сил стараются что-то раздобыть, получается это у них не лучшим образом.

Алена Яковлева познакомила нас с Володей Гулевским. Он управляющий в ресторане «София» на площади Маяковского. Теперь по вечерам мы приходим к нему компанией: Алена, Кирилл, Вадик, я — и он кормит нас ужином. Ему нравится общаться с актерами, нам — то что, можно вкусно поесть, ну и, конечно, его душевные качества. Вчера Володя спросил у меня домашний адрес и буду ли я вечером дома. «А что такое?» — «Завтра узнаешь», — мягко улыбнулся он. И вот в одиннадцать вечера раздался звонок в дверь. Открываю, стоит он: «Пошли, поможешь мне». Спустились к его «девятке», он открыл багажник. Там стояло ведро подсолнечного масла, ведро сахарного песка, несколько лотков с яйцами, коробка с куриными ножками, мешок картошки, коробка с помидорами и огурцами и пакет с печеньем. «Что это значит, Вова?» Он по-деловому достал ведро, дал мне в руки и говорит: «Будем семью твою кормить». Подняли все наверх, отнесли на балкон. Родители в замешательстве. Папа говорит: «Подождите, подождите, мы не можем это принять. Сколько мы вам должны?» Володя улыбается и говорит: «Ну если чаем напоите, буду очень рад. Игорь, принеси, пожалуйста, печенье, оно там на балконе. Ты что, решил зажать его?»

1991

После того как на Грушинском фестивале я спел две свои песни и стал лауреатом, мне предложили записать авторскую пластинку. Пригласили на худсовет студии грамзаписи «Мелодия». Спел четыре песни, потому что изначально речь шла о выпуске гибкого диска. Четыре человека сидели за длинным столом, на нем лежали пластинки, какие-то бумаги, обложка с изображением Эдиты Пьехи. Худсовет посовещался, и меня спросили: «Есть еще песни?» Я сказал: «Да». Они: «Ну спойте». Два раза меня просить было не нужно. Спел. После песни «Италия» председатель худсовета, крупная женщина в очках с роговой оправой, говорит: «А давайте выпустим полноценный диск». Она мне показалась самой красивой женщиной, какую я когда-либо видел. Мне захотелось немедленно сказать ей об этом, потому что наверняка никто раньше никогда не говорил ей ничего подобного. Свершилось. Я буду записывать большую пластинку!

Она сказала прийти на следующий день, чтобы оформить договор. Утром я зашел к ней в кабинет. На удивление, поцеловать ее желание не повторилось. Не окрашенная в эмоции восторга и благодарности, она выглядела как-то очень по-канцелярски нелепо. Она сидела за тем же длинным столом, свет лампы падал на ее голову, и от этого рыжие, окрашенные хной волосы казались неестественно медного цвета. Прическа возвышалась над ней вторым этажом, и там легко мог поместиться самовар. Вполне возможно, что он там и был. Она сухо передала мне лист бумаги. Внизу я увидел: «Автор слов и музыки И. Верник». Расплылся во внутренней улыбке, скомканно и неловко все-таки поцеловал ее в щеку, чем не вызвал у нее никаких эмоций, даже самовар не качнулся.

Уже через неделю в студии «Мелодия» я начал записывать свою пластинку. Думал, кто бы мог написать несколько слов обо мне для обложки. И вдруг решил: а что я теряю? Попрошу Анастасию Вертинскую, вдруг согласится. Во-первых, я влюблен в нее, во-вторых, она дочь легендарного Александра Вертинского. И это был особый знак!

Мы встретились перед спектаклем «Тартюф». Я уже был в костюме Дамиса, она в костюме Эльмиры. Еще минут 15 до спектакля, прозвучал первый звонок. Сказал, что записываю свой авторский диск. Настя говорит: «Ну, дай мне кассету послушать». Я говорю: «Ура, а когда?» Она: «Да хоть завтра». На следующий день я приехал к ней домой на «Маяковскую», передать кассету. Настя открыла дверь, спросила: «Чай будешь?» — «С удовольствием». Пошли на кухню, говорили о театре, о ее великом отце, еще о чем-то. Тут открылась дверь, и зашли Степа, ее сын, и Федя Бондарчук. Поздоровались, обнялись. Я еще побыл немного. И ушел.

Спустя пару недель Анастасия передала мне две страницы, на которых ровным почерком синими чернилами было написано:

Игорь Верник

Он мог бы быть русским Фредом Астером. У него воздушная легкость движений, прирожденное хореографическое мастерство, мгновенная восприимчивость к различным музыкальным стилям, жанрам, направлениям. Мог бы, если бы советские эстрада, театр и кино нуждались в этих редких свойствах актера. Он поет, танцует, пишет стихи, сочиняет песни, очень обаятелен и, главное, подвижен, как ртуть. Только работает он при этом артистом… во МХАТе!

Когда я впервые увидела Игоря на сцене, то с горечью подумала, что все эти редкие качества его индивидуальности останутся здесь невостребованными. Мне и сейчас кажется, что его ждет иное будущее. Не может же такой особый артистизм не пригодиться, например, в шоу или мюзикле.

И вот его первая пластинка. Я слушаю песни в его исполнении и пытаюсь провести параллель с бардами шестидесятых годов, певцами-сочинителями восьмидесятых, с поющими драматическими артистами девяностых, но не могу.

Дело в том, что Игорь Верник вовсе не преемник искусства городских романсов или иных знакомых нам стилей, он дитя совсем иной культуры. Блюзы в стиле 30-х, свинг, джаз, рэг-тайм — вот его стихия. Там импровизация, там легко включается его живое чувство ритма, там он умеет увлечь вас в мир совершенно свободной музыкальной стихии.

Этот лирический цикл — только начало его возможностей. Здесь уже собран весь его опыт любви, измен, восторгов, надежд и разочарований. Жизнь уже прошлась по впечатлительной натуре юноши. Он теперь знает, что она изобилует потерями, горькими часами одиночества, щемящей пустотой. Бессоная Москва со своим мокрым асфальтом неожиданно легко превращается в «тот самый» знакомый Париж, где так легко, где бульвары и вечные Сhamps Élysées, где Montmartre и Tour Eiffel и где никто не даст вам грустить. Удивительная легкость, с которой песни Игоря Верника переносят вас в это безбилетное путешествие души, — конечно, замечательная особенность певца. Его романтические песни сдвигают границы реальности, и, слушая их, ты забываешь суету и веришь в «губы и глаза любимой», в «капель потерь» и в «снег, как белую сажу». Веришь так же, как верит и он сам.

Игорю от Анастасии Вертинской.

Успехов тебе!

Написал ей ответ тут же. Но проглотил вместе со своей безнадежной влюбленностью.

Любимая, вам пишет мальчик

о двадцати семи годах.

Он вам целует каждый пальчик

на ножках ваших и руках.

Он вас целует в каждой строчке,

меж строк, меж слов, меж запятых,

он вас целует днем и ночью

во-первых, в-третьих, во-вторых.

Спасибо вам за эти строчки,

я счастлив и дошел до точки.

17 октября

Подруге Кате

На цветы денег нет, поэтому набросал слов, как в вазу, и перемешал их. Теперь до завтрашнего вечера пускай растут. Если вырастут совсем уж уроды, выброшу. Если вдруг симпатичные — будет подарок Катьке. Перечитывать не стану, и так уже спать осталось часов пять. Сижу, роняю голову на стол, боюсь, от стука проснутся домашние.

Весна блудлива и порочна

и возбуждает черт-те чем,

а без причин и прыщ не вскочит,

не говоря уже про член.

Но это, право, неприлично,

когда, опухшая от сна,

весна ползет алкоголичкой

и трет опухшие глаза.

Когда в лугах цветут ромашки,

когда кузнечики прыг-скок,

и муравьишки, как монашки,

бегут на запад и восток,

когда с опушки на опушку

несутся в воздух «ох» и «ах»,

и тащат аиста лягушки,

чтоб изнасиловать в кустах,

когда у Кати именины,

и стол накрыт, и ждут гостей,

и все известные «пингвины»

сегодня соберутся к ней —

тогда, тогда и есть причины,

чтоб повскакали все прыщи

и все, ну, скажем так, мужчины,

и все, ну, скажем так… Смолчим,

чтоб твое ухо не тревожить,

хотя и грезится мне ложе

в ночной горячий этот час,

когда ты, Катя, родилась,

и я на нем тебя целую,

красивую и молодую!

1 ноября

Завтра день рождения Кирилла. Надо написать поздравление. В голову ничего не лезет. А что сказать самому близкому другу? Все давно сказано. Все понятно без слов. Вспомнил сейчас, как у нас в квартире мы с ним зачем-то выходили на балкон, вставали на парапет и держались, упираясь в потолок руками. Под нами двенадцать этажей… Что было у нас в голове? Вдвоем не страшно.

Родился мальчик, был он мил,

ну, назову его Кирилл.

Ходил он в ясли, в детский сад,

чему был рад или не рад.

По исполненьи должных лет

мотался в школу десять лет,

потом, избрав нелегкий труд,

он поступает в институт

с названьем «Щепка» — дивный храм.

Крушит он в щепки тут и там

все то, что было до того,

как приняли сюда его.

Там долго учится, вдруг — раз! —

он подает заявку в загс.

А дальше снова будет «вдруг».

Люблю не вдруг тебя, мой друг!

Кира, прости, засыпаю. Остальное в прозе уже завтра, когда соберемся у тебя дома, разольем водку по стаканам и будем говорить всё, что на душе. Есть что сказать, но надо спать.

Брошенные тексты