Некоторые любители эффектных выводов считают, что люди невысокого роста обладают повышенной политической активностью и повышенными политическими амбициями, стремлением побеждать всех и всегда. Если бы эти любители увидели рядом тщедушного Ланфранка и могучего Вильгельма, то они бы перестали оценивать людей, используя показатели всевозможных измерительных инструментов.
Приор монастыря Бек был дюку Нормандии по грудь. Они стояли друг перед другом возле стола в комнате Вильгельма. На столе, ближе к окну, лежала закрытая книга, рядом отдыхал скромный подсвечник без свечи.
Вильгельм, человек импульсивный, взрывной, ждал добрых вестей из Италии, готовился к приезду Ланфранка. Подготовился внутренне.
– Я исполнил твою просьбу, – спокойно сказал приор.
– Я не останусь перед тобой в долгу, – герцог с трудом сдержал радость, ему хотелось пировать. Пировать было рано.
Сначала нужно было увидеть отца Матильды, назначить день свадьбы, обнять девушку, о которой он мечтал более десяти лет. Для людей стремительного нрава – это больше, чем вечность.
– Ты читаешь Цезаря. Хорошая книга. Римский консул покорил Англию, – голос приора сбил волну счастья герцога Вильгельма. Дюк Нормандии вспомнил последние несколько ночей, проведенных в этой комнате наедине с «Записками Цезаря», и другая страсть взволновала его.
– Цезарь многому меня научил. Он завоевал Англию.
– Он покорил Альбион, – подправил Вильгельма любитель точных слов. – Завоевать этот остров еще никому не удавалось. Покорить несколько племен…
– Я не вижу разницы в этих словах, – перебил его Вильгельм.
– Она есть.
– Мне трудно понять, о чем ты говоришь. Цезарь разгромил армию бриттов, римляне основали на Альбионе колонию. Она расширялась.
– Они вели себя на острове очень осторожно. Местные племена терпели их по многим причинам.
– Тебе было трудно в Риме? – сердце Вильгельма не выдержало, напомнив о Матильде.
– В Риме трудно всем. Я получил разрешение на твой брак с Матильдой Фландрской. Это свяжет тебя неразрывными узами с древнейшими родами Европы.
«Я сам себе род!» – хотел крикнуть Вильгельм, но – удивительно! – при Ланфранке подобные желания, столь обычные для взрывного дюка Нормандии, если и появлялись, то гасли быстро и надежно.
– В чем же разница этих слов? – спросил Вильгельм и удивился: как быстро скачут его мысли!
– Цезарь и все после него покоряли племена и народы острова, теснили их с благодатных земель. Они покоряли народы.
– Это так, – молвил Вильгельм, пытаясь ухватиться за идею Ланфранка, понять ее.
– Тебе может выпасть совсем другая задача.
– Какая?
– Завоевать Англию. Завоевать. Момент может наступить очень скоро.
– После смерти Эдуарда Исповедника?
– Он проживет еще долго.
– Воевать против него я не смогу.
– Ты не понял меня, Эдуард может прожить долго, но время это пролетит для тебя быстро, и когда настанет твой час, то…
– Я понял.
– Ты не должен тянуть со свадьбой.
– Опять Матильда! Неужели без нее никак нельзя.
– Без нее нельзя. И ты знаешь это лучше меня. Тебе, вероятнее всего, придется завоевывать Англию. К этому нужно готовиться основательно.
– В чем тут разница! Завоевать, покорить – победить, победить их всех надо в нескольких сражениях! Как то делал Цезарь и в Галлии, и в Британии.
– Нет. Племена в любую минуту могут выйти из повиновения. И тогда война. Так было в Англии после Цезаря. Восстание племен следовало одно за одним. Самое крупное из них вспыхнуло в 57 году по Рождеству Христову, почти тысячу лет назад.
– Ты можешь рассказать об этом?
– Мы сядем. Я устал с дороги.
Они сели за стол, разница в росте стала не столь заметной.
– Все началось в храме друидов. Я расскажу тебе.
БОАДИЦЕЯ
Небольшими колониями жили вокруг Лондония ветераны римской армии. Обитатели Альбиона по-разному относились к ним, терпели, старались не конфликтовать с заносчивыми, чванливыми бывшими вояками. Слишком уж сильны были римские легионы. Одержать победу над ними в открытом сражении не могло ни одно, даже самое могущественное племя. Но не только военная сила римлян пугала местных вождей, а сила другая – страшная. В середине I века нашей эры по всем закоулкам, провинциям и колониям Римской империи разнеслась весть о неслыханной жестокости императора Нерона, погубившего собственную мать Агриппину. Эта расправа с женщиной, с матерью, поразила и напугала всех.
Варварами называли римляне племена и народы, с которыми вели беспрестанные войны более семи веков. Суровыми, подчас жестокими могли показаться жителям Апеннин нравы и обычаи «варваров» – хотя бы тех, кого покорили они на Альбионе. Но император Нерон убил мать свою! Что за человек, что это за люди, что за город – Рим, если там происходит такое?!
Известие о злодеянии в столице империи буквально сковало волю Празутага, царя мужественного и сильного племени иценийцев, занимавших долину реки Темзы. Несколько дней Празутаг не мог прийти в себя. Затем во всеуслышание заявил, что назначает Нерона (вместе со своими дочерьми) наследниками огромного богатства. Что случилось с Празутагом? Почему он сделал это?
Все друзья и даже враги прекрасно знали этого бесстрашного воина, мудрого полководца. Не боялся он никого. Он даже богов не боялся. Он испугался Нерона, который подействовал на царя иценийцев, как злой колдун, как действует удав на кролика.
Празутаг надеялся, что хоть часть наследства император оставит его дочерям. Он не знал Нерона. Он не знал римлян.
Римские воины, почуяв слабинку, стали грабить и разорять владения иценийцев, как добычу. Для них не существовало преград, никакие душевные муки не тревожили их. Нерон убил мать – ему виднее, он император. Празутаг обмяк волей – надо пользоваться этим, пока не поздно. Царь иценийцев не успел защитить свой народ от жестокого врага, умер. Римские легионеры-ветераны совсем распоясались. Они нападали на поселения и города, врывались в дома. Их интересовало все: богатство, женщины всех возрастов – желательно познатнее. Почему? У каждого легионера-ветерана на этот вопрос имелся свой ответ, но иценийцев поведение вояк взбесило.
Боадицея, вдова Празутага, пыталась не впустить римлян в дом. Они уговаривать ее не стали. Взломали дверь, бросили царицу на широкую скамью, высекли ее плетками хлесткими за негостеприимство. Но этого им было мало.
– Где твои девки? – Легионерам хотелось знатных дам.
Боадицея не стонала, не дергалась от ударов визгливых плеток, молчала. И мечтала только об одном: чтобы дочерей не тронули эти нелюди.
– Где девки, говори! Не найдем – засечем! – рычали вспотевшие ветераны и стегали плетками по телу молчаливой царицы.
– Нашел! – в дом вбежал воин. – В храме они. Ха-ха!
– Ох-х, – горестно простонала царица, напомнила очумевшим от радости легионерам о себе.
– Вставай! С нами пойдешь! – скомандовал один из ветеранов.
Боадицея поднялась, пошла в окружении одичалых людей в храм. Там два друида у алтаря шептали заклинания, пытаясь отогнать беду, спасти от бесчестия дочерей Празутага – здесь же девушки сидели, думали о чем-то.
О чем думают дочери царей в возрасте добрачном? О свадьбах они думают, о женихах. Чаще всего они думают об этом, приятное это времяпрепровождение для дочерей владык, и не только владык, но и всех других, даже нищих отцов. И в этом все добрачного возраста девчонки удивительно похожи во всех уголках не только Римской державы, но и мира.
«Женихи», римская солдатня с жадными лицами, с нетерпением мужиков ветеранного возраста, с плетками в руках спешили в храм, к своим «невестам». Очень спешили римляне вступить в брак.
Широким шагом вошли они в храм: небольшое каменное помещение, тихое, с алтарем. Друидов, так и не доколдовавших, недозвавшихся своих богов, отбросили по одну сторону алтаря, «невест» несчастных, перепуганных, оставили на противоположной стороне; девушки там и сидели, дрожали, нетронутые пока. Потом была Боадицея. Иссеченная плетьми, в драной хламиде она смотрела с ужасом на робкий огонь алтаря. В глазах матери бился огонек кроваво-рыжий, билось одно только желание – броситься в огонь, сгореть в нем, не дожидаясь «свадьбы». Ей не дали броситься в огонь, ее передвинули к обомлевшим друидам.
И свадьба началась.
Что плохого сделала Боадицея в своей жизни? Зачем ей горе такое преподнесла судьба? Она дергалась в бессилии в крепких руках мужиков, ветераны устали бороться с ней, ударили ее в живот. Она охнула, упала на землю, завертелась змеей, пытаясь отвернуться, уткнулась в стену, в пол – ей не позволили:
– Смотри! А то убьем всех!!
И девочки ее сначала дергались, сопротивлялись, получали удары по почкам, по спине. Хорошо они держали удары тренированных кулаков, сопротивлялись, пока не вспомнили легионеры, куда бить надо женщину, чтобы сломить ее волю. В грудь ударил ветеран свою невесту – старшую из дочерей. Она замерла на миг, потеряла дыхание, осмотрела плавным взглядом всех и смирилась. Свадьба так свадьба. Только чтобы в грудь не били – очень больно.
А мать кусала губы, мотала головой, ломала руки, а друиды что-то нервное шептали, а женихи меняли друг друга, и девочки, дочери царя Празутага – было им лет тринадцать, пятнадцать, шестнадцать – уже не вздрагивали, молча исполняли приказы, короткие, как смерть, и огонь алтаря спокойно шевелился, и ветераны, истосковавшиеся по дракам, по «свадьбам», дрожали по-лошадиному от удовольствия, и … все-таки свадьбе пришел конец, и выволокли всех «невест», Боадицею и друидов из алтаря, и подожгли его римские воины, «женихи» той жуткой свадьбы.
Огонь восстания вспыхнул мгновенно. Иценийцы забыли сковывавший их страх, бросились в бой. К ним присоединились тринобанты, другие народы туманного острова. Боадицея возглавила армию британцев, повела их на Камулодун, колонию легионеров-ветеранов. Они и раньше вели себя на чужой земле, как настоящие рабовладельцы. Но такого римляне не позволяли себе. Солдаты действующей армии потакали ветеранам во всем, надеясь, что на старости лет им тоже помогут те, кто заменит их в войске. Британцы терпели, молчали, копили злость. Накопили. «Свадьба» в храме царицы Боа