— В условиях войны вряд ли удастся, — в голосе Горшкова прозвучало сочувствие, — для этого в тыл надо ехать, но кто отпустит?
— Парламентеры идут, — тем временем сообщил Мустафа — от бинокля он не отрывался.
— Сколько их?
— Счас… Много! Раз, два, три… пять… семь. Семь человек, товарищ капитан.
— Раз так много посылают — значит, боятся. Нас столько не будет — пойдем втроем. Покажем, что мы их не боимся. Я пойду, Петронис… и ты, Мустафа.
— Есть! — бодро отозвался Мустафа.
— Автомат только держи на взводе, ладно? Мало ли чего? Когда зайца прижимают коленом к стенке, он начинает выть, как волк, и кусается, как настоящий волк. Бывали случаи, когда раненый заяц лапами вспарывал охотнику живот и выпускал наружу кишки.
— Заяц? — усомнился Петронис.
К Горшкову подступил ефрейтор Дик, необычно подтянутый, застегнутый на все пуговицы, поправил пилотку, сдвинутую на затылок.
— Товарищ капитан, возьмите меня с собой, — неожиданно попросился он.
— Дик, в этом походе нет ничего интересного: парламентеры и парламентеры, обычное трали-вали — кто кого переболтает.
Красное обожженное лицо Дика сделалось багровым, он заторопился, задергался, начал глотать слова.
— Дак исторический же момент, товарищ капитан, мне он о-о-о-очень любопытен, — нездоровая багровость заползла Дику даже под волосы, — я ведь так… я, знаете, иногда пишу. Напишу и об этом, товарищ капитан. Возьмите меня с собой! Четвертым.
— Ладно, — решился Горшков, — ладно… Где трое, там и четверо — один хрен. Все равно их больше. Собирайся, Дик. Автомат проверь.
— Есть! — обрадованно вытянулся Дик, всякие заикания, глотание слов и запятых, пропуски в речи мигом остались позади, суровое лицо ефрейтора украсилось улыбкой. Редкая штука для Дика.
— А насчет прошлого разговора, Дик, — капитан предостерегающе поднял указательный палец, — ты выброси его из головы и никогда не впадай в тоску, ладно? На войне это недопустимо. — Горшков подтянул ремень, поправил гимнастерку. А с другой стороны, можно и не поправлять, на встречу с парламентерами победитель может явиться в любом костюме, в любой обуви, даже в портянках. — Ладно, Дик?
В ответ Дик улыбнулся скупо, как-то неохотно, в глазах у него возникла печальная тень — возникла и через несколько мгновений исчезла, Дик расправил плечи — он даже ростом сделался выше и моложе стал, вот ведь как.
— Я в полном порядке, — сказал он, — что было, то уже ушло, товарищ капитан.
— Вот и хорошо. — Горшков поискал глазами младшего лейтенанта. — Земеля, как у тебя со снарядами?
— Снаряды на исходе. По одному — два снаряда на орудие.
— Ладно, — молвил капитан, бодрясь, — живы будем — не помрем. Готовь к стрельбе минометы. Все может быть… Ну а мы пошли.
Он перепрыгнул через каменную плиту, вмазанную в край дороги, и двинулся по осыпи вниз, разваливая сапогами каменную крошку — не двинулся даже, а поплыл с шумом и звенью. Подумал, что у каждого камня — свой звук, как и у металла, звуки эти хоть и рядом находятся, зачастую почти неотличимы, а все равно двух одинаковых звуков у камней не бывает.
Впереди, на округлом, вросшем в осыпь валуне, он увидел нарядную, с металлическим блеском, проложенным по спине тонким стежком, змейку; тело у нее было тонкое, длинное, встревоженно приподняв изящную головку; змея в следующий момент клюнула ею вниз, будто проглотила что-то и исчезла.
Следом за капитаном по осыпи поплыл Мустафа, быстро догнал командира, был ординарец молчалив и сосредоточен, словно бы обдумывал что-то — он привык страховать Горшкова, страховал и сейчас, завершали движение Петронис и Дик. Могли бы, конечно, пойти и меньшим составом, но капитан не сумел отказать Дику.
В группе немецких парламентеров первым шел, судя по погонам, оберст — пехотный полковник, высокий, поджарый, большеносый, с сильными решительными движениями, за ним — лейтенант, такой же поджарый и энергичный, как и полковник, размахивающий большим белым флагом, рядом с лейтенантом шел человек в непонятной форме, какую Горшков еще не встречал, с плоским бледным лицом и узкими, почти бесцветными глазами.
Остальных капитан не стал рассматривать, важно было охватить взглядом первый ряд, оценить его и приготовиться к разговору, точно так же на него оценивающе смотрел голенастый оберст, с трудом вышагивавший в гору, сейчас это стало заметно особенно: несмотря на резвость и кажущуюся силу движений, оберст шел с трудом. Возможно, он недавно был ранен. Все могло быть, но этим не стоило забивать себе голову.
Сошлись на каменистой площадке, оберст устало козырнул, представился, капитан Горшков представился в ответ.
Человек в непонятной форме, украшенной немецкой медалью, оказался переводчиком. Говорил он по-русски так же хорошо, как и Горшков, без акцента. Говор у него был московский либо сибирский, эти говоры похожи.
— Власовец? — спросил у него капитан.
— Да, из РОА, — с достоинством ответил переводчик.
— РОА — это что за зверь такой? — Горшков враз сделался хмурым и злым.
— Русская освободительная армия.
Все было ясно как божий день. Три буковки эти, «РОА», были неведомы капитану только сейчас, это позднее они стали встречаться ему чаще, а пока он знал другое слово, недоброе — «власовцы». Рассуждать на тему власовцев ему не хотелось.
— Ну и чего хотят твои хозяева? — грубо, на «ты», спросил капитан.
Плосколицый сменил чистый московский язык на другой и бойко залопотал на смеси чухонской, бердичевской, немецкой и одесской мов, Горшков его совсем не понял, а вот оберст понял хорошо и в довесок произнес несколько звучных жестких фраз, которые дошли до капитана, будто он разговаривал с оберстом без всякого толмача.
— Господин полковник говорит, что в городке находится полторы дивизии с вооружением и полным боекомплектом, — начал тем временем скороговоркой переводить толмач, глотая слова и запятые. — Даже если солдаты начнут наступать, идя в гору в лоб, на ваши пулеметы и орудия, вы не сумеете остановить их. И перебить не сумеете, господин капитан.
— Ну и что? — хмыкнул Горшков совсем непротокольно. — И что дальше?
— Господин полковник предлагает разойтись по-мирному. Вы пропускаете немецких солдат, немецкие солдаты, не трогая, пропускают ваших.
— Не получится, — отрицательно покачал головой капитан. — Я приму только одно — безоговорочную капитуляцию. Полную сдачу в плен. Без всяких условий. Иначе мои орудия снова откроют огонь. Снарядов у меня достаточно для того, чтобы перемолоть полторы дивизии господина оберста. Плюс у меня танки. Я их спущу вниз и поставлю на прямую наводку. У меня стадвадцатимиллиметровые минометы, которые я пока не задействовал… Достаточно?
Переводчик кивнул, останавливая капитана, — иначе все не запомнить, — перешел на язык, которым общался с немцами. Пока он говорил, лицо оберста мрачнело на глазах.
Внимание Горшкова привлек один немец из свиты оберста — молодой, с белесыми, наполовину выгоревшими волосами, выбившимися из-под пилотки, с такими же обесцвеченными ресницами и тонкими женскими губами. Был он какой-то дерганый, словно недавно получил контузию, нервный, из рук не выпускал автомата, поглаживал его, словно любимую кошку.
Капитан понял, что этого немца из вида нельзя выпускать, нагнул голову чуть вбок и едва слышно, не разжимая рта, позвал:
— Мустафа!
В одно мгновение Мустафа выдвинулся вперед, встал рядом с командиром крепко скроенный, невысокий, готовый в любую секунду действовать, по другую сторону Горшкова также встал разведчик — передвинулся из второго ряда — ефрейтор Дик. Мустафа и Дик также обратили внимание на нервного немца — не понравился он им.
— Это нечестно! — неожиданно воскликнул оберст, щеки у него побурели.
— О честности надо было думать двадцать второго июня сорок первого года, господин оберст, — произнес Горшков повышенным тоном. — Даю вам пятнадцать минут на принятие решения. Если через пятнадцать минут на кирхе не будет поднят белый флаг, я открываю огонь. И тогда уже никаких переговоров не будет.
Пока власовец переводил эти слова оберсту, нехорошо светившемуся своим побуревшим лицом, нервный белесый немец начал дергаться, хлопал ртом, будто на язык ему попала муха, и он никак не мог ее выплюнуть, руки блудливо забегали по автомату — очень странный был этот гитлеровец. В глазах его родился болезненный блеск. Мустафа, увидев это, предупреждающе приподнял ствол своего ППШ.
Толмач закончил говорить, плоское лицо его посерело, во взоре появился испуг — он боялся… Понимал, что за прошлое придется отвечать, и боялся этого: в Красной армии есть люди, которые специально охотятся за такими, как он.
Нервный немец тем временем прокричал что-то яростно, сплюнул себе под ноги, вскинул вверх руки с автоматом — был взбешен требованием Горшкова, — и вдруг, ловко перехватив «шмайссер», нажал на спусковую собачку.
Ефрейтор Дик, находившийся рядом с капитаном, прыгнул вперед, очередь, предназначавшаяся Горшкову, попала в него — он успел прикрыть командира. Дик застонал, согнулся подбито, безъязыко засипел — в него вошло не менее семи пуль. Мустафа прямо с бедра всадил в немца очередь из ППШ.
У того «шмайссер» выскользнул из рук, шлепнулся в камни и, будто ненужная железка, дребезжаще загремел, поскакал вниз, втыкаясь стволом в валуны, подпрыгивая, совершая безумные прыжки то в одну сторону, то в другую. Горшков подхватил ефрейтора на руки:
— Дик! Дик!
Бурое лицо оберста в несколько мгновений сделалось белым — он не ожидал такого поступка от людей из своего эскорта, испуганно прижал руку к груди. Грязная, испачканная пеплом и горелым маслом рука эта на глазах сделалась полупрозрачной, какой-то бескостной, мертвой.
— Дик! Дик! — продолжал звать ефрейтора Горшков. Все было бесполезно — ефрейтор Дик умирал.
Стрелявший немец отлетел в другую сторону от своего автомата, очередь ППШ отделила его от группы парламентеров, вообще отделила от этого мира, он широко открыл свой рот, прошамкал что-то невнятное, на губах его показалась кровь, брызнула на подбородок.