— Седьмая симфония Брукнера. Ее очень любил покойный фюрер. — Губы столяра презрительно сдвинулись в сторону.
Симфония неожиданно прервалась, и послышался голос диктора:
— Наш фюрер Адольф Гитлер, сражаясь до последнего дыхания против большевизма, сегодня пал за Германию в своем оперативном штабе в рейсхканцелярии.
Презрительная улыбка на лице столяра расширилась.
— Пал за Германию, — хмыкнул он. — Пристрелили небось, как шелудивoго пса, и бросили в канаву. Еще, может быть, облили бензином из канистры и подожгли.
— Откуда такие сведения? — спросил капитан.
— Это не сведения, это — предположение.
— Тридцатого апреля фюрер назначил своим преемником гросс-адмирала Деница, — продолжал вещать диктор.
— Вот, — сказал столяр.
— Сегодня слушайте обращение к немецкому народу гросс-адмирала и преемника фюрера, — произнес диктор напоследок, в приемнике что-то щелкнуло, и послышались заунывные звуки симфонии, сочиненной неведомым Брукнером.
— Собирайтесь, — подогнал капитан столяра, — надо проехать по здешним хозяйствам, узнать, кто какие продукты может дать городу.
— Хорошее дело, — одобрил столяр.
— Иначе горожане от голода и вас и меня вздернут на каком-нибудь крепком суку.
— Я знаю несколько хороших фермеров, — сказал столяр, — они помогут. А я тут вот что сочинил. — Выдвинув ящик стола, он порылся в нем, извлек лист бумаги, протянул капитану. — Вот.
Горшков взял лист, повертел его и передал переводчику.
— Пранас, посмотри, что это?
Тот прочитал бумагу и, с трудом сдерживая улыбку, прижал к губам пальцы. Наклонил пониже голову, чтобы столяр не засек улыбку, если она вдруг прорвется и он не сдержит ее.
— Это документ. Наши немецкие товарищи провели первое открытое партсобрание и вынесли постановление… — Петронис покашлял в кулак.
— Ну!
— В постановлении написано: «Запрещается всем бывшим членам нацистской партии ловить в Эльбе рыбу».
Капитан также покашлял в кулак. Невольно.
— Ну и ну! Судьбоносное постановление, ничего не скажешь. Значит, поступим так, Пранас… Ты переведи поточнее. Если партийная ячейка сможет снабжать рыбой население Бад-Шандау, беженцев, госпиталь и всех остальных, я готов утвердить это постановление. Если нет, то и суда нет.
Столяр замялся, губы у него неожиданно приняли обиженное выражение, он развел руки в стороны.
— Ага, — сказал капитан. — Вижу, что партийная ячейка не готова кормить город рыбой. Постановление временно замораживается. Поехали, бургомистр, к фермерам.
Столяр закряхтел досадливо, ткнулся в один угол, в другой — искал свою выходную одежду. Что-то нашел, чего-то не нашел, закропотал недовольно, замахал руками на жену — та также заметалась по дому…
Через пять минут выехали.
Следов войны за городом было втрое больше, чем в самом Бад-Шандау. В городе люди хоть и не очень старались по этой части, но все же пытались убрать скорбные следы, засыпали воронки, растаскивали крюками горелые дома, спиливали изувеченные деревья, пускали их на корм для печей, обогревались сырыми ночами и варили еду, а в полях и в лесах изуродованная земля так и оставалась изуродованной землей, никто ее не лечил, не обихаживал.
Сидя в машине, среди автоматчиков, столяр затих, сжался, превращаясь в этакого старого мыша, боящегося кота, щурился подслеповато — он не узнавал землю, по которой так много ходил и ездил, рот у него сомкнулся в печальную скобку, отвердел, и сам он сделался печальным, здорово одряхлевшим.
Неуютно он чувствовал себя. Мотор доджа гудел натужно, разведчики держали автоматы наготове — из-за любого куста ведь могла выплеснуться свинцовая струя.
Но пока не выплескивалась, было тихо — доджу везло. Птиц тоже не было слышно — вернувшись, они старались найти себе места поспокойнее, без стрельбы и взрывов, — и переселялись туда. Таким местом у них, похоже, считался и городок Бад-Шандау, там птичьи голоса все-таки звучали.
Поездка не была удачной, проку от нее оказалось ноль: разведчики побывали в трех хозяйствах, и во всех трех им отказали — продуктов, дескать, нет, коровы, напуганные войной, перестали доиться, а куры нести яйца… «Самим бы выжить», — дружно хныкали фермеры.
Столяр был обескуражен. Даже его старый приятель, с которым он выдул не менее трех цистерн пива, — толстый, с бородавчатым лицом Курт Цигель, — и тот развел в стороны полные конопатые руки.
— Извини, Эрих, — сказал он столяру, — сам не знаю, как буду выкручиваться… Ничем не могу тебе помочь.
Маленькие заплывшие глазки его при этом ускользали в сторону, на своего пивного приятеля Цигель старался не смотреть. Все было понятно.
— Ах ты, старый куриный желудок, — сказал столяр фермеру, — обожравшийся сосискоед, павиан облезлый. — Голос у столяра сделался расстроенным, дрогнул, он махнул рукой слабо и полез в додж.
Уже в кузове доджа пробормотал угрюмо:
— Только о своем пупке и думает. Сопля бородавчатая, индюк вареный, сарделька, набитая салом… Тьфу! Тухлая задница!
— Мы в эту задницу можем вставить клизму, — сказал Горшков.
— Не надо. Хозяин он неплохой, и человек неплохой. — Столяр поправил пальцами подбородок, будто получил прямой удар в челюсть, глаза у него покраснели. — И заначка у него имеется, это совершенно точно. Надо только Курта раскочегарить. А вот как раскочегарить, пока не знаю, — столяр вопросительно приподнял одно плечо.
— Ладно, поищем способ, — пообещал ему капитан. Он сейчас думал о том, что придется вновь пойти к подполковнику в штаб и после того, как прозвучит унизительная нотация, попросить продукты… Хотя бы немного. Но даст ли подполковник что-то — это большой вопрос.
Горшков озабоченно хмыкнул и уселся за руль доджа, надавил носком сапога на столбик стартера, похожий на огрызок детской пустышки.
Мотор завелся мигом, будто машина соскучилась по дороге, по езде, по песне собственного мотора.
— Ну Курт, ну Курт, — столяр осуждающе покачал головой, — не ожидал я…
— Еще не вечер, господин бургомистр. — Горшков аккуратно обогнул две кучи навоза, приготовленные к вывозу в поле, и выехал с фермерского двора.
Ровно через сутки фермер Курт Цигель был замечен со своей одноколкой на небольшом стихийном рынке, образовавшемся неподалеку от городской ратуши — робком, тихом, на рынок совсем не похожем…
К Горшкову явился ефрейтор Дик, неуклюже козырнул:
— Товарищ капитан, там этот самый явился… Ну… — Дик иногда заикался, это было следствием контузии, произошло замыкание и сейчас, он умолк, жалобно моргая глазами, замахал протестующе ладонью, через несколько секунд одолел себя. — Ну у которого бородавки на толстой физиономии. Глаза у него еще мыльные, на подшипниках.
— Кто это? — Капитан не сразу понял, о ком идет речь.
— Ну, этот самый… Фермер.
— И что он делает?
— Продает продукты.
— Вот гад. — Капитан удивленно покачал головой: не думал, что ушлый хозяин так скоро проявится… Невооруженным глазом виден капиталист проклятый. Горшков неожиданно весело улыбнулся. — Ладно! Я же говорил, что еще не вечер — значит, еще не вечер.
— Совершенно верно, — поддакнул Дик, скосил глаза в окно. При канцелярии хозяйственной роты Горшкову выделили комнатенку с разбитыми окнами, рамы полковые умельцы заделали с помощью осколков стекла — получились не окошки, а некая разнотоновая мозаика, художественное полотно, сквозь которое была видна улица, вернее, часть ее с кучами битого кирпича и мусором, также собранным в кучи. Что интересного там увидел Дик — неведомо. Да и не до этого было Горшкову.
— Дик, возьми с собою Юзбекова и, как только этот бородавочный собственник распродаст свой товар, арестуй его, — приказал капитан, — и сюда этого Бородавкина, в комендатуру.
— А кутузка для арестанта найдется, товарищ капитан?
— Я за это время организую роскошную арестантскую. Такой во всей Германии не было. Даже у гестапо. — Горшков не выдержал, хохотнул коротко: неподалеку он нашел пустой винный подвал, который хоть и пропах духом сладкого портвейна, но вполне годился под кутузку. Осталось только заселить подвал клиентами. Похоже, дело за этим долго не задержится.
Через час Лик доставил к капитану растерянного, с трясущимися щеками Цигеля. Следом Юзбеков привел под узцы лошадь фермера, запряженную в просторный справный тарантас, снабженный, чтобы не растрясло, металлическими рессорами.
— Старый знакомый, — иронично сощурил взгляд капитан, увидев фермера, постучал торцом толстого начальнического карандаша о поверхность стола. Карандаш ему подарил столяр — он уже почувствовал вкус власти и кресло бургомистра обживал довольно успешно.
Фермер растерянно распахнул рот, пустил, словно ребенок, пузырь и сомкнул губы. Переводчик Петронис находился здесь же, в комнатке коменданта.
— Пранас, переведи этому деятелю, что мы его задерживаем до выяснения обстоятельств продажи продуктов в городе Бад-Шандау по спекулятивным ценам.
Петронис понимающе кивнул.
Бедняга фермер после такого обвинения задрожал как осиновый лист, у него даже щеки затряслись, зубы тоже затряслись и мелко застучали друг о дружку.
Дик ухватил фермера рукой за воротник, просипел сердито:
— Вперед, милейший!
К ефрейтору присоединился Мустафа: он знал, где находится облюбованный капитаном винный подвал.
— Льошадь, льошадь, пожалуста! — заполошно проревел фермер, на глазах у него появились тусклые мокрые блестки, зубы начали стучать сильнее. — Льошадь…
— Не бойся, «льошадь» твоя жива останется, — благодушно проговорил капитан, прощально махнул рукой. — Вперед!
Когда фермера увели, капитан выглянул в окошко, зацепился глазами за мусорные кучи, вызывавшие у него головную боль — надо бы убрать их, но никто из жителей на уборку не выходит, считает ниже своего достоинства, — покачал головой удрученно: охо-хо! Позвал переводчика:
— Пранас! — И когда тот наклонился на его столом, сказал: — Через полтора часа фермера надо выпустить. Пойдешь, переговоришь с ним и, независимо от того, что он скажет, вытуришь из каталажки.