— Ничего удивительного, у вас такие многообещающие ноги! — невозмутимо съязвил Глоговский.
— Верно! Вот, потрогайте мои мускулы — стальные, клянусь женушкой. — Он нагнулся и самодовольно ощупал свои икры. — Посмотрите, господа!
— Верим, что это первые в Польше ноги; но я бы хотел спросить вас как специалиста: зачем вам вся эта суетня — тренировки, гонки, рекорды?
— Стану первым гонщиком Королевства Польского, получу медаль…
— Отлично, ну а дальше что?
— Как что? Буду чемпионом, разве мало? — ответил Залеский, дивясь глупости Глоговского.
Анджей смущенно отвернулся, так как Глоговский самым серьезным образом пожал руку Залескому и растроганно произнес:
— Позвольте мне первому поздравить вас с этой честью; для меня это тоже честь — поздравить в вашем лице чемпиона не только Польши, но и впоследствии чемпиона мира. Вы… как вас величают? — спросил он, взяв Залеского за металлическую пуговицу мундира.
— Залеский! Генрик Мариан Залеский!
— Пан Генрик Мариан Залеский! Будьте тверды в вашем великом стремлении; не обращайте внимания на то, что обыватели и те люди, которым немного не хватает вот тут, — он стукнул себя по лбу, — смеются над этим верчением, называют его пустой забавой, отнимающей время и здоровье, не обращайте внимания, что некоторые врачи-гигиенисты высказываются против этого спорта; что против него выступили и женщины по каким-то своим тайным побуждениям; смейтесь над всем этим, пан Генрик Мариан Залеский, и идите прямо, преодолевая все преграды, к званию чемпиона, во славу Польши и поляков!
— Сударь… сударь… Я не расслышал вашего имени…
— Глоговский, Пафнутий Симфориан! — изрек Глоговский, поглядев на Янку, которая, услыхав эти имена, прыснула со смеху и отвернулась.
— О, пан Глоговский, редко удается услышать мудрые слова поощрения. Спасибо вам, большое спасибо; если вы когда-нибудь заглянете еще в Буковец, прошу вас к нам на чаек: поболтаем, и вы увидите, как я езжу.
— Что касается меня, то я уже имел удовольствие видеть вашу езду, и не только видеть, — со злостью сказал Анджей, глянув на свою руку, все еще заклеенную пластырем.
— Несчастье бродит среди людей, несчастье может произойти с каждым… простите, — Залеский поклонился, покрутил усики, вытянул манжеты, поправил галстук и направился к жене.
— Выпотрошили вы его, как зайца. Он всего себя показал.
— Людей всегда можно вывернуть, как сюртук, подкладкой наружу.
— Вас это развлекает?
— Нет, я наблюдатель, это моя специальность — ясно, сударь?
— Геник, душечка! Кто он, этот пан Глоговский?
— Точно не знаю, но думаю, что человек весьма разумный; так сказать, светлая личность. Ты заглядывала к детям?
— Так ведь Ануся присматривает за ними.
— Прошу тебя, сходи и проверь, спят ли они, — сказал он зло и настойчиво и в то же время сладко улыбаясь.
— Господа! Стол для игры готов, — пригласил Орловский гостей, хлопнув ладонью по картам.
— Если бы у меня был сын, я сама бы выбрала ему жену: покойный муж, царство ему небесное, говорил, что и воспитанные барышни могут провести мужчину за нос, ну, раз я говорю — могут, значит, могут. Покойный муж знал это хорошо. Иду… иду, ну, иду же! — отозвалась Осецкая громко, со злобой в голосе; поднялась и зашагала к столику, да так, что пол под нею заскрипел.
— Панна Янина, кто он, этот пан Глоговский? Муж уверяет, что он очень умен…
— Литератор, драматург, романист, — объяснила Янка и, улыбнувшись, прошла мимо.
— Литератор! — прошептала Залеская в изумлении, машинально поправляя спадавшие на лоб колечками волосы. — Драматург! Романист! — Она полузакрыла глаза и, сияя от восхищения, села рядом с Глоговским, который в это время разглядывал в лежавшем на столе альбоме фотографию Янки.
— Прекрасное лицо, в нем есть что-то музыкальное, — сказала она, поправляя кольцо на пальце.
— Хорошо сказано! — поспешно ответил Глоговский. — Да, именно, в этом лице есть что-то ритмичное. Вы, наверное, занимаетесь музыкой?
— Немного, насколько возможно в деревне; это мое единственное удовольствие.
— И, конечно, огромное.
— О да! Разве мыслимо жить без музыки в Буковце, среди людей, равнодушных к высшим целям, к тонким наслаждениям, к искусству. Удивляюсь панне Янине, как она может тут жить, несмотря на то, что свободна; вот я, например, вынуждена здесь оставаться, меня держат обязанности, — и она вздохнула.
— Ваш муж, ребятишки! — сочувственно поддакнул он.
— Только мечты об искусстве, надежда на будущее не дают мне погрязнуть в этой ужасной жизни. Вы, как поэт, как артист…
— Семь пик. Без козыря!
— Мои!
— Семь треф!
— Мои!
— Семь червей.
— Рискну. Мои! — доносились из соседней комнаты голоса игроков.
— В сущности, у кого есть надежда, тот имеет все. — Глоговский продолжал смотреть альбом, а Залеская ломала пальцы в отчаянии, не в силах найти темы для беседы. Наконец, после долгой паузы, она начала:
— Это ваша новелла «Затишье»?
Глоговский кивнул нахмурясь: он не любил говорить о своих произведениях.
— Чудесная новелла! Поверите, я плакала над бедной Зоськой, так плакала! В этой картинке шопеновская меланхолия и грусть. Я представляла себе автора — с густой белокурой шевелюрой, как у вас, человека доброго, печального и страдающего…
— Желудком и почками! — ввернул Глоговский вполголоса. — Вы немного ошиблись, я вовсе не добрый, я очень веселый и терпеть не могу меланхолии!
Залеская, поглядев на него широко раскрытыми глазами, почувствовала глубокое огорчение.
— Панна Янина! — обратилась старуха Гжесикевич к Янке, подсевшей к ней на минуту. — Кто это? — И она указала на Глоговского.
— Он литератор, пишет! — объяснила Янка старухе.
— Писарь, значит? А где он служит, у помещика какого или на станции?
— Нет, видите ли, он писатель, такой человек, который сочиняет книги.
— Неужто книжки сочиняет? Да уж больно непохож он на набожного.
— Он божественных книг не пишет, — ответила Янка. Она уже начала терять терпение.
— Так, значит, для учения, что ли, такие, по каким Ендрусь в классах учился?..
— Нет, повести, драмы, критику…
— Ага, истории разные, как о Магелоне,[9] понятно! И газеты тоже пишет?
— Пишет! — ответила коротко Янка. — Панна Зофья, вы простудитесь! — крикнула она Зосе, которая, отворив форточку, смотрела на перрон: Стась, не имея возможности оставить службу, ежеминутно выходил из канцелярии, прогуливался под окнами и нежно ей улыбался. Зося закрыла форточку и, полистав ноты, подсела к роялю, очутившись на таком расстоянии от окна, что без труда могла видеть Стася.
— Сыграем в открытую!
— Хо! Пан Сверкоский без трех!
— Мой покойный муж, царство ему небесное, всегда говаривал…
— Эй, пан Залеский, вы подвели меня: должны были пойти с восьмерки, а пошли с десятки.
— Пан Сверкоский, уж вы извините, но я знаю, с чего ходить.
— Ой, пан Залеский! — зашипел Сверкоский: лицо его дрожало, желтоватые глаза налились злобой.
— Музыка — это крылья души! — проговорила Залеская мечтательно. — Это полет в сферы счастья…
— С мужем и ребятишками, — громко отозвался Глоговский. — Может быть, вы немного расправите свои крылья? Мне бы очень хотелось послушать вашу игру.
— Хорошо, но… — И она, с тревогой взглянув в сторону мужа, села за рояль и осторожно стала перебирать клавиши, но тут же остановилась.
— Пожалуй, немного позднее, сейчас я взволнована.
Они вернулись к столу; к ним подсела Янка, и беседа продолжалась. Зося снова принялась выглядывать в форточку; старуха Гжесикевич каждую минуту притрагивалась к чепчику и серьгам, оправляла платье и слушала разговоры: взгляды, которыми Глоговский многозначительно обменивался с Янкой в те моменты, когда Залеская наивно рассуждала о чем-нибудь, интриговали старуху, беспокоили и настраивали враждебно к Глоговскому. Она хотела пойти позвать Ендруся, сказать ему, чтоб он сел и сидел рядом с Янкой, но при мысли, что надо будет встать и пройти через комнату, что все станут таращить на нее глаза, отказалась от своего намерения.
— Я заявляла без козыря! Ну, раз говорю — без козыря, значит, без козыря!
— Честное слово, никто этого не слышал.
— Да, да, никто! — раздался деревянный голос Сверкоского.
— Сударыня, вы забыли, да, я правду говорю, вы забыли сказать — без козыря, — с напускной учтивостью объяснил Залеский, вытягивая манжеты.
— Что вы там толкуете — забыла! Да знаете ли вы, милостивый государь, что я играю в карты столько лет, сколько вы живете на свете, и играю честно: это говорил мне еще покойный муж, царство ему небесное, а вы упрекаете меня в ошибке; ну, раз говорю — в ошибке, значит, в ошибке. Мой покойный муж…
— Простите, будем продолжать, нам не очень интересно знать, что об этом думал ваш покойный муж, — оборвал ее Анджей. — Кто играет, того надо проверять. Пан Залеский, запишите «на гору» пани Осецкой.
— Хорошо, записывайте, только уважайте имя покойного мужа, который…
— Поехали! Восемь пик! Ваше слово! — крикнул Орловский и ударил кулаком по столу так, что подсвечники и пепельница подпрыгнули. Осецкая притихла и прошипела, глотая слезы:
— Вистую, пан Орловский! Погодите, я вас еще посажу!
— Увидим, увидим! — ответил Орловский, постукивая ногой и насмешливо улыбаясь из-за карт, которые держал почти у самых глаз; он теребил бороду и, когда ходил, с силой ударял картой по столу.
На минуту воцарилась тишина; слышался только шелест карт и сопение Осецкой. Анджей, который, сдав карты, был свободен, подошел и сел около Янки.
— Вы сегодня не скучаете, у вас на лице такое оживление, какого я давно не видел.
— О да, это первый день в Буковце, когда я себя чувствую совсем хорошо.
— Мы должны быть благодарны пану Глоговскому: это его заслуга, что…
— Ирония здесь ни к чему. Я вам как-нибудь расскажу, сколько добра он мне сделал; нет ничего удивительного в том, что я обрадовалась, увидев его.