— Главное, он напоминает вам театр, то время…
— Пап Анджей, если вы хотите знать, то скажу вам прямо: в настоящий момент я театр ненавижу. Но то время, которое я там провела, не проклинаю, я смотрю на него как на печальную школу, прискорбный урок жизни. Я говорю вам правду; вы мне верите?
— Верю и благодарю от всего сердца! — И Анджей почувствовал себя счастливым.
— Пан Анджей! — позвали его.
Он нежно притронулся к руке Янки, бросил на нее один из тех взглядов, в которых сосредоточилась вся его любовь, и отошел…
Янка поглядела ему вслед и направилась в гостиную посмотреть, накрывают ли ужин.
«Он ревнует, а я начинаю давать ему объяснения, к чему?» — думала Янка, но в сердце не было ни гнева, ни равнодушия, только кроткая признательность за доброту.
— Панна Янина, неужели нам так и не удастся без помех переброситься сегодня двумя-тремя словами? — спросил Глоговский, просовывая в дверь голову. — За столом посадите меня рядом с собой, как почетного гостя. — Тут он попятился, освободив проход Зосе. Та спустилась вниз, к служебным помещениям, стала у дверей и громко позвала:
— Рох, Рох!
Услыхав ее голос, Стась вышел. Зося зарделась и с самой невинной миной пролепетала:
— Я собиралась сказать Роху, чтоб он посмотрел, есть ли еще овес у нашей лошади. Вы дежурите? Я думала, вы куда-нибудь уехали.
— Да, не повезло мне с дежурством: никак не могу быть сегодня у Орловских.
— Верю, что жалеете: там пани Залеская, а панна Янина выглядит сегодня просто бесподобно.
— Панна Зофья! — воскликнул Стась с упреком и взял ее руку.
— До свидания, до свидания! Рох, верно, на перроне.
Зося пожала Стасю руку и убежала.
— Рох, вы загляните после ужина к нашей лошади, ее надо напоить, — сказала Зося, встретившись с Рохом на кухне.
— Напоить!.. Ну да, конечно, напоим эту бестию!.. Что и говорить!.. Хозяйственная паненка, хозяйственная! — бормотал Рох.
— Поди же, такая благородная панна, а не забывает о скотине! — сказала Янова.
Зося бесшумно проскользнула в гостиную, где все уже собрались после преферанса, одни о чем-то горячо спорили, другие мирно беседовали.
Только Сверкоский с колодой карт в руках остался у столика и, пытаясь восстановить ход игры, бормотал вполголоса:
— Бью тузом, хожу десяткой — отвечает козырным валетом; хожу с дамы червей — бьет козырной семеркой, хорошо; хожу с восьмерки — сбрасывает мне туза… Нет, не так: бью козырным королем — перебивает тузом. Эх, при шестерной игре без взятки.
Раздраженный проигрышем, Сверкоский швырнул карты и принялся ходить вокруг столика, пытаясь еще раз мысленно восстановить весь процесс игры. Затем он вышел в гостиную. Было шумно, но из всех голосов выделялся бас Осецкой, которая доказывала, что в ее игре ошибки не было. Сверкоский возражал ей; Залеский с улыбочкой покручивал усики и, вытянув манжеты, ежесекундно вытирал салфеткой розовые губы. Он, словно автомат, подавал все кушанья подряд сидевшей рядом с ним Зосе и говорил ей комплименты, над которыми девушка смеялась до упаду. Она с любопыством поглядывала на Янку, которая сидела между старухой Гжесикевич и Глоговским и, насколько это было возможно, перебрасывалась с гостем двумя-тремя словами, впрочем, ей все время приходилось давать указания Роху, который в парадном сером мундире с красным кантом, умытый и выбритый, исполнял на вечере роль лакея. Анджей сидел напротив Янки и Глоговского и украдкой следил за ними. Тайная ревность терзала его, несмотря на то, что Янка была к нему сегодня особенно внимательна; он рассеянно отвечал Орловскому, который со всеми был любезен, то и дело вскакивал, брал из рук Роха блюда, подносил каждому, прислушивался к беседе, мимоходом бросал реплики, почти не вникая в смысл того, о чем говорят. Ему постоянно казалось, что он слышит чей-то шепот. Это было мучительно. Но откуда доносился голос, понять он не мог. Сидевшая рядом с ним Залеская, устремив меланхолический взор на свечи, то как бы невзначай взглядывала на Глоговского, то улыбалась мужу, а сама перебирала все время пальцами по скатерти.
После ужина разделились на группы, и завязался шумный разговор. Залеская села за рояль.
— Вы так чудесно играли, — заметил Глоговский, когда она, кончив, подсела к столу.
— Какое это имеет значение, если я вынуждена торчать в Буковце?
— Вы должны непременно выступить публично в Варшаве.
— Да, это моя мечта, но, увы, до сих пор не исполненная.
— Право же, скажу откровенно, я не ожидал встретить в Буковце такой талант.
— Я давно чувствую, что у меня талант, давно! — Залеская принялась рассказывать ему о своем дебюте, об овациях, повторяя слова музыкальных критиков; доложила, сколько ей лет и сколько у нее детей; сообщила, что любит цвет гелиотропа и духи с тем же запахом, которые кузен присылает ей из Варшавы. Кончила тем, что снова подсела к роялю и, сама себе аккомпанируя, спела не очень сильным, но приятным голосом песенку Тости.[10] Посыпались браво.
— Пан Залеский, спойте нам, мы знаем, что у вас прекрасный голос, — попросила Янка; ее поддержали все, кроме Сверкоского, который никак не мог простить Залескому проигрыша и ходил взад и вперед по комнате, считал мебель, свечи и людей, комбинировал какие-то числа, записывая их на грязной манжете.
Залеский, после отговорок, отстегнул верхнюю пуговицу мундира, пригладил усы, выпятил грудь, стал в героическую позу у рояля и загремел баритоном «Старого капрала».[11]
— Хороший голос, как раз для оперы! Вам непременно надо в театр, карьера обеспечена, — не утерпел Глоговский.
— Слышишь, муженек, что сказал пан Глоговский; он литератор и критик и знает в этом толк; он мог бы через прессу тебе помочь.
Залеский почувствовал себя на седьмом небе и спел еще несколько песен, желая продемонстрировать Глоговскому все свои возможности.
В полночь стали расходиться. Первым ушел Сверкоский; увидев в столовой Роха, он мигом сообразил, что в передней его уже не встретит, следовательно, не придется давать на чай.
Осецкая, уже в шляпе и накидке, принялась причитать:
— Кто из мужчин отвезет меня? Сегодня так темно, одна я боюсь, а кучера не взяла; раз говорю — не взяла, значит, не взяла! — прокричала она, краснея от раздражения, хотя никто ей не думал противоречить. Может, пан Бабинский? — добавила она, уловив вовремя шепот Зоси. — Да, но, кажется, Бабинский на дежурстве!
— Я заменю его, и он будет к вашим услугам, — вмешался Залеский.
Старуха Гжесикевич расцеловала Янку и принялась настойчиво приглашать ее в свое имение.
Анджей был не в духе: его сердило хорошее настроение Янки. Ему было ясно — не он тому причиной.
XIV
Глоговский ночевал в комнате Орловского. Скоро вся станция погрузилась в сон. Стась, сидя с Зосей на переднем сиденье брички, правил лошадьми; ехали медленно — ночь была темная, на лесной дороге сплошь выбоины да корни.
— Вы сердитесь, что мы вас так утруждаем? — заговорила первая Зося, так как Стась упорно молчал.
— Наоборот, я очень рад, я очень счастлив, очень… — И он снова умолк.
— Что с вами, Станислав? — спросила Зося шепотом, взяв Стася под руку: сиденье было такое узкое, что она каждую секунду боялась вылететь.
— Я огорчен; мама написала мне такое письмо… — Стась осекся и чмокнул, погоняя лошадь.
Осецкая, развалившись на заднем сиденье, точно в кресле, громко храпела.
— Помните, что вы обещали сделать все, о чем я ни попрошу?
— Помню! Но-о, но-о! — Он хлестнул коня кнутом.
— Тогда прошу вас: скажите, чем вы огорчены?
— Нет, не смею, даже не смог бы, нет…
— А если это меня интересует очень, очень… — вкрадчиво прошептала Зося, прижимаясь к его плечу.
Стася охватила дрожь; ее дыхание обжигало ему лицо; он хотел отодвинуться, но некуда было. Оба молчали… В темной дали таинственно шумел лес. Месяц ронял золотистые блестки на мох и фантастическими арабесками сверкал на красной коре сосен. По небу мчались тучи, время от времени застилая свет месяца.
— Вы сердитесь? — спросил Стась после продолжительного молчания.
Зося не ответила.
Стась опечалился и смиренно попросил о прощении. Зося ничего не ответила и, только когда они остановились у дома, коснулась губами его уха и прошептала, пожав руку:
— Приезжайте завтра вечером.
Стась возвращался на дежурство ошеломленный. Он долго стоял на рельсах и смотрел на освещенные окна «Укромного уголка»: что-то необычайное вырастало в нем, упоение и счастье переполняли его сердце.
Накрывшись мундиром, Залеский спал на диване, аппарат молчал. Стась сменил штиблеты на зеленые, вышитые золотом туфли. Расхаживая по канцелярии, он никак не мог взять в толк, что с ним творится. Сердце билось учащенно. Он принял лавровишневых капель, затем вынул из кармана полученное сегодня от матери письмо и еще раз перечитал его.
«Сын мой! Отвечаю тебе тотчас же: твое последнее письмо меня просто поразило. Что это за панна Зофья? Откуда она? Давно ли ты с ней знаком? Где живет? Кто родители ее? Это самое важное, а об этом ты мне не пишешь; пишешь только одни глупости, что она тебе «очень нравится». Мой Стась, ведь ты уже не ребенок, будь же мужчиной. Ты сам должен знать, что тебе должно нравиться. Помни, нет ничего более опасного, чем молодые девицы. Каждая из них думает лишь поскорей выскочить замуж, подцепить какого-нибудь дурака; они умеют так провести мужчину улыбочками, словечками, взглядами, что тот и не заметит, как очутится в мышеловке. Можешь мне верить, я разбираюсь в этом деле, живу на свете давно и все вижу, а ты еще неопытный младенец. Если бы ты слегка пофлиртовал с Залеской, постарался понравиться ей, я не имела бы ничего против — она замужем и не может женить тебя на себе; зато через своего мужа она могла бы оказать тебе протекцию! Если бы ты поухаживал за дочерью начальника станции, то и в этом ничего худого не было бы — дочь начальника, девушка нашего круга, богатая. А тут первая встречная сделала ему глазки, и он пишет уже: «Страш