— А я выхожу замуж, — бросила Янка с вызовом, и глаза ее сверкнули гневом.
— Вы выбрали лучшее из того, что вам осталось.
— Скажите лучше — пошла на крайность.
— Не делайте из этого драму. Женщины всегда впадают в крайности…
— У вас сегодня слишком взвинчены нервы.
— Не медом меня кормит жизнь. Впрочем, пора прекратить эти пререкания, хватит сетовать на судьбу. Каждый получает то, что ему полагается.
— Человеку полагается счастье, а он его не получает.
— Полагается? Откуда вы знаете, что человек должен быть счастлив?
— Он этого хочет.
— Тогда пусть найдет свое счастье.
— Где?
— Оно в нас самих и только в нас самих.
— Его нет во мне… — ответила Янка тихо.
— Ха! В таком случае его для вас нет нигде…
Янка не ответила. Глаза ее были полны слез, а в сердце накипела горечь.
— Ну, довольно. Мне пора уезжать, скоро мой поезд. На прощание желаю вам от всей души счастья, к которому вы так стремитесь.
— Мы теперь, видимо, не скоро увидимся, — сказала она с грустью; ей было жаль расставаться с тем единственным человеком, которого она ценила и любила как друга.
— Я думаю — никогда.
Голос его звучал сурово; он встал у окна и устремил взгляд куда-то вдаль.
— Слово «никогда» должно исчезнуть из человеческой речи: в нем столько отчаяния и бессилия.
— Единственное, что никогда не обманывает. Ну, всего доброго. Сейчас я в Варшаву, а после праздников — куда придется. Если мне будет очень скверно или очень хорошо, напишу вам. Я всегда буду помнить, что в этом захолустье есть одна дружеская и страдающая душа.
— Благодарю, но мне жаль терять вас.
— Не жалейте, в том-то и счастье, что человек может забывать. Вас я забыть не сумею, но это уже другое дело. Возможно, что если бы мы жили с вами по соседству, прикованные к одному месту, мы возненавидели бы друг друга и перегрызлись, как собаки из-за кости.
— Я уступила бы вам, — сказала она серьезно.
— Прощайте… Мне тяжело расставаться с вами. — Он поцеловал ей руку и долго смотрел в лицо, как бы желая запечатлеть его в памяти навсегда. — Простите меня, сердце ноет от боли… Жизнь съедает меня! Съедает…
Он окинул взглядом комнату и поспешно вышел. На лестнице он отер глаза, полные слез.
Янка видела в окно, как он ходит по платформе с отцом, как тот отдает ему ее давнишний долг и как они целуются на прощание. Она увидела его еще раз, когда он выглянул из вагона. Он поклонился Янке, поезд тронулся, и все исчезло в снежном тумане.
Сердце заныло. Янка чувствовала, что она уже никогда больше не увидит Глоговского: с его отъездом порвались последние нити, связывающие ее с миром: они порвались, и сердце наполнилось тяжелой, гнетущей тоской одиночества. Янка с невероятной быстротой удалялась от своего прошлого.
IV
В течение нескольких часов Янка ощущала в себе печаль и умирание. Когда приехал Анджей, она сказала:
— Хорошо, что вы приехали, я с нетерпением ждала вас.
Она, как прежде, не любила его, но одиночество ее страшило, Янка понемногу приспособилась к привычкам Анджея и его образу мыслей, но он часто надоедал ей своей любовью и обижал отсутствием такта. Несмотря на все свое свободомыслие, она твердо придерживалась принятых правил хорошего тона, а Ендрусь, как его запросто называл Орловский, несмотря на все свое образование, впрочем, чисто специальное, оставался совершенным варваром.
— Вы меня дрессируете, как дикого коня, — оправдывался он, целуя ей руки.
Янку раздражало его невежество, и она не раз в довольно резкой форме делала ему замечания. Анджей обещал исправиться, но в душе оставался ко всему этому вполне равнодушен, даже просто не мог понять, чего она от него требует. Он был настолько поглощен хозяйством и любовью, что все остальное для него просто не существовало: он двигался и действовал как автомат. Он все больше боготворил Янку: она казалась ему высшим существом, он гордился ею и в ее присутствии робел.
Он всегда считал, что для богатой семьи Гжесикевичей необходима именно такая женщина, «вельможная пани», как ее называла его мать. Каждый день он ездил в Буковец и каждый день возвращался домой все более восхищенный и счастливый. Он до поздней ночи просиживал у матери, рассказывая ей о Янке, или мчался к Витовским исповедоваться панне Ядвиге. Он жил в горячке предсвадебных приготовлений, не обращая ни малейшего внимания на колкости Юзи, которая теперь постоянно приезжала в Кроснову и с ненавистью наблюдала за ремонтом в усадьбе.
— Королевский дворец! И для кого? — спросила она как-то с издевкой.
— Для моей жены… Разве ты не знаешь?..
— О, знаю, знаю, даже более, чем знаю. — Она отвернулась и отошла.
— Моя сестра очень меня любит, — сказал Анджей отцу, который слышал их разговор.
— Что правда, то правда. Только на кой леший все это — бархат, ковры, золоченая мебель… Тьфу! Твоя мать жила в корчме, когда вышла за меня, и — разрази меня гром! — было не так уж плохо!
— В то время у тебя не было усадьбы, а у матери — тридцати тысяч приданого.
— Хе! Что и говорить, тридцать тысяч — не малый куш, да зачем вам столько комнат, заблудитесь в них… пять, шесть… Епископу — и то столько не надо.
— А нам надо целых шестнадцать…
— Зачем, что вы с ними будете делать?
— Известно что — жить, — резко ответил Анджей: старик начал раздражать его.
— Всего леса из Лугов на одну зиму не хватит, чтобы натопить эти хоромы.
— Есть еще лес в Кроснове и в Якубове.
— Знаю, что есть, можешь мне не указывать, где находится мой лес, где рубят мои деревья! — заорал отец. — Черт меня побери, мои — и всё тут.
— А тебе, отец, незачем постоянно твердить: «Мои леса», «Моя земля»: я и сам прекрасно знаю, что твои, и не зарюсь на них! — воскликнул Анджей, повысив голос.
— Ендрек! Эй, Ендрек!.. Заткни глотку, не то я с тобой сыграю такую штуку, что потом пожалеешь.
— Ничего, не пропаду! — пренебрежительно махнул рукой Анджей.
Старик подобным образом давал ему понять, что запишет все состояние Юзе.
«Парень что надо!» — думал старик, глядя с какой-то гневной гордостью на удалявшегося Анджея, а сам, несмотря на то, что ходил с трудом, опираясь на палку и держась за стены, отправился присмотреть за работой и поболтать со столярами и обойщиками.
Старуха тоже по нескольку раз в день заглядывала в дом, ходила на цыпочках по комнатам первого этажа, где ремонт приближался к концу, смотрела на всю эту роскошь с удивлением и гордостью, гладила шелк и бархат, вздыхала, точно жалела о деньгах, но сыну ничего не говорила. Долгими вечерами просиживала она на кухне за прялкой, перебирала перья вместе со своими девками и батраками. Она очень любила слушать, как хвалят Ендруся, часто, не в силах сдержаться, сама рассказывала о Янке, о ее красоте и учености.
Анджей не раз делал замечания матери, чтобы та не вступала в подобные беседы и не фамильярничала с с прислугой.
— Ох, Ендрусь, да куда же мне пойти поболтать, как только не к своим? Не бойся, они меня поймут и от души добра пожелают, не то что пани Коссовская, Витовская или кто другой. Ведь это же свои люди, наши люди, — говорила она в свое оправдание. — Вот женись скорей, тогда я смогу пойти поболтать к своей невестке.
Этими словами она обезоруживала его, и Анджей смолкал.
— Ты бы, Ендрусь, попросил панну Янину приехать к нам, пусть она посмотрит; если что не понравится, можно еще переделать.
— Ты права! Сейчас же отправлюсь в Буковец.
— Конечно, возможно, придется поставить дом на другом месте, там, на острове, будет красивее, а может, она пожелает перенести дом на гору, в лес, оттуда вид еще лучше, — прошипела Юзя, как только Анджей вышел.
— Ох, и язва же ты, Юзя! Скажешь слово, будто вилами меж ребер пырнешь, — рассмеялся старик.
— Об Анджее я уже не говорю, но и ты и мама просто ослепли… Ничего, скоро ты прозреешь, отец: вот как появится здесь эта вельможная пани, так от Кросновы через несколько лет одни лоскутки останутся.
— Эк куда хватила! Разве я уже помер? Цыплят по осени считают.
— А что? Разве Анджей не делает что хочет? Сколько тысяч стоит обновить этот дом, а к чему такие расходы? Для кого? Для дочери какого-то начальника станции! Уж теперь она задерет нос, будто графиня, а сама… — Юзя не кончила, ее желтый глаз нервно задергался, а голубой застыл неподвижно и глядел угрюмо; она надела пенсне.
— Не шуми, Юзя! Вот женится Ендрик, привезет жену, тогда увидим, что будет. Не бойся, ей не удастся водить Ендрика за нос так, как ты водишь своего Глембика.
— Сколько раз я говорила, отец: моего мужа зовут не Глембиком, а Глембинским. Ты был мужиком, мужиком и останешься.
— Ну хорошо, моя ясновельможная пани, хорошо, графиня! Только передай их милости пану Глембинскому, что я уже целую неделю жду арендной платы.
— Можешь подождать еще месяц.
— Юзька! — крикнул старик со злобой и ударил кулаком по столу. — Не смей так говорить со мной. С деньгами шутки в сторону. Сейчас обращается к тебе не отец, а ваш помещик, слышишь?
— Слышу, только зачем так сердиться, разве мы не платим?
— Хе, платите — фигу с маслом! Каждый рубль надо вытягивать из вас!
— А в итоге вытягиваешь все до последнего, не прощаешь ни гроша.
— А за какие такие заслуги я должен вам прощать, а? За что… Черт меня побери…
— Мы, отец, и не просим милости, — уже уступчивей заговорила Юзя, — не заплатили только потому, что пришлось выслать деньги в Вену на учение детей. Завтра начнем молотить пшеницу, заплатим из первых же денег.
— Ладно, продавайте, да только побыстрее, пшеница сейчас в цене.
Анджей, довольный тем, что нашелся повод, второй раз в тот же день поехал в Буковец и уже с порога начал:
— Я приехал просить вас в Кроснову. Там сейчас развешивают портьеры, занавеси, картины, но в этом деле ни я, ни мои толком не смыслят. Не могли бы вы поехать и посмотреть; если что-нибудь не так — скажете, мы переделаем по вашему вкусу, хорошо?