– Я не слышала ее голоса с тех пор, как уехала, – сказала Эйлиш. – Только письма получала. Ужасно, но это будет мой первый разговор с ней.
– Я понимаю вас, Эйлиш. Наверное, и она чувствует то же самое. Отец Куэйд обещал заехать за ней и привезти в Пасторский дом. Думаю, ваша матушка сильно потрясена.
– Что я ей скажу?
В начале разговора голос матери срывался, да и звучал так, будто она обращалась к самой себе, и Эйлиш пришлось прервать ее, сказать, что ничего не слышит.
– А теперь? – спросила мать.
– Да, мама, теперь гораздо лучше.
– Она как будто спит, такая же, как утром, – сказала мать. – Я пошла будить ее, но она так крепко спала, что я решила ее не трогать. Но, спустившись в кухню, подумала: неладно что-то. Так не похоже на нее. И посмотрела на кухонные часы, и сказала себе: дам ей еще десять минуточек, а после поднялась к ней, тронула ее, а она холодная, ну точно камень.
– О господи, какой ужас.
– Я прошептала ей на ухо молитву о прощении. И побежала к соседям.
В трубке наступила тишина, которую нарушало лишь легкое потрескивание.
– Она умерла ночью, во сне, – продолжила наконец мать. – Так сказал доктор Кадиган. Она ходила к нему и ничего никому не говорила, и обследование прошла, и тоже никому ни слова. Роуз знала, Эйли, знала, что это может случиться в любую минуту – из-за ее сердца. У нее было больное сердце, сказал доктор Кадиган, и сделать ничего было нельзя. Она никому не сказала, просто жила как обычно.
– Она знала, что у нее больное сердце?
– Так говорит доктор, но она решила по-прежнему играть в гольф, вести себя как раньше. Доктор сказал ей, чтобы она поменьше уставала, но, говорит, даже если бы Роуз его послушалась, это все равно могло произойти. Я не знаю, что и думать, Эйли. Наверное, она была очень храброй девочкой.
– И она никому не сказала?
– Никому, Эйли, ни одному человеку. А сейчас у нее такое спокойное лицо. Я заглянула к ней, перед тем как пойти сюда, и на секунду подумала, что она по-прежнему с нами, совсем ведь не изменилась. Но ее нет, Эйли. Роуз ушла от нас, а я никогда не думала, что это возможно.
– С тобой кто-то есть дома?
– Все наши соседи, твой дядя Майкл и все Дойлы, они приехали из Клонгала, все у нас. Когда умер твой отец, я сказала себе, что не должна горевать слишком сильно, ведь у меня есть и ты, и Роуз, и мальчики, а когда уехали мальчики, говорила то же самое, и когда уехала ты, у меня оставалась Роуз, а теперь никого, Эйли, совсем никого.
Эйлиш знала, если она попытается что-то ответить, мама все равно ничего не разберет, слишком сильно она плакала. И в трубке некоторое время слышались лишь всхлипы. Наконец мать снова заговорила:
– Завтра я попрощаюсь с ней от тебя. Так я решила. Попрощаюсь сама, а потом за тебя. Она теперь в небесах, вместе с отцом. Мы похороним ее рядом с ним. Я часто думала по ночам, как ему, наверное, одиноко в могиле, но теперь с ним будет Роуз. Они на небесах, оба.
– Да, мама.
– Не знаю, почему ее забрали туда такой молодой, вот и все, что я могу сказать.
– Как это ужасно, – ответила Эйлиш.
– Она была холодная, когда я коснулась ее этим утром, такая холодная.
– Наверное, она умерла в мире, – сказала Эйлиш.
– Лучше бы она сказала мне, поделилась своей бедой. Не хотела меня волновать. Так и отец Куэйд говорит, и другие. От меня, может, большой пользы и не было бы, но я хоть заботилась бы о ней. Не знаю, что думать.
Эйлиш услышала вздох в трубке.
– Ну ладно, пойду назад, почитаю молитвы, скажу ей, что разговаривала с тобой.
– Спасибо тебе за это.
– До свидания, Эйли.
– До свидания, мама, и мальчикам тоже о нашем разговоре скажи, ладно?
– Скажу. Они завтра утром приедут.
– До свидания, мама.
– До свидания, Эйли.
Положив трубку, Эйлиш зарыдала. Увидев в углу комнаты стул, села на него, попыталась сладить со слезами. Вошли отец Флуд и его экономка, принесли чай, однако остановить истерические рыдания Эйлиш все не удавалось.
– Простите, – попросила она.
– Ну что вы, – ответила экономка.
Когда Эйлиш успокоилась, отец Флуд отвез ее к миссис Кео. Тони уже ждал в гостиной. Эйлиш не знала, сколько времени он там провел, и смотрела на него и на миссис Кео, гадая, о чем они говорили, дожидаясь ее, обнаружила ли миссис Кео, что Тони итальянец, а не ирландец. Миссис Кео была добра и участлива, но возникало ощущение, будто и новость, и визитеры, и связанное со всем этим возбуждение приятно развеивали для ее домохозяйки скуку дня. Она суетливо сновала между гостиной и кухней, обращалась к Тони по имени, принесла для него и отца Флуда поднос с чаем и бутербродами.
– Бедная ваша матушка, больше мне нечего сказать, бедная ваша матушка, – повторяла она.
Эйлиш в кои-то веки не ощущала необходимости быть с миссис Кео учтивой. Каждый раз, как та заговаривала с ней, она отводила взгляд в сторону, ничего не отвечая. Что, впрочем, лишь обострило заботливость миссис Кео, она принялась наперебой предлагать Эйлиш что-нибудь – чашку чая, таблетку аспирина, стакан воды, уговаривала ее поесть. Эйлиш хотелось, чтобы Тони перестал уже принимать от миссис Кео бутерброды и кексы и благодарить ее за доброту. Хотелось, чтобы он ушел, а миссис Кео закрыла рот, чтобы отец Флуд ушел тоже, однако Эйлиш боялась остаться наедине со своей комнатой, с предстоящей ночью и молчала. И вскоре миссис Кео, Тони и отец Флуд уже разговаривали так, точно ее в гостиной не было, обсуждали перемены, которые произошли в Бруклине за последние несколько лет, делились мнениями о том, какие еще могут случиться. Впрочем, время от времени они все же прерывались и спрашивали у Эйлиш, не нуждается ли она в чем-нибудь.
– Она так потрясена, бедняжка, – говорила миссис Кео.
Эйлиш отвечала, что ей ничего не нужно, и закрывала глаза, и разговор возобновлялся, и миссис Кео спрашивала у собеседников, стоит ли ей купить телевизор, чтобы ее жилицам было чем занять вечера. По ее словам, она боялась, что телевизор может никому не понравиться, – и куда она тогда его денет? И Тони, и отец Флуд советовали купить, но миссис Кео считала, что никто ведь не гарантирует выпуск все новых и новых программ, потому рисковать ей не хочется.
– Вот когда все заведут телевизоры, тогда и я заведу, – заявила она.
В конце концов они исчерпали темы для разговора и условились, что завтра в десять утра отец Флуд отслужит мессу за упокой души Роуз, а миссис Кео придет на службу в церковь и Тони с матерью тоже. Ну и обычные прихожане соберутся, сказал отец Флуд, и он оповестит их перед мессой, что служит ее в память замечательной женщины, а перед причащением скажет о Роуз несколько слов и попросит всех помолиться за нее. Он предложил Тони подвезти его до дома и тактично остался ждать с миссис Кео в гостиной, когда тот попрощается в прихожей с Эйлиш.
– Прости, что я молчала, – сказала она.
– Я думал о тебе, – ответил Тони. – Представлял, что умер кто-то из моих братьев. Может быть, это звучит эгоистично, но я пытался вообразить твои чувства.
– Я все думаю о ее смерти, – ответила Эйлиш, – и не могу этого вынести, потом на минуту забываю про нее, а когда вспоминаю, чувствую себя так, словно впервые услышала. Никак не могу избавиться от этих мыслей.
– Мне хотелось бы остаться с тобой, – сказал Тони.
– Мы увидимся утром, ты только скажи матери, чтобы она не приходила, если это ее затруднит.
– Она придет. Какие уж теперь затруднения, – ответил он.
Утром Эйлиш подивилась тому, что спала она крепко, а проснулась с мгновенным осознанием, что пойдет не на работу, а на поминальную мессу Сестра, знала она, все еще лежит в доме на Фрайэри-стрит, в кафедральный собор ее перенесут позже, вечером, а похоронят после утренней мессы. Пока они с миссис Кео собирались в приходскую церковь, все представлялось простым, понятным и почти неизбежным. Но, идя по знакомой улице, глядя на чужих людей, Эйлиш говорила себе, что умереть мог и кто-то из них, а не Роуз, и сейчас стояло бы еще одно весеннее утро с намеком на тепло в воздухе, и она шла бы, как обычно, на работу.
Представить себе Роуз умирающей во сне она не могла. Открыла ли сестра глаза хотя бы на миг? Или просто лежала, спокойно дыша, и вдруг, как будто это было в порядке вещей, ее сердце остановилось, а с ним и дыхание? Как такое могло случиться? Кричала ли она ночью, оставшись не услышанной, или бормотала что-то, или шептала? Чувствовала ли что-нибудь накануне вечером? Ощущала, что на исходе последний день ее жизни на этом свете?
У себя в комнате Эйлиш просмотрела стопку писем Роуз, пытаясь угадать, между какими двумя сестра узнала, что больна. Или она знала о своей болезни еще до отъезда Эйлиш? Тогда это меняло для Эйлиш всю ее жизнь в Бруклине – все пережитое здесь становилось таким незначительным. Она вглядывалась в почерк сестры, разборчивый и ровный, говоривший о самообладании и уверенности в себе, и размышляла, случалось ли, что, написав какие-то из этих слов, Роуз отрывала взгляд от письма и вздыхала, а затем, сделав усилие, собиралась с мыслями и продолжала писать, ни на единый миг не умеряя решимость не разделять ни с кем свое знание – кроме врача.
Она представляла себе, как Роуз лежит сейчас в темных одеждах смерти посреди мерцающих на столе свечей. Потом гроб закрывают, в прихожей и на улице стоят люди со скорбными лицами, там и ее братья в темных костюмах и галстуках – тех, что и на похоронах отца. И все утро, во время мессы и после, в доме отца Флуда, Эйлиш перебирала одно за другим мгновения смерти Роуз и ее переселения на кладбище.
Обитательницы дома миссис Кео почти испугались, когда Эйлиш сказала, что хочет пойти после полудня на работу. Она видела, как миссис Кео шепталась об этом с отцом Флудом. Тони спросил, уверена ли она в своем решении, и, после того как Эйлиш настояла, сказал, что проводит ее до «Барточчис», а затем подождет у миссис Кео. Миссис Кео пригласила Тони и отца Флуда на ужин, который начнется с молитвы за упокоение души Роуз.