– Он хороший человек, Эйли?
Эйлиш кивнула:
– Хороший.
– Впрочем, если ты вышла за него, он наверняка хороший, я так думаю, – сказала мать.
Говорила она мягко, негромко, успокоительно, однако Эйлиш по глазам ее видела, какие усилия мать прилагает, чтобы не выдать своих настоящих чувств.
– Я должна вернуться, – сказала Эйлиш. – Должна уехать завтра утром.
– И ты столько времени скрывала это от меня? – спросила мать.
– Прости, мама.
Эйлиш снова заплакала.
– Ты вышла за него не потому, что тебе пришлось? Не потому, что попала в беду?
– Нет.
– И еще скажи мне: не будь ты замужем, ты все равно вернулась бы туда?
– Я не знаю, – ответила Эйлиш.
– Значит, утром тебе нужно сесть в поезд, – сказала мать.
– Да, доеду до Рослэра, а оттуда до Корка.
– Я схожу к Джо Демпси, договорюсь, чтобы он подвез тебя поутру. Попрошу его приехать к восьми, так у тебя будет побольше времени до поезда. – Она замолчала, и Эйлиш увидела, что лицо матери стало вдруг страшно усталым. – А потом лягу, я что-то совсем обессилела, так что утром мы не увидимся. Поэтому я прощаюсь с тобой сейчас.
– Но время еще такое раннее, – сказала Эйлиш.
– Я предпочитаю попрощаться сейчас, и только один раз. – В голосе матери проступила непреклонность.
Она подошла к Эйлиш, та встала, мать обняла ее:
– Перестань плакать, Эйли. Если ты решила выйти за кого-то, значит, он человек очень хороший, добрый и ни на кого не похожий. Ведь он такой?
– Такой, мама.
– Ну, стало быть, он подходящая для тебя пара, потому что ты и сама такая. Я буду скучать по тебе. Однако и он по тебе наверняка скучает.
Эйлиш ожидала, что мать, которая уже подошла к двери и остановилась на пороге, скажет что-то еще. Но та просто смотрела на нее и какое-то время молчала. Наконец спросила:
– Ты напишешь мне о нем, когда вернешься туда? Будешь рассказывать обо всех новостях?
– Я напишу о нем, как только приеду, – пообещала Эйлиш.
– Если я скажу еще что-нибудь, то заплачу. Поэтому пойду к Демпси и договорюсь о машине, – сказала мать и вышла из кухни – с достоинством, медленным, размеренным шагом.
Эйлиш посидела на кухне. Интересно, не знала ли мать все это время, что у нее в Бруклине есть мужчина? О письмах Эйлиш к Роуз так ни слова сказано и не было, но ведь должны же они были где-то обнаружиться. Мать столь тщательно перебрала все вещи Роуз. И Эйлиш спросила себя: может быть, мать давным-давно продумала слова, которые произнесет, если Эйлиш объявит, что возвращается в Америку, потому что там ее ждет возлюбленный? И ей почти захотелось, чтобы мать рассердилась на нее или выразила разочарование. А так ее реакция породила в Эйлиш чувство, что последнее, чем ей хочется сейчас заниматься, это укладывать в молчании чемодан, понимая – мать лежит в своей спальне и прислушивается к каждому звуку.
Она подумала, что стоит пойти повидать Джима Фаррелла, но тут же сообразила – он же сейчас трудится за стойкой бара. Эйлиш попробовала представить себе, как она входит в бар, приближается к Джиму, заговаривает с ним, ждет, пока он отыщет себе на подмену отца либо мать, выходит с ним на улицу и говорит: я уезжаю. Обиду его она представить могла, однако совершенно не знала, как он себя поведет – скажет ли, что будет ждать ее развода, попробует ли уговорить ее остаться или потребует, чтобы она объяснила свой обман.
Встреча эта, решила Эйлиш, ничего не даст. Лучше она сообщит ему о том, что должна вернуться в Бруклин, запиской, которую оставит у двери его дома. Джим обнаружит ее либо нынче поздно вечером, либо наутро. Да, но если он найдет записку этой ночью, то вмиг примчится к ней. Правильнее будет оставить ее завтра утром, по дороге на вокзал. И просто написать, что она должна вернуться, что ей очень жаль, что напишет ему из Бруклина и все объяснит.
Эйлиш услышала, как вернулась и медленно поднялась к себе мать, и захотела пойти попросить, чтобы, пока она будет укладываться, мать посидела с ней, поговорила. Но, вспомнив, с какой непреклонностью, неумолимостью даже мать настояла на прощании, поняла, что просить ее о благословении или о чем-то еще бессмысленно.
Поднявшись в свою комнату, она написала записку Джиму Фарреллу, вытащила из-под кровати чемодан и начала укладывать вещи. Она хорошо представляла мать, которая слушает сейчас, как открывается дверца платяного шкафа, как постукивают снимаемые с круглой перекладины плечики. Представляла, как мать напряженно вслушивается в ее шаги по комнате. Ко времени, когда она выдвинула ящик, в котором лежали письма Тони, чемодан уже почти заполнился. Эйлиш вынула их из ящика, опустила в боковой карман чемодана. Не вскрытые она прочитает, когда будет пересекать Атлантический океан. Потом подержала в руке фотографии, сделанные в Куше: на одной она, Джим, Джордж и Нэнси, на другой – она и Джим, невинно улыбающиеся в камеру. Эйлиш собиралась разорвать их, спуститься в кухню и бросить обрывки в мусорное ведро, но передумала. Неторопливо вытащила из чемодана одежду, положила снимки на самое дно, лицевой стороной вниз, и вернула одежду назад. Когда-нибудь, подумала она, я буду смотреть на них и вспоминать то, что вскоре станет для меня – теперь я понимаю это – похожим на странный, подернутый дымкой сон.
Она закрыла чемодан, снесла его вниз и поставила в прихожей. Снаружи было еще светло, в окно кухни, когда Эйлиш уселась, чтобы немного поесть, проникали последние солнечные лучи.
В последующие часы Эйлиш несколько раз охватывало искушение отнести матери поднос с чаем и печеньем или бутербродами, но дверь ее оставалась закрытой, из комнаты не доносилось ни звука. Эйлиш знала, что если постучать в нее или открыть, мать решительно заявит, что желает покоя. Позже, когда Эйлиш решила лечь спать, она, проходя мимо комнаты Роуз, подумала – не зайти ли, чтобы в последний раз взглянуть на место, где умерла сестра, но хоть и остановилась на секунду у двери, благоговейно потупившись, все-таки ее не открыла.
Поскольку шторы она не задернула, разбудил Эйлиш утренний свет. Было еще рано, с улицы не доносилось ни звука, только пение птиц. Мать тоже не спит, знала Эйлиш, лежит и прислушивается. Двигаясь осторожно и тихо, она оделась во все чистое, приготовленное с вечера, спустилась, чтобы засунуть в чемодан одежду, что была на ней вчера, а с ней и туалетные принадлежности. Проверила, все ли она взяла – деньги, паспорт, письмо от судовой компании, записку для Джима Фаррелла. А затем села в гостиной и стала ждать Джо Демпси с его машиной.
Когда он приехал, Эйлиш поспела к дверям прежде, чем Джо успел постучать. И, открыв одну створку, приложила палец к губам: разговаривать не следует. Джо понес ее чемодан к багажнику, Эйлиш положила ключи от дома на столик в прихожей. Уже отъезжая, попросила Джо остановиться на минуту у дома Фарреллов на Рафтер-стрит, он так и сделал, и Эйлиш просунула записку в прорезь внутреннего почтового ящика.
Поезд шел вдоль Слэни на юг, а Эйлиш представляла себе, как мать Джима Фаррелла несет почту наверх, как Джим обнаружит записку среди счетов и деловых писем. Эйлиш воображала, как он разворачивает записку, и гадала, что сделает Джим, прочитав ее. В какой-то момент этого утра, думала Эйлиш, он постучит в дверь дома на Фрайэри-стрит, мама откроет ему и замрет, глядя на Джима, – плечи ее будут отважно расправлены, зубы стиснуты, глаза полны невыразимой печали и всей той гордости, какую ей удастся призвать себе на помощь.
– Она решила вернуться в Бруклин, – скажет мама.
А когда поезд, приближаясь к Уэксфорду, пересекал по Макминскому мосту реку, Эйлиш вообразила ждущие ее впереди годы, когда эти слова станут значить все меньше и меньше для мужчины, который их скоро услышит, но все больше и больше для нее. Она почти улыбнулась, подумав об этом, а после закрыла глаза и велела воображению угомониться.