– Натан? – В ее голосе послышалось удивление с примесью легкого отвращения.
– Извини, что побеспокоил, но мне нужна информация, которую можешь дать мне только ты.
– Это очередная твоя шутка?
– Если бы.
Она шумно выдохнула в трубку.
– Я сейчас занята. Покороче, если можно.
– Занята развлечением гостя, я так понимаю.
– Понимай как хочешь. Я, кажется, не обязана перед тобой отчитываться? – Она издала странный пронзительный смех, в котором было столько горечи и победоносности, столько глубоко затаенных и все еще тлеющих страстей, что я даже толком не знал, как, собственно, его квалифицировать. Смех бывшей жены, вырвавшейся на свободу? Смех человека, который смеется последним?
– Нет, конечно. Ты вольна делать все, что пожелаешь. Мне от тебя ничего не нужно, кроме короткой информации.
– О чем?
– Скорее о ком. Я с понедельника не могу застать Рэйчел дома. Хочу убедиться, что они с Терренсом в порядке.
– Какой же ты, Натан, идиот. Ты ничего не знаешь?
– Похоже на то.
– Двадцатого мая они уехали в Лондон. Рэйчел пригласили с докладом на научную конференцию. Они там поживут в Корнуолле, у родителей Терренса, и вернутся не раньше пятнадцатого июня.
– Она мне ничего не говорила.
– А с какой стати она должна была тебе сказать?
– В некотором смысле она моя дочь.
– Вот именно, в некотором. Как ты мог так с ней обойтись? Кто тебе дал право? Бедняжка несколько дней ходила сама не своя.
– Я позвонил, чтобы извиниться, но она повесила трубку. Тогда я ей написал длиннющее письмо. Я пытаюсь загладить свою вину. Можешь мне поверить, я люблю Рэйчел.
– Тогда ты должен приползти к ней на брюхе. Вот только на меня не рассчитывай. Прошли те дни, когда я выступала между вами посредницей.
– Я и не рассчитываю. Просто когда она в очередной раз позвонит тебе из Англии, ты ей передай, что ее ждет большое письмо от отца. И ожерелье в придачу.
– И не надейся, мой дружочек. Черта с два я ей что-нибудь передам. Ты меня понял?
Вот вам и миф о терпимости и доброжелательности разведенных пар. Я был готов примчаться в Бронкс и задушить Эдит голыми руками. А еще очень хотелось плюнуть ей в лицо. Но нет худа без добра. В своей ярости и презрении она дошла до таких высот, что помогла мне принять радикальное решение. Больше я ей не звоню, отныне и вовеки, аминь. Что бы ни случилось. Развод разорвал нашу связь в глазах закона, аннулировал наши многолетние отношения, но у нас оставалось нечто общее, Рэйчел, чьими родителями мы будем оставаться до конца наших дней, и это обстоятельство, как мне казалось, не позволит нам перейти в стадию открытой вражды. Что ж, хватит иллюзий. Это был последний звонок. Впредь для меня Эдит – только имя и не более того, четыре буквы, обозначающие несуществующего человека.
На следующий день я ел свой ланч в одиночестве. Том и Гарри поехали в Манхэттен к вдове недавно умершего писателя, чтобы обсудить условия приобретения его библиотеки. Если верить Тому, этот романист был хорошо знаком со всеми известными авторами последних пятидесяти лет, и дома на полках у него стояли книги с автографами и посвящениями его знаменитых друзей. Эти «ассоциированные экземпляры», выражаясь на профессиональном жаргоне, пользовались большим спросом у коллекционеров и стоили на рынке приличных денег. Том признавался, что эти поездки были самым привлекательным моментом в его работе. Они позволяли ему вырваться из заточения на втором этаже букинистической лавки, а главное, понаблюдать воочию за действиями босса. «Гарри устраивает настоящий спектакль, – рассказывал мне Том. – Рот у него не закрывается. Он торгуется, льстит, хамит, подначивает – такая игра в кошки-мышки. Если бы я верил в реинкарнацию, я бы сказал, что в своей прошлой жизни он жил в Марокко и торговал коврами».
В среду Марина была выходная, поэтому в четверг, в отсутствие Тома, я особенно жаждал ее увидеть, но когда вошел в «Космос», ее там не оказалось. Димитриос, владелец ресторана, объяснил, что она позвонила утром и попросила больничный на несколько дней. Я расстроился, как ребенок. После всей желчи, вылитой на меня моей бывшей, моя вера в женский пол сильно пошатнулась, а кто мог помочь мне ее восстановить, как не нежнейшая Марина Гонсалес? Входя в ресторан, я заранее представил ее себе с новым ожерельем (в понедельник и вторник я уже лицезрел на ней свой подарок), и одна эта мысль согревала мою душу. С тяжелым сердцем я устроился в отдельном кабинете, и Димитриос собственной персоной принял у меня заказ. В кармане моего пиджака было «Самопознание Дзено», купленное с подачи Тома, и, так как другого собеседника в этот день у меня не было, я углубился в роман Звево.
Не успел я дочитать второй абзац, как в гости ко мне пожаловал мистер Геморрой. Я уже писал выше о его существовании, и вот теперь, когда пришло время рассказать, как это было, у меня при одном воспоминании о нашем тет-а-тет заколотилось сердце. Этот кошмар, который я окрестил мистером Геморроем, имел облик тридцатилетнего доставщика заказной корреспонденции, спортивного, накачанного и весьма разгневанного. Нет, «разгневанный» – это слишком слабое слово. В его глазах читалась ярость, бешенство, если не жажда крови. Когда он вломился в ресторан и воинственным, громоподобным голосом спросил, где такой-растакой (тут я услышал свое имя), в моей голове промелькнули две мысли. Первая: сегодня мистер Г. решил обернуться Роберто Гонсалесом. И вторая: ожерелье не лежит в ящичке кассового аппарата, Марина таки забыла его снять во вторник и в этом виде заявилась домой. В памяти сразу всплыло словцо – «трах», – которое она употребила, когда отказывалась принять мой подарок. И когда я связал его со словами Димитриоса, что Марина взяла на несколько дней больничный, у меня упало сердце. Сукин сын наверняка поколотил свою женушку.
Здоровяк плюхнулся на сиденье напротив меня и подался вперед.
– Это ты Натан, тра-та-та, Гласс?
– Вообще-то мое среднее имя Джозеф.
– Вот что, умник. Ты мне лучше объясни, зачем ты это сделал?
– Что именно?
Он сунул руку в карман и грохнул об стол моим ожерельем.
– Вот.
– Я сделал подарок на день рождения.
– Моей жене.
– Вашей жене. А что в этом такого? Марина каждый день меня обслуживает. Она замечательная девушка, и я хотел таким образом ее отблагодарить. Я даю ей чаевые, правильно? Считайте, это большие чаевые.
– Так дело не пойдет. Нечего приебываться к чужим женам.
– Я не приебывался. Это всего лишь подарок. Я ей в отцы гожусь.
– У тебя что, нет елдака? Или яиц?
– Да нет, последний раз, когда я смотрел, вроде все было на месте.
– Я тебя предупреждаю, держись от Марины подальше. Это моя сучка, и если ты еще раз к ней подвалишь, я тебя по стенке размажу.
– Я бы вас попросил не называть ее сучкой. Вам крупно повезло, что у вас такая жена.
– Я буду называть ее так, как я хочу, придурок. А это дерьмо, – он помахал ожерельем перед моими глазами, – ты можешь съесть вместо своего ланча.
Гонсалес рванул золотую цепочку двумя руками, и бусы горохом рассыпались по пластиковой столешнице, а те, что остались у него в пригоршне, он швырнул мне в лицо. Если бы не очки, я бы мог остаться без глаза.
– В следующий раз я тебя прикончу! – Он тыкал в меня пальцем, как обезумевшая марионетка. – Увижу тебя с ней рядом, ублюдок, и ты покойник!
Все, кто был в ресторане, повернули головы в нашу сторону. Не каждый день посетители становятся свидетелями такого захватывающего спектакля, который, впрочем, подошел к концу. Во всяком случае, как мне показалось. Гонсалес направился к выходу по узкому проходу между столиками в зале и отдельными кабинетами и вдруг увидел перед собой великана Димитриоса с огромным брюхом. Тут перед зрителями развернулся второй акт. Заведенный, бурлящий от ярости Гонсалес открыл пасть и заорал ему в лицо:
– Вышвырни этого козла или она не выйдет на работу! Завтра же возьмет расчет!
– Пускай берет, – последовал мгновенный ответ. – В моем ресторане ты мне не указ. Для меня главное – клиенты. Так что вали отсюда и можешь сказать Марине, что она здесь больше не работает. А если ты сюда еще раз заявишься, я вызову копов.
Они еще потолкались, но при всей своей физической силе Гонсалес явно уступал сопернику в габаритах. Он еще прокричал несколько угроз напоследок и затем ретировался. По милости этого мужлана его жена лишилась работы. А я – что могло быть хуже? – возможности снова ее увидеть.
После того как в заведении восстановился порядок, Димитриос подсел за мой столик, извинился за причиненные неудобства и сказал, что ничего не возьмет с меня за этот ланч. Вот только мои уговоры не увольнять Марину ни к чему не привели. Хоть он и был нашим сообщником и разрешил запирать ожерелье на ночь в кассе, бизнес есть бизнес. Я от Марины сам тащусь, сказал он, но рисковать делом из-за этого психа я не собираюсь. Последние же его слова меня буквально обожгли:
– Не переживайте. Вы ни в чем не виноваты.
Еще как виноват! Я заварил эту кашу и сейчас костерил себя за неприятности, которые навлек на простодушную Марину. Не зря она так долго открещивалась от подарка. Кому как не ей было знать, что собой представляет ее муж, а я не внял ее словам, настоял на своем, и мое безрассудство, глупое, глупейшее безрассудство ни к чему хорошему не привело. Черт бы меня подрал. А лучше бы сразу несколько чертей поджарили меня на сковородке.
На том мои посиделки в «Космосе» закончились. Каждый день, прогуливаясь по Седьмой авеню, я прохожу мимо этого ресторана и не могу набраться духу зайти внутрь.
Авантюра
В четверг мы с Гарри встретились за ужином в «Стейк-хаусе Майка и Тони» на углу Пятой авеню и Кэрролл-стрит. Двумя месяцами ранее в этом самом ресторанчике он неожиданно разоткровенничался с Томом. Надо полагать, здесь он чувствовал себя комфортно. В первом зале этого заведения, отданном под бар, собиралась местная публика, которая постоянно заказывала выпивку и вовсю дымила, посматривая на большой монитор, где шли исключительно спортивные передачи. Но стоило миновать двойные застекленные двери, и вы оказывались в совершенно иной атмосфере. Маленький зальчик с коврами на полу, стеллажом книг у одной стены и черно-белыми фотографиями на другой, уютные столики. Одним словом, тишина и уют, и даже когда звучала музыка, прекрасная акустика позволяла вести разговор, не повышая голоса. Видимо, для Гарри это место было чем-то вроде исповедальни. Сначала в роли духовника выступил Том, и вот теперь я.