Люси оставалась для меня загадкой. Во многих отношениях она была образцовым ребенком, и чем лучше я ее узнавал, тем больше она мне нравилась. У нее было много достоинств. Впервые оказавшись в большом городе, она очень быстро адаптировалась. В своей Каролине Каролине она привыкла к тому, что все вокруг говорят исключительно по-английски; здесь же, на Седьмой авеню, пока мы с ней проходили мимо химчистки, бакалейной лавки, пекарни, салона красоты, газетного киоска и кофейни, на нее обрушивался языковой Вавилон – испанский и корейский, русский и китайский, арабский и греческий, японский, немецкий и французский, – но вместо того чтобы растеряться или зажаться, она приходила в восторг от этой многоголосой симфонии. Однажды, услышав, как разоряется какая-то горластая тетка, Люси восхитилась:
– Во дает! – И тут же собезьянничала: – Mira! Hombre! Gato! Sucio! [23]
А спустя минуту она уже копировала мужчину, кричавшего что-то по-арабски. Я не смог бы воспроизвести эти слова под дулом пистолета. А девочка умела не только слышать, но и видеть, и думать, и чувствовать. В лагере она тут же со всеми подружилась, и ее стали приглашать на разные игры. Люси охотно позволяла целовать себя на ночь, не привередничала по поводу еды, никогда не устраивала сцен. Если отвлечься от ее чудовищных ошибок в разговорной речи (я их не исправлял) и ненормального увлечения мультиками (тут я проявил твердость и ограничил ее сидение перед телевизором одним часом в день), то я ни разу не пожалел о том, что забрал ее к себе.
Одно плохо: она по-прежнему отказывалась говорить о своей матери. Незримое присутствие Авроры не давало нам до конца расслабиться, но все мои наводящие вопросы, все попытки вытянуть из Люси хоть какую-то информацию ни к чему не приводили. Наверно, следовало бы восхититься подобной силой воли в совсем еще юном существе, но меня это приводило в ярость, и чем дольше продолжалось наше противостояние, тем нетерпеливее я становился.
– Люси, ты скучаешь по маме? – спросил я ее однажды.
– Ужасно как скучаю. Даже вот тут больно.
– Ты хочешь ее увидеть?
– Еще как хочу! Я перед сном молюсь, чтобы она ко мне вернулась.
– Она к тебе вернется. Ты только скажи, где нам ее найти.
– Не могу, дядя Нат. Я тебе сколько уж раз говорила, а ты меня не слышишь.
– Почему, я слышу. Просто мне больно, что ты грустишь.
– Я дала слово, и, если его нарушу, гореть мне в аду во веки веков. А я еще маленькая и хочу жить долго-долго.
– Люси, никакого ада нет, поэтому гореть ты не будешь. Мы любим твою маму и хотим ей помочь.
– Нет. Это неправильно. Дядя Нат, пожалуйста, не спрашивай меня про маму. С ней все хорошо, и она ко мне обязательно приедет, а больше я ничего не скажу. Не заставляй меня, а то будет, как раньше. Сам знаешь, рот на замок. Ты этого хочешь, да? Мы можем болтать обо всем, обо всем, только про маму не спрашивай. Ты такой хороший, дядя Нат. Давай не будем всё портить, ладно?
Внешне она производила впечатление счастливой, всем довольной девочки, но мысль о том, каких душевных терзаний стоит ей хранить эту тайну, не давала мне покоя. Нельзя было взваливать на девятилетнего ребенка такой груз ответственности. Ее явно третировали взрослые, и я тщетно пытался положить этому конец. Хотел показать ее психиатру, но Том отсоветовал, посчитав это пустой тратой времени и денег. Уж если Люси отказывалась говорить с нами, она тем более ничего не скажет постороннему человеку.
– Надо набраться терпения, – рассудил Том. – Рано или поздно ее должно прорвать, но произойдет это не раньше, чем у нее возникнет естественная потребность выговориться.
Хотя я и последовал его совету и не повел ее к психиатру, но это еще не значит, что он меня убедил. Девчонка оказалась крепким орешком. С таким упрямым, несгибаемым характером она может никогда не расколоться.
Я приступил к работе в лавке четырнадцатого, через три дня после того, как прах Гарри был развеян в Проспект-парке, и Руфус уехал к своей бабушке на Ямайку. И тут как раз из Англии вернулась моя дочь. Я с трепетом ждал этого дня после катастрофического разговора с матерью моего ребенка, с той, чье имя стало для меня запретным, но последние бурные события вытеснили из моей головы эту дату – пятнадцатое июня. Забыл, как отрезало. В шесть часов мы закрыли лавку и втроем поужинали в кафе на углу. Дома нас с Люси ждал вечер за «монополией» или «ключом». Но прежде я обнаружил запись на автоответчике. Рэйчел сообщала, что ее самолет приземлился в три, а в пять она уже была дома, где обнаружила мое письмо. По ее тону я сразу догадался, что прощен.
– Папа, спасибо тебе за эти слова, которых мне так недоставало. После всего, что между нами произошло, именно это я хотела от тебя услышать. Я все преодолею, если буду знать, что всегда могу на тебя опереться.
Вечером следующего дня я оставил Люси на Тома, а сам отправился в Манхэттен, чтобы поужинать с Рэйчел в ресторане неподалеку от моего бывшего офиса – страховой компании «Мид-Атлантик». Как стремительно все меняется вокруг нас, как быстро одна проблема сменяется другой, и краток миг торжества. Месяц назад я потел над письмом для своей разгневанной, разобиженной дочери в надежде, что мои покаянные слова преодолеют годы отчуждения и подарят мне еще один шанс. Чудесным образом я этого добился – мы вновь нашли общий язык. Казалось бы, после того как вся горечь осталась в прошлом, наш ужин должен был превратиться в счастливое семейное воссоединение с шутками-прибаутками и причудливыми воспоминаниями. Но не успел я открыть рот, как на меня посыпалось. Моя дочь пребывала в тоске и унынии, и спасти ее должен был не кто иной, как я, ее бестолковый, безмозглый папаша!
Я зарезервировал столик в «Ля Гренуй», том самом французском ресторане в старом стиле, с бешеными ценами и излишествами в интерьере, где мы отмечали ее восемнадцатилетие. Рэйчел пришла в полученном от меня по почте ожерелье, копии того, из-за которого разгорелся сыр-бор в кафе «Космос», и хотя мне приятно было видеть, что ей, смуглянке, оно к лицу, я невольно подумал о другом ожерелье и заново испытал приступ раскаяния в связи со всеми неприятностями, кои по собственной глупости навлек на бедную Марину Гонсалес. Слишком много вокруг молоденьких женщин, подумал я, вот и теряю голову. Марина. Хани Чаудер. Нэнси Маззучелли. Аврора. Рэйчел. Из всех перечисленных моя дочь казалась мне самой уравновешенной и преуспевающей, твердо стоящей на ногах, менее других подверженной превратностям судьбы, и вот она сидела напротив и со слезами на глазах рассказывала о крушении своей личной жизни.
– Не понимаю, – недоумевал я. – Когда мы с тобой виделись в последний раз, все было отлично. Терренс замечательный, ты замечательная. Вы отпраздновали вторую годовщину, и ты называла себя абсолютно счастливой. Когда это было? Конец марта – начало апреля? Браки так быстро не распадаются. Во всяком случае, когда люди любят друг друга.
– Это я его люблю по-прежнему. А вот насчет Терренса у меня существуют большие сомнения, – возразила Рэйчел.
– Человек объехал за тобой полсвета, чтобы уговорить тебя выйти за него замуж. Ты забыла? Он тебя добивался, а ты была к нему вполне равнодушна.
– То было давно, а это сейчас.
– Когда мы последний раз говорили про «сейчас», ты собиралась рожать. Терренс, сказала ты, мечтает стать отцом. Не абстрактным, а отцом твоего ребенка. Только любовь заставляет мужчину произносить эти слова.
– Знаю. Сначала я тоже так думала, но все это было до Англии.
– Америка, Англия… неважно. Важно, какие вы, а не где вы находитесь.
– Да, но Джорджина живет в Англии, а не в Америке.
– А, так вот откуда ветер дует. Что ж ты сразу не сказала?
– Думаешь, это так просто? У меня от одного ее имени сводит желудок.
– Джорджина, ну и имечко! Сразу вижу викторианскую хохотушку с золотыми локонами и мясистыми красными щеками.
– Не угадал. Тихая брюнеточка с сальными волосами и плохой кожей.
– Хороша соперница.
– Они вместе учились в университете. Джорджина – его первая большая любовь. Потом она ушла к другому, а он уехал в Америку. У него была депрессия, он даже подумывал о самоубийстве.
– А теперь этот «другой» перестал быть помехой.
– Неизвестно, но когда мы в Лондоне ужинали втроем, Терренс с нее глаз не сводил. Меня там словно и не было. Позже он только о ней и говорил. Она и умная, и с чувством юмора, и человек хороший. А через два дня они обедали вдвоем. Затем мы с ним уехали в Корнуолл к его родителям, но уже на третий день он сбежал в Лондон – якобы для разговора с издателем о будущей книге. А я уверена, что к Джорджине Уотсон, своей единственной и незабываемой. Это было ужасно. Бросил меня в этой дыре, один на один со своими родителями-антисемитами, а я должна была изображать, в каком я от них восторге… А он в это время с ней спал! Я это точно знаю. Как и то, что он меня разлюбил.
– Ты его прямо об этом спросила?
– А то нет. Как только он вернулся из Лондона. Видел бы ты эту сцену!
– И что он тебе ответил?
– Он всё отрицал. Сказал, что я из ревности напридумывала себе бог знает что.
– Это хороший знак, Рэйчел.
– Хороший? Он мне лгал, и теперь я не могу верить ни одному его слову!
– Предположим худшее. Он с ней спал, а вернувшись, солгал тебе. Все равно это хороший знак.
– Как ты можешь говорить такое, да еще на этом настаиваешь…
– Это значит, что он боится тебя потерять. Он не хочет, чтобы ваш брак распался.
– Что это за брак, если ты больше не доверяешь близкому человеку? Это уже не пойми что.
– Послушай, крошка, я не могу давать тебе советы, особенно в этом вопросе. До восемнадцати лет ты жила с нами под одной крышей и, думаю, еще не забыла, сколько дров я тогда наломал. В иные минуты моя ненависть к твоей матери доходила до того, что я желал ее смерти. Я рисовал себе автокатастрофы, крушение поезда, падение с высоченной лестницы. Ужасно в этом признаваться, и гордиться тут