Однако во Франции и в 1916 г. продолжали мыслить наполеоновскими категориями. Под влиянием союзников, еще до войны отставших от русских в плане военной теории, русская Ставка не обратила должного внимания на опыт кампаний 1914 и 1915 гг. Лишь после неудач в 1916 г. во Франции отправят в отставку главнокомандующего Ж. Жоффра, присвоив ему чин маршала Франции в качестве «утешительного приза», а в Российской империи при планировании кампании 1917 г. наметят главный удар против Австро-Венгрии с возможным переносом боевых действий на Балканы. В 1916-м же году русская действующая армия еще не обладала достаточной технической оснащенностью для прорыва укрепленного фронта противника, обороняемого войсками, превосходящими русских и в вооружении, и в плане управления.
Таким образом, первостепенной ошибкой штаба Ставки и лично Верховного главнокомандующего и его начальника штаба явился выбор направления главного удара. Историком отмечается, что «Ставка, запланировав одновременное наступление трех фронтов, во-первых, ошиблась в выборе направления главного удара в кампании, а во-вторых, оказалась неспособной провести свой план на практике. Когда же обнаружился крупнейший успех Юго-Западного фронта, Ставка не сумела быстро перестроиться, не смогла использовать успех армий Брусилова и обеспечить взаимодействие и взаимопомощь между фронтами»[269].
Итогом действий армий Северного и Западного фронтов в 1916 г. стали неудачные бои, а также полная пассивность по сравнению с тем, что происходило южнее Полесья. Выбор высших начальников также лежит на совести императора Николая II и М. В. Алексеева, не сумевшего настоять на отчислении со своих должностей генералов А. Н. Куропаткина и А. Е. Эверта. Впрочем, кардинально достойной смены им не было (если брать соответствующих по старшинству и заслугам генералов, так как иерархия чинов и званий играла в Российской империи того времени немалую роль). Быть может, разве только командарм-9 генерал Лечицкий, которого, кстати, Временное правительство в 1917 г. предполагало как раз на должность главкозапа.
Барановичская операция и неумелые потуги армий Северного фронта стали самой что ни на есть худшей помощью войскам Юго-Западного фронта. Отбив русских севернее Полесья, немцы получили возможность перебросить часть своих немногочисленных резервов под Ковель. Пусть большая доля группировки Линзингена и прибыла из Франции, где союзники «буксовали» на Сомме, напрасно укладывая в землю все новые и новые десятки тысяч людей, однако на востоке был важен каждый солдат.
Но ведь и армии Северного и Западного фронтов так и не смогли помочь генералу Брусилову, войска которого изнемогали в неравной борьбе, ставшей после отказа от маневренных действий войной на истощение, где главная роль принадлежит техническому оснащению противоборствующих сторон. Передача главного удара на Юго-Западный фронт уже не могла дать того эффекта, что в мае. Тем более – при упорстве на ковельском стратегическом направлении: «Кроме больших потерь, результатом Эвертова наступления было то, что Ставка сочла возможным отказаться от выполнения французского диктата и основательно усилить Брусилова за счет Эверта и Куропаткина»[270].
Наступление на Барановичи стало очередным провалом русской стратегической мысли, ибо удар по австрийцам напрашивался сам собой и действительно фигурировал в размышлениях М. В. Алексеева. Но одновременно это стало и провалом русской дипломатии и внешней политики: отказ от переноса главного удара против австрийцев, принятый под давлением англо-французов, самым решительным образом подготовил грядущую катастрофу русской монархии в феврале 1917 г.
Расклад политических сил внутри Российской империи, настроения широких масс населения, социальный фактор села и города, состояние железнодорожного транспорта и зависящее от этого продовольственное и топливное снабжение в своей совокупности требовали победы уже в 1916 г. Здесь имеется в виду не только безусловная победа, как окончание войны на выгодных для России условиях, но и та решающе-частная победа действующей армии, которая в глазах всего российского социума отчетливо прорисовывалась бы как прелюдия к несомненной победе в 1917 г. Такой победы Ставка дать не смогла.
Так что вина самой Ставки в чисто военном отношении ничуть не меньшая, нежели внешнеполитический провал правительства. Неподготовленное наступление во главе с не верившими в успех командирами и не могло дать тех решительных результатов, что должны были бы быть присущи итогам главного удара на Восточном фронте в кампании 1916 г. Мало того, что к Февральской революции на своих местах остались все те же люди, что бездарно провалили наступление в районе озера Нарочь за три месяца до Барановичей, но Ставка даже и не сумела скоординировать действий фронтов, предпочитая плестись в хвосте решений, принимаемых фронтовыми командованиями. Как абсолютно точно заметил по этому поводу А. А. Керсновский, «решение Ставки нанести главный удар Западным фронтом в самое крепкое место неприятельского расположения – и это несмотря на неудачу Нарочского наступления – было едва ли не самым большим стратегическим абсурдом Мировой войны. И то, что это решение было навязано союзниками, лишь отягчает вину русской Ставки перед Россией и русской армией»[271].
Но и более того – после провала Барановичского удара армии Западного фронта более не предпринимали масштабных операций. Это значит, что, за исключением двадцати дней Барановичской наступательной операции и нескольких небольших боев в каждой армии Северного и Западного фронтов, громадная масса войск, сосредоточенная севернее Полесья, простаивала в течение года.
Между тем массовая психология так настроена, что не выносит длительного бездействия, которое воспринимается как бесполезный акт, нацеленный только разве что на увеличение жертв. Ведь позиционная борьба не может быть воспринимаема как ведущая к победе. А собственные потери всегда представляются тяжелее, нежели потери невидимого противника, засевшего в траншеях напротив. Вышло, что армии двух фронтов, зная, что южнее разворачиваются широкомасштабные сражения, оставались вне боевых действий в течение полутора лет (с октября 1915 до марта 1917 г.).
Неудивительно, что Северный и Западный фронты в ходе Великой Русской революции разлагались быстрее Юго-Западного и Румынского фронтов. И дело не только в близости революционных центров (Петроград, Москва, Рига, Минск). Дело еще и в отупении от непрерывного бездействия, от тяжелых окопных работ без сражений, от ощущения бессмысленности своего пребывания на фронте. Это явление затронуло около трех миллионов солдат действующей армии, севернее Полесья. В. П. Катаев, батарея которого в конце июля перебрасывалась с Западного фронта в Румынию, отметил: «Ведь я сам вместе со всеми батарейцами проклинал утомительную позиционную войну, сидение на одном месте, надоедавшее до последней степени, неизвестно когда этот кошмар кончится. И вот он кончился. По-видимому, для нас кончилась позиционная война, и наконец-то начнется война веселая, полевая, с быстрыми передвижениями, как и подобает войне наступательной, победоносной»[272].
Последними относительно масштабными действиями армий Западного фронта в кампании 1916 г. стали попытки разрозненных ударов на Червищенском плацдарме в конце августа. Немцы легко отразили эти удары, после чего Западный и Северный фронты вновь погрузились в ленивую дремоту с тем, чтобы проснуться уже после революции Февраля 1917 г., но уже для политики, а не войны.
Таким образом, по справедливости говоря, единственной заслугой русских фронтов, стоявших севернее Полесья, в кампании 1916 г. стал тот факт, что они послужили резервом для наступавших армий Юго-Западного фронта. Но и только. Разве такая задача ставилась перед Северным и Западным фронтами на совещании 1 апреля?
3.1. ЖЕЛЕЗНЫЕ ДОРОГИ В КАМПАНИИ 1916 ГОДА
С начала войны управление железнодорожными перевозками, согласно Положению о полевом управлении войск в военное время от 16 июля 1914 г., сосредоточивалось на театре военных действий в руках главного начальника военных сообщений при штабе Верховного главнокомандующего. Тем самым страна была искусственно поделена на две зоны – фронтовую и тыловую – в каждой из которой железнодорожная сеть подчинялась своему начальству: Ставке и Министерству путей сообщения соответственно. Раздел территории России на две зоны ответственности и властных полномочий – фронт и тыл – решительным образом сказался на функционировании железных дорог. На театре военных действий, подчинявшемся Ставке Верховного командования, действовали законы военного времени. Прочая же часть железнодорожного хозяйства, работая в чрезвычайном режиме, вызванном войной, тем не менее жила по мирному законодательству.
При проведении мобилизации начальником военных сообщений при Верховном главнокомандующем был назначен генерал-майор С. А. Ронжин, который с 1911 г. работал в Отделе военных сообщений ГУГШ, а в мае 1914 г. возглавил этот отдел, сменив на этом посту Ф. Н. Добрышина. Непосредственно по военным сообщениям дело велось помощниками Ронжина – полковником Н. В. Раттелем и инженером путей сообщения Э. П. Шуберским. В феврале 1917 г. С. А. Ронжина на посту начальника военных сообщений на театре военных действий сменил Н. М. Тихменев, проработавший здесь до первой декады сентября.
В основе организации управления путями сообщения на театре военных действий лежала мысль о сосредоточении железнодорожного (как и всякого прочего) управления в руках военного ведомства. Следовательно, военные власти получили самые широкие полномочия, что оправдывалось необходимостью военного времени. Начальник военных сообщений имел право требовать от МПС все необходимые железнодорожные средства из внутренних областей империи: подвижной состав, людей, оборудование и т. д. Так, из тылового района по мобилизации было отправлено на железные дороги войскового района 9613 служащих МПС, а затем в 1914–1916 гг. еще дополнительно – 13 568 человек. То есть Министерство путей сообщения стало простым исполнителем, в то время как инициатива принадлежала военным.