Злится. Глухой глупец, встряхивает ее, как щенка, а затем тянет за собой за волосы, она падает с подоконника, лодыжка подворачивается. Едва успевает бежать за широким шагом, цепляясь руками за собственные волосы чуть выше того места, где он сжал косу. Боль заставляет переставлять ноги, не упираться. Они почти влетают в узкую комнату с кадкою воды. И тогда он разжимает руку, швыряя ее в сторону наполненной, исходящей паром бадьи.
— Приведи себя в надлежащий вид, смой… это… — Его взгляд скользит по алому пятну, расползшемуся по платью у коленей, по заляпанным кровью тонким пальцам и следам на лице. Уголки губ опускаются в брезгливой гримасе. А ей хочется плакать до невозможного. От толчка Варвара едва не перекидывается через короткий бортик, смаргивает злую слезу, вбиваясь ногтями в собственные ладони.
Утопить бы его здесь. И больше не мучиться.
— Чтоб ты сдох! — Низкий голос на грани шепота насквозь пропитан ненавистью и отвращением.
Он медленно поддается вперед, Варвара стремительно отшатывается. Верхняя губа Брусилова едва заметно приподнимается, обнажаются крупные клыки в предупреждающем оскале. Не сдержавшись, барыня нервно перекидывает волосы за спину. Готова сорваться в любой миг, броситься вон из проклятого места.
Кулаки его сжимаются так сильно, что кожа на костяшках бледнеет. Из груди вырывается глухое низкое рычание. Еще миг и метнется, разорвет на куски, свалит на пол тяжелой пощечиной. Варвара отступает за кадку, жмется лопатками к стене, мимолетным взглядом скользнув по двери — единственному пути к отступлению. Проследив за ее взглядом, Брусилов мрачно усмехается. Заставляет себя выдохнуть натужно, тяжело, а затем отступает.
— Ныне здесь твой дом, Варвара Николаевна. Сейчас же отправлю гонца с письмом к твоей матушке, венчаться со дня на день будем. — Издеваясь, он сгибает спину в глубоком уважительном поклоне. А искрящиеся злой насмешкой глаза не опускаются, он продолжает пронзать ее взглядом. — Не пожелаешь принять ванную сама, я приду и сдеру с тебя платье силой. Слово даю.
Разгибается, уверенно распрямляет широкие плечи и стремительно шагает к двери. Умей человеческое сердце гореть от злобы, от его собственного что-нибудь осталось бы?
Стоило двери прикрыться, Варвара ринулась к окну. Из этой части поместья одинокого дерева у реки совершенно не было видно. Метнулась вперед, распахивая двери в комнату, быстрее, к южным узким окнам. Сердце замерло, застыло в лавине тугой текучей боли, а затем сделало разрывающий на части толчок.
Бьется, предательски громко, она слышит его удары в ушах, ощущает сильные толчки в подушечках собственных пальцев, до синевы зажимающих подоконник. Бьется тогда, когда сердце Грия уже умолкло. Разве не желали они «долго и счастливо», чтобы с жизнью в один день проститься?
Отсюда виднелся лишь край раскидистой кроны, часть ствола, скрывающая раскинутую едва ли не у самых корней фигуру. Она отчаянно всхлипнула. А вокруг тела возлюбленного — черная земля. Нет ни единого зеленого клочка, цветка или ветки — края ровного круга подкоптились, свернулись тонкие травинки на границе с цветущим лугом. Он ширился на двадцать шагов от Саломута в разные стороны. Пятнал своим существованием землю, казался инородным, неправильным. На границе замерли, присаживаясь на корточки, секунданты, несмело касались пальцами черной грани, их рты раскрывались и закрывались, но она не могла услышать голосов.
Усталость сбивала с ног.
Сколько времени она простояла вот так, цепляясь за подоконник, как за последнюю опору?
А ведь Брусилов вернется, он свои обещания держит. Одна мысль о том, что он вновь коснется ее, вызывала горячее липкое отвращение. Варвара заставила себя переставлять ноги. Добрести до кадки, на ходу сбрасывая платье, а за ним нижнюю рубашку. Забраться в успевшую остыть воду, прикрывая глаза.
На дно бадьи, пока водная гладь не сомкнется над головой, а уши не зальет плотным слоем мягкого шума. Пока легкие не разгорятся, а судорожно сжимающие голову пальцы не занемеют, сведенные напряжением. Она кричала. Так отчаянно и громко, но вода пожирала все звуки, пуская их вверх невесомыми пузырями. Плакала. Заходилась, плотнее жмуря глаза, разрываясь на части. Может ей стоит утопиться? Прекратить это все?
Последние капли воздуха давно выскользнули с приоткрытых губ, порозовевшая вода хлынула в рот, коснулась глаз, когда она решилась их распахнуть. Хватит ли ей храбрости? Один маленький вдох… Говорят, смерть утопленниц одна из самых страшных. До конца ты борешься, стараешься продержаться, не вдыхать. Головою понимаешь, что тогда придет конец. Но когда желание выжить пересилит, когда легкие расправятся, вынуждая сделать вдох — тебя поглотит боль и темнота.
Из мягкого бесшумного кокона ее выдернули чужие руки. Обхватили за плечи, вбиваясь ногтями в нежную кожу. И дернули вверх, к воздуху. К жизни.
'Милостивая государыня, к большому огорчению, вынужден осведомить вас, что ныне дочь ваша и моя будущая супруга, Варвара Николаевна Глинка, находится в недобром здравии в моем поместье после состоявшейся дуэли с Григорием Саломутом. Увидевшая сию картину невеста осталась без сил, присутствующим же стало очевидно, что сердце ее этою картиной и смертью художника разбито. А сама Варвара Николаевна располагает выдающимися нечеловеческими способностями: на аршин вокруг земля оказалась выжжена ее горем. Потому я настойчиво советую вам посетить сегодня же семейное гнездо Брусиловых для обсуждения наших совместных дел. Полагаю, вы будете со мною согласны: венчаться с Варварой полагается немедля, дабы сохранить скудные остатки моего достоинства, избежать скандала и дурных пересуд.
Искренне ваш С. Б'
Письмо в руках дрогнуло, дорогая белоснежная бумага с тихим шелестом смялась под пальцами, Настасья откинулась на спинку кресла, утомленно прикрывая глаза.
Сколько еще ударов преподнесет ей судьба?
Домовладелец у стола нетерпеливо переминался с ноги на ногу, она и позабыть успела, что до визита запыхавшегося бледного гонца решала проблемы родной усадьбы.
Ведьма значит… Родная мать предала ее, перешагнула через отчаянные просьбы и мольбы. Передала. Сколько опасности таит в себе дар в умелых руках ведьмы? Он губит жизни, выворачивает и коверкает любовь, перекраивает мысли. Что, ежели Варвара доберется до записей бабки?
Киприан неловко прочистил горло, удобнее перехватил прижатую к себе тяжелую крепостную книгу.
— Так что ж делать с беглым мужиком, барыня? Третьим за пять годков уже будет, не к добру это. Может провести среди Калитовских беседу? Напомнить, что жизнь беглеца короткая и голодная…
Ведьма. Мысли Настасьи были далеко от Калитовских бед, в груди тревожно сжималось сердце. Ежели не укротить Варварин норов, если полюбится ей колдовство — не удержится дочь, все планы глупым поступком разрушит. Надобно не подпустить ее к дневникам Аксиньи, не проглядеть.
— Сначала юнец тот, Яков с академии врачевательной сбежал, затем баба Агафья, которую у Сибирских земель мертвой нашли, а теперь вот те на, Алеша… Неспокойно на селе, по рассвету наши прачки к реке ходить отказываются, запужали их родные и знакомые Калитовские. Сбрендили, видать браги кислой перепили, как умом все тронулись. Хорошее было село, земля у болот плодовитая, а сколько клюквы и брусники собираем? Доход какой…
Она нехотя вынырнула из пучины мрачных размышлений, повернула голову, во взгляд возвращалась осознанность. Еще пару мгновений Глинка молчала, касаясь сцепленными в замок пальцами пухлых губ. А затем поднялась и повернулась к прикрытой двери, огибая вмиг умолкшего домоправителя вместе с широким дубовым столом.
— Полно, Киприан, поняла я тебя, разберемся. Отложи эти дела до вечера, а пока отправь девку на рынок, пусть заберет у купца Ерошина мой заказ. Можешь сам прогуляться, растрясти древние кости. Не до того мне сейчас, поважнее дела есть.
Мужчина суетливо поклонился, пробормотал «Конечно-конечно, как прикажете» и проворно для своих седых лет дернулся вперед, придержать перед ней дверь. Настасья только скривила выразительные губы. Не до внимания прислуги сейчас.
В комнате матери пахло полынным дымом, сколько пучков выжгли сенные девки[1] прежде чем она прекратила чувствовать невидимый, прожигающий укором, взгляд собственной матери? До сих пор по ночам Настасье чудились тяжелые вздохи, радостный шепот и царапанье когтей по стенам.
«Ликуешь, старуха? Теперь понимаю отчего. Ну ликуй, уничтожая жизнь родной внучки, с тебя станется»
Вдох. Тихий выдох. И она понеслась по комнате вихрем. Задыхаясь, выворачивая на пол содержимое широких ящиков, стягивая плотный матрас с постели, срывая балдахин. Зазвенели по полу украшения из золота, разбился флакон с одуряюще пахнущим маслом, кособоко сдвинулся столик с круглым зеркальцем в деревянной оправе.
Где же они? Своими глазами видела, как после колдовства опустошенная, но довольная собою мать заплетала длинные волосы в тугую косу и садилась писать. Она обучала Настасью чтению на своих заговорах, показывала, как притянуть к себе взгляд мужчины, удержать до конца веков. Только дар ее обошел стороною, что вода сквозь пальцы скользили пустые, лишенные силы, заклятия.
Три книжицы. Потрепанные желтые страницы, старательно выводящиеся, но корявые буквы. Она помнила их так четко, словно еще вчера держала в руках.
Нет. Нигде нет. Заламывая руки в бессильной ярости, Настасья заметалась по комнате зажатой в угол дикой волчицей.
Ежели Варвара уже добралась до них? Ежели нашла?
Метнулась к дверям, налетела в коридоре на подглядывающую тайком Авдотью, личную прислужку Варвары. Злость лизнула глотку, дрожащая от страха и ярости рука вцепилась в рыжую косу.
— Брала твоя хозяйка с комнаты бабки книги? Говори, брала?!
Девка тихо пискнула, но тронуть ее руки не посмела, зажала кожу у ушей двумя ладонями, силясь ослабить боль и напряжение.
— Не брала, барыня, господом богом клянусь, не брала она… Я бы знала, Варвара Николаевна всем со мной делится, вот вам крест, не брала.