Он не слушал. Шаг за шагом, загнанным зверем бродя вокруг топи. Чудно, но жители местной деревеньки были ему благодарны — носили печеную репу, домашний сыр и холодный, пощипывающий язык квас в короткие часы отдыха, жарко топили бани. Они все говорили о беспощадном болотном чудовище, которого он спугнул своими визитами. О монстре.
Тогда сердце тревожно жалось — может не топь прибрала Варвару, может существует еще что-то, о чем раньше он не додумывался и теперь его ведьма у нечистого в услужении? Или подчинила его себе? Обещалась ведь по его душу прийти, так может вернется не одна? Если бы пару лет назад Брусилову сказали, что колдовство не вымысел — он бы расхохотался от всей души, запрокидывая голову и насмешливо щуря глаза в беззвучно глядящее в ответ равнодушное небо. Если бы Брусилову сказали, что его можно швырнуть в беспамятство на любовном ложе, он бы посоветовал собеседнику проветрить голову и меньше налегать на сигары с алкоголем. А это все было. Было же, он не сошел сума — выжженый круг встречал его каждый раз на том месте, где умер жалкий безызвестный художник. Он напоминал о Варе единым своим существованием.
Когда мокрые продрогшие гайдуки и Самуил выбрались с подлеска, его встретил давний друг Дмитрий Жербин. Давным-давно они шли вровень до звания капитана, где тот и увяз. А он продвинулся по службе дальше, дослужившись до майора меньше, чем за год. Друг не редко поддевал — то был не талант, а золотая ложка во рту и везение. Брусилов ничего не доказывал, снисходительно тянул губы в усмешке и кивал, соглашаясь. Пусть так.
— Как нашел меня? — В сапоге уныло хлюпнуло, и Брусилов рассеянно наклонился, стягивая его, балансируя на одной ноге, чтобы выплеснуть мутную воду. На приличия что ему, что Дмитрию было одинаково все равно — привыкшие к армейским муштровке и коротким перерывам, они не раскланивались, времени на витиеватые пикировки и этикет попусту не было.
— Батюшка твой сказал, где искать. Надеется, что я хоть какую-то кроху разумности в тебе найду. Знал бы он, что в тебе ее отродясь не бывало, Самиул Артемьевич. — Капитан смеется, спрыгивая с лошади, чтобы похлопать мрачного друга по сгорбленной спине. Тот, пытаясь не свалиться с усталых ног, тут же выпрямился, нога скользнула обратно в сырой сапог. — Что тебе, на столичных приемах внимания мало было? Каждую вторую взять мог, да и первую, когда муж ее отвернется. Что ж там за провинциалка такая, что ты как цапля по болотам шагаешь?
В его глазах искрится неприкрытое веселье — происходящее искренне забавляет Жербина. А внутри Самуила снова поднимается вязкая черная волна, вот-вот изо рта хлынет едкой желчью, перед глазами снова все затянется алым.
Глинка. Личный ад. Его. Только его. До боли и навыворот так, что не вдохнуть. Разве эта мания чем-то объясняется? Господь послал ее за грехи, не иначе. Теперь за каждый свой неверный шаг он сполна выстрадает, но ее вернет. Никому жизни не будет, пока Самуил не заполучит проклятую ведьму.
— А когда я от своего отступался? Сказал моя, значит так и будет.
— Она же тебя опозорила… — Теплые мозолистые пальцы сжали локоть. Голова Дмитрия коротко дернулась в сторону гайдуков, веля им отойти — уставшие мужики не подумали шелохнуться. Вот она, собачья верность лишь одному хозяину. Самуил резко махнул рукой в их сторону, позволяя разбрестись по деревне, выкрадывая время на дрему и еду. — Не сочти за труд, пожалуйста, прислушайся к моему доброму совету: забудь. Отряхни руки и выкарабкивайся из этого болота. Возьми пример с Зецена — прошлой зимой от него нареченная сбежала, он забыл, партию лучше по лету нашел…
— А до этого его на смех поднимали все губернии, до которых слух дошел.
Дмитрий расхохотался, закинул другу на плечо руку, едва не свалив на землю. Самуил недовольно рыкнул, сбрасывая ее, наклонился ко второму сапогу. Его уже воротило от запаха стоялой воды и тины.
— Так смеялись все над тем, что он опростоволосился. Помнишь историю знакомства с его сударыней? Книжицу ее подобрал, сам решился отнести. Так дневник-то был, любовные признания к конюху, с которым она бежать решилась. Считай, в руках держал свою судьбу и благородно не взглянул. Дурак. Потом об этих дневниках ее распущенные служанки пересуды вели, так он и узнал. Все узнали, у домовых девок языки, что метлы.
В голове громко щелкнуло. Так сильно, что мир вокруг повело, Брусилов пошатнулся, его успел подхватить растерянно запнувшийся на полуслове друг по военному делу.
— Ты уже словно барышня кисейная с ног валишься. Брусилов, бросай гиблое дело, тебя столица заждалась. Да и кто бы осмелился против тебя слово сказать? Все знают, что рука у тебя не дрогнет и язык вызвать на дуэль повернется. Тебя сестрицы Карамышевы уже заждались, все глаза высмотрели, тебя выискивая.
В ушах плотный слой ваты, мир вокруг становится мутно-серым, выцветшим.
Дурак. Потом об этих дневниках служанки ее пересуды вели…
Варвара, прячущаяся по ночам за тяжелой дверью в ванную. Низенькая курносая девчонка, прижимающая руки к пухлому животу, прядь ярко-рыжих волос выскользнула из-под косынки, ярким росчерком упала на серую неприметную рубашку…
Слепой глупец.
— Жербин, не сочти за наглость, мне нужно… — Широким шагом, почти бегом до лошади, вскакивая под возмущенный вопль отшатнувшегося от взлетающих копыт друга.
Она должна знать. Служанка, принесшая записи, наверняка она расскажет, о чем переживала хозяйка, что планировала. Всю землю перевернет, а дневники найдет. Он накажет всех виновных.
Дорога до поместья Глинки пролетела незаметно — ветер скользил по разгоряченной коже, бил в глаза, насмехаясь.
Недальновидный идиот…
Соскакивая у порога, он ринулся вверх по лестнице под суетливый визг дворовых девок и грубые мужицкие окрики. Не время, быстрее, почуяв неладное жалкая крыса могла сбежать.
Мать Варвары бегством дочери была глубоко потрясена, неловко приносила публичные извинения в его поместье. Сокрушалась о своей растоптанной чести, а последние дни жила затворницей. Самуил видел присылаемых ею людей — тихие, почти незаметные, они бродили вдоль болот, срывали незнакомые травы, перешептывались, ежась. Стоило ему заговорить — мямлили и уводили глаза в сторону. Казалось, судьбою ее дочери он озабочен куда больше нерадивой матери.
— Настасья! — Его рев разносится по поместью, вибрирует, раздирает глотку. Не останавливаясь, Брусилов летит по лестнице второго этажа, распахивает одну комнату за другой. Где-то должна предаваться вечернему отдыху барыня. — Настасья!
Не отзывается, очередная дверь поддается резкому рывку, с громким ударом ручки о стену отскакивает обратно, он отталкивает ее ногой.
На полу, среди круга свечей и дымящихся трав женщина. Осоловевший пустой взгляд, дрожащие губы, растрепанные волосы. Она растерянно поднимает голову:
— Почему дар молчит, неужели не крупицы не досталось даже на такое смешное дело… — В ее ломком голосе слышится изумление, но ему сейчас все равно. Рывком поднимает ее за острые, как и у дочери, плечи, встряхивает так, что на мгновение голова запрокидывается и ему кажется, что вот-вот хрустнет шея.
— Где служанка ее? Низкая девка с рыжими волосами где?!
Настасья Ивановна растерянно смаргивает, постепенно возвращается в нынешний мир, лопочет бессвязное:
— Ведьма сказала, ждать даров будет, с меня ей нечего взять, не взялась за работу. Сколько я ей всего пообещала, жизнь в достатке, земли… Дура… Отказалась, а иных я не знаю, деревенские бабок-шептух своих, что зеницу ока берегут, боятся, не выдают. Не чувствую, дара нет, не нахожу…
Злость плавит легкие, поднимается клокочущим рычанием в горле. Он не слышит, встряхивает снова, вбивается пальцами в тонкие кости, приподнимая над землей. Носки домашних туфель барыни раскачиваются, не касаясь богато отделанного пола.
— Служанка где ее, не испытывай моего терпения!? Что за дневники были у Варвары, что она постоянно написывала? Ты мать, ты должна знать о своей дочери хоть что-нибудь!
Стоило упомянуть дневники, Настасья крупно вздрогнула, дернулась всем телом и тут же обмякла. Взгляд, до краев наполненный ужасом, вцепился в его лицо. Она нервно засмеялась, дрожащими пальцами зажимая рот, даже не пытаясь высвободиться.
— Соврала мне Авдотья, значит. Принесла своей подружке бабкины дневники… Колдовство там, Самиул Артемьевич. Страшные обряды, пойми она, как распоряжаться ими — мы все пропали. Мы Варвару уже не найдем.
Пальцы разжимаются сами собой, старшая Глинка падает к ногам, опустив голову, шумно дышит и хохочет. Хохочет так, что закрадывается мысль о ее слабоумии.
Ведьмы. Проклятые ведьмы, отравившие его существование. Самым ужасным было то, что без Варвары он уже не сможет — зачахнет, сойдет сума. Так нужно… Любовная горячка, проклятие, такая яростная жажда, что с ней невозможно бороться.
А мелкая грязная девка у него эту возможность выкрала. Позволила хозяйке сбежать, развязала проклятый дар, дала в руки оружие.
— Где, я спрашиваю… — В его голосе горячим потоком бурлит чистая злоба.
Настасья не поднимает головы, говорит одним выдохом:
— На кухню служить отправила.
Короткий миг. Всего несколько секунд отделили его громко хлопнувшей дверью от сидящей на полу разрушенной изнутри барыни.
Кочка, следующая, нога предательски подвернулась, лодыжку обожгло болью и Варвара коротко вскрикнула, начиная заваливаться на бок. Самым обидным в такие моменты были не вспышки острой трусости, не замирающее сердце или боль в ноге — его руки на загривке, цепко сжимающие ткань рубашки. Хозяин не щадил ее чувств, показательно встряхивал, заставляя сжиматься, перебирая ногами в воздухе, пытаясь добраться до почвы. Глинка ненавидела, когда он подносил ее так близко, что носы едва не стукались, внимательный взгляд черных глаз затягивал, гипнотизировал.
В этот раз иначе не было.
Тонкие губы сливались с бледностью кожи, казались невыразительными нитками, когда нечисть насмешливо осклабилась. Тонкий длинный язык выскользнул наружу, коснулся уголка губ, когти больно царапали натянутую у шейных позвонков кожу.