— Мертвячина неблагодарная… — Сделав резкий шаг назад, колдун шумно выдохнул и провел пальцами через сбитые волосы, убирая их за спину. Грудь его резко вздымалась и опускалась, в глазах горел дикий огонь.
Зажатая колдовством Авдотья плашмя рухнула наземь у его ног, стоило Варваре отпустить связующую нить. Зарычала, скаля белоснежные зубы.
— Ты скольких перевел, а мне отомстить нельзя?!
Варвара не успела вмешаться, сделала было шаг вперед и тут же отшатнулась, пораженная яростным ревом резво опускающегося на корточки перед упырихой колдуна.
— Я за смерть матушки своей мстил, за смерть, дура рябая! А ты?! В задницу мужика вцепилась за то, что он в избу позабытую нос сунул?! Да до него ни один лекарь добраться не успеет, такой кусок мяса отодрала!
— До что ему станется без жопы-то? — Вскочив на четвереньки, Авдотья уперлась носом в нос склонившегося Якова. И неожиданно стушевалась. Взгляд обрел осмысленность. Она неловко стерла с подбородка бурые разводы крови и слюны тыльной стороной ладони. Ссутулилась напряженная до того спина. — Это все что от них осталось, а он мародерствовать полез. Пировать на останках моей семьи, неужели не понимаешь?
Надломился голос, понурились плечи. Будь у нее способность плакать — заплакала бы.
Ожесточенные злобой черты Якова смягчились, но голос остался прежним — сухим и равнодушным. Казалось, все равно ему на чужое несчастье, только Варвара заметила, как медленно разжались кулаки, упертые в пол, как замерла грудная клетка, пока он не решался сделать вдох, подбирая слова.
— Жива твоя семья, и живет хорошо, тебе грех жаловаться, вольную получила. А ты свою выдуманную беду пестуешь, все тешишь. Горем бы было, если б мать твоя руки на себя наложила и сиротой брата оставила. А она держится, заново жить учится.
— Но ведь я этого никогда не увижу.
Ее слова застыли в холодном воздухе землянки. Стоило остынуть очагу и первые морозы пробирались и за хлипкие двери, пускали пар изо рта, кусали за кожу. И в этой гнетущей тишине Яков с протяжным вздохом поднялся. Растер веки перепачканными пальцами, отвернулся от Авдотьи, шагая к лавке и застывшей у нее Варваре.
Идти плакаться к колдуну никогда и не стоило. Не умельцем он был подбирать правильные слова, рубил правду. Даже самую неприглядную.
А Глинка сделала робкий шаг вперед, к подруге, протягивая дрожащие руки и ощущая, как глаза застилает пелена слез. Выплакать бы их за Авдотью, чтоб той хоть на миг стало легче.
Варвара помнила, как отчаянно упыриха выла у окраины села, раз за разом ударяясь головой о мягкий полог мха и трав, прячась за пригорком. Пока бледная, исхудавшая мать грузила скромные пожитки на скрипящую телегу, прижимая единственное живое чадо к черному платку на груди. Казалось, за месяцы та постарела на годы, боль и горе сожрали былую красоту, стать и силу. Осталась хрупкая надломленная женщина. А теперь Авдотье не увидеть и такой.
И Варвара не спрашивала, куда каждый день шныряла после заката ее бывшая служанка, сама знала. Не додумалась только, что, сломленная своей потерей, та кинется на селян. Барыне думалось, что отгорюет она свое и смирится — в родных стенах прощаться с прошлой жизнью было бы проще…
Стоило опуститься на колени, Авдотья, скуля и причитая, поползла в объятия, уткнулась носом в плечо, завывая так, будто не уехала семья — своими руками она их схоронила. А у Вари не находилось правильных слов. Что бы ни сказала сейчас — неправильным было бы, не умалило ощущения той потери. Она только качала подругу в своих руках, гладила по перепачканным волосам и прижимала так крепко, что у другой бы захрустели ребра.
Пока за спиной гремела дверца сундука, сновал недовольный Яков. Из угла в угол загнанным зверем. На пятой минуте он не сдержался, опустился на лавку, с гулким звуком откидываясь на промерзшую стену сруба:
— Дрянное дело, всю одежду попаганили… Понимаю, Солнце Брусничное к излишествам приучена, не бережет последнюю тряпку нательную, но ты-то, мертвячка, одну за другой раздираешь. Тебя собственная нагота не смутит, так меня — чрезмерно. Ослепну и околею с горя. — Воющая Авдотья в руках напряглась, но причитаний своих не прекратила, вцепилась пальцами в предплечья Варвары, судорожно хватаясь за заношенную затертую до прозрачности рубаху. Видно, слышала рассуждения колдуна, а отвечать не хотела. До следующего мига.
— Собирайся, Варвара, обучу тебя птахой обращаться. А ты сопли утри, рябая, ежели у хозяйки получится — отнесет от тебя весточку семье, посмотрит, как та живет. Скажет, давно тебе обучиться письму вздумалось, да темы другой не нашлось, кроме как выражение любви к матушке и братцу. Варвара от имени твоего что захочешь напишет, а ты буквы на новый кусок бумаги переведешь. Уж в городе мать твоя найдет того, кто сумеет прочесть. Да не вздумай о нынешнем виде своем писать, вернешь их на земли барские, обратно ярмо на шею нацепишь. О прошлом балагурь, в воспоминания кинься, в мечты… Заодно пару камушков Варвариных на одежки разменяем, не бегать же вам босоногими по первому снегу.
Варвара почувствовала, как с громким хрустом рвется рубаха на плечах, когда позабывшаяся Авдотья вскочила с места и рванула к Якову, не разжимая рук. Протянула барыню по полу, а опомнившись после громкого возгласа — расцепила когти и прыгнула. Свалила колдуна с лавки.
— Родненький, да получится у нее взлететь, получится. Я ни строчки дурной не напишу, что ж я, глупая? Как язык мой поганый тебя оскорблять поворачивался? Из золота человек, сразу ж видно. Ангел, спустившийся с небес, спасение мое, радость ты…
Гулко стукнулся о пол лоб колдуна, Яков обреченно и шумно выдохнул. Цепкие пальцы упырихи тут же потянули его вверх, заботливо помогая подняться. Он бы и благодарен был, если б после этого с радостным писком Авдотья не полезла обжиматься. Подпрыгнула вверх, цепляясь царапающими острыми когтями за плечи, обхватила ногами ребра и так сжала, что те свело.
— Слезь, Авдотья, да понял я, что ты благодарна сверх меры! Не передумаю, давай обратно ядом наливайся, так сподручнее с тобой говорить было…
— Так полюбился, что нет мочи терпеть. Кажешься только грубым, а душа-то нежная, чуткая. Погляди, как все вывернул, чтоб боль мою и кручину забрать. — Радуясь, она поерзала, устраивая острый подбородок на плече, сжимая с такой силой, что мир вокруг колдуна начинал кружиться. Широкая улыбка, светящиеся надеждой и счастьем глаза. На другой миг могло показаться, что его обнимает живая девица. Могло, если бы не стальная хватка, из которой вовек не выдраться. Всю волшбу он тратил на удержание болотных упырей, жалкие крохи пришлось дожать из себя, когда Яков выдирал Авдотью из ее родного села. С криком, боем и проклятиями. Попытки избавиться от него упыриха стоически игнорировала, жалась к лопаткам все плотнее, распаляя досаду и злобу.
— Варвара, нет моих сил больше эти непотребства терпеть, да сдери ты с меня эту полоумную! — Голос Якова почти перешел на резкий злой окрик, в который раз он крутанулся на месте, пытаясь ухватить за загривок болтающуюся на спине Авдотью. Нечисть оказалась сильнее и проворнее, пропустив над своей головой пальцы колдуна, она с громким тонким визгом сильнее сжала его в объятиях. Тот пошатнулся, со сдавленным стоном цепляясь за стену землянки. — Задавишь, пигалица, поимей хоть каплю разума…
Стоило губам нечисти с сочным чмоканьем коснуться виска, обдавая мужчину застоялым смрадом, он, забывая об остатках гордости, коротко взвыл, быстро подставляя вместо своего лица ладонь.
— Варвара, на помощь!
— Авдотья, он непривычный к таким любезностям. — Губы сами потянулись в лукавую улыбку, когда подруга вскинула лучащееся счастьем лицо, коротко кивая и сноровисто спускаясь наземь. Яков пошатнулся, но в этот раз выстоял. Размашистым шагом рванул к ведру — смывать мертвячью слюну и мужицкую кровь, на ходу плюясь ругательствами и костеря чрезмерно расчувствовавшуюся нечисть на чем стоит свет.
Та не слушала, резво подбежала к барыне, потянула к лавке и усадила с таким рвением, что на мгновение свет в глазах Варвары потемнел и она почти простилась с копчиком. На колени тут же лег смятый кусок пергамента, рядом Авдотья услужливо подставила чернильницу и гусиное перо. Не окажись последнего в сундуке — она извела бы всю деревенскую птицу, но свое получила.
Взгляд заволокло мечтательной дымкой, упыриха пристроила острый подбородок на коленке барыни, усаживаясь прямо на пол, обвила руками ее ноги, наслаждаясь чужим теплом.
— Пиши…
И глаза померкли. Дрогнула счастливая улыбка, в замешательстве свелись к переносице брови. Она неловко прочистила горло. Исподтишка наблюдающий за ними Яков повторил этот неловкий звук, кивнул Варваре на двери:
— Я за землянкой ждать буду, подготовлю все необходимое.
Скрипнула прикрывающаяся за колдуном дверь, мох уже у порога заглушил звук его шагов. А Авдотья продолжала сидеть не шевелясь, глядела уже не с радостью — с настоящим ужасом на пустой тонкий лист.
— Как мне все выразить? — Брошено так тихо и отчаянно, что Варвара едва услыхала. Отложила перо, касаясь щеки подруги прохладными пальцами. Будто пытаясь вынырнуть из воспоминаний, прийти в себя, та медленно моргнула, перевела на барыню взгляд. — Столько всего чудесного… При жизни не понимала, насколько каждая улыбка матушки дорога, каждая дразнилка Евсея. Принимала все как должное, чаще дурное за ними видела. Что полушубок мама не купила, который мне приглянулся на торжках, что Евсей свиней забыл закрыть, а я бежала за ними с бани полураздетая… А теперь столько светлого вспомнилось, столько ценного, как это все умещалось внутри, где пряталось?
— Начни по порядку, с самого первого, что вспомнилось. Можешь не спешить, времени много, ты Якова в рассветный час подняла.
Вспоминая, как грязно выражался болотный Хозяин, перекатывающийся через нее и падающий плашмя на пол, как он пытался выпутаться из одеяла и дотянуться до штанов, Глинка не сдержала короткого смешка. А Авдотья и вовсе зашлась звонким хохотом. Видно, напряжение решило выплеснуться. Лучше так, чем сидеть и плакать над прощальной запискою.