Но разве Мирта могла явиться из воздуха? В такой-то жаркий, сухой день, без единой лужицы, без намека на дождь! Не найти сестру и в бутылке с водой – откуда же ей там взяться? Берта шла по улицам и видела не дома, лестницы, деревья, рекламные щиты, витрины – а только возможные источники воды: увы, фонтан почему-то не работал, единственная поливальная машина, что попалась ей навстречу, ехала пустой.
Она вышла к многоэтажному зданию с зеркальными окнами. Вывеска сообщала, что на первом этаже – ресторан. Берта толкнула вращающиеся двери и влетела в зал. Ее едва успел ухватить за локоть усатый человек в костюме с эполетами.
– Где у вас можно вымыть руки? – спросила она усача.
– Туалетная комната только для гостей ресторана, – ответил тот, глядя поверх ее головы.
– Так пригласите меня в гости! – предложила Берта.
Усач поджал губы и сказал:
– К сожалению, мадам, все столики заняты.
– Мадемуазель! – возмутилась Берта и вырвала локоть.
Ей нужен всего лишь водопроводный кран! Она быстро прошла в зал. Усач последовал за ней с круглыми глазами. В зале Берта огляделась. Ресторан и в самом деле был полон. У окна ворковала пара. А стульев три – приметила Берта, и подскочила к парочке. Уселась на третий стул и заявила назойливому усачу:
– Я с ними.
Женщина за столиком почему-то покраснела и спрятала лицо в букет роз. Берта изо всех сил подмигивала ее спутнику – мужчине в элегантном костюме и серебряном галстуке с невероятными переливами. Но мужчина сердито сказал:
– Вижу эту даму впервые в жизни.
– Представьте, что я кто-то вроде Купидона, – умоляюще проговорила Берта.
– Это переходит все границы, – процедил мужчина в серебряном галстуке.
Усач снова крепко сжал ее локоть и потянул к выходу.
– Ну ты и… галстук! – припечатала Берта глупца за столиком.
Она вышла из кафе, потирая свой многострадальный локоть, и опять побежала по улице. Бежала, не разбирая дороги, завернула в тупик и наступила в лужу. Стоп! Лужа… Берта подняла глаза. На глухой кирпичной стене висел кондиционер, и он протекал!
– Мирта…
Капли падали на плитку тротуара, расползались во все стороны тонкие ручейки.
– Мирта-а!
Кап-кап-кап. Все быстрее. Берта прижалась к стене, пытаясь что-то расслышать. Железный короб гудел, дребезжал и даже подпрыгивал над головой Берты.
– Мирточка! Пожалуйста, появись. Ну появись же! – умоляла она.
В кондиционере что-то громыхнуло. По стене заструилась вода, сквозь ее мягкое журчание пробивался голос. Голос шелестел еле слышно, неуверенно.
– Скажи, Мирта, где она? Да, я виновата! Я не умею обходиться с детьми. Но ты же знаешь, это только до конца лета, и… я стараюсь! Хватит нотаций, Мирта! Где она?
Берте показалось, что ее вездесущая сестра на этот раз ничего не знает. Слишком уж неопределенным был ответ, что девочка бродит то тут, то там, точнее скажут голуби. Прошептав это, Мирта замолчала. Бездушные капли падали из железного ящика.
– Какие голуби? – в отчаянии пробормотала Берта.
Не зная, как растолковать загадку Мирты, она высматривала голубей и бежала за каждым, кто отбивался от стайки, но все тщетно. Берта пробиралась между машинами, ныряла во дворы. Она вспотела. Долгий день клонился к вечеру, однако духота не спадала. На улицах задымило еще больше машин. Люди возвращались домой с дач и пикников. Домой… Берта подумала, что скоро единственный автобус отправится на Брусничный холм, и ей не суждено сесть в его прохладное нутро. Мысли о благословенном, родном, тихом Брусничном холме заставили ее шмыгнуть носом.
В этот безрадостный миг ее взгляд уткнулся в гигантское изображение птицы. Прямо через дорогу высился дом, чей фасад украшала мозаика из красного кирпича – голубь и квадратные буквы над ним: «Мир для всех и все за мир!».
– Так вот ты где, птица мира! – воскликнула Берта.
В ту же секунду она увидела вывеску на аптеке «Медея» и опрометью бросилась через пешеходный переход.
Маруся сидела на лавочке возле третьего подъезда. Платье ее измялось, волосы топорщились во все стороны, на щеках виднелись следы слез. Она сжимала пакет со своими старыми вещами и шляпку Берты. Теперь девочка уже не походила на фею, скорее на кикиморку – чумазая, голова с наперсточек, сама как соломинка.
– Берта! – закричала девочка и устремилась к ней. – Прости меня, Берта! Папа всегда говорил, что я разиня.
– Нет же, это я засмотрелась на Дашу Две Метелки…
– А я тебя потеряла. Подумала, ты решила уехать домой без меня! Я подумала: а вдруг все повторилось и ты перестала меня узнавать в этом платье и с этой прической, – сказала Маруся, и сердце Берты сжалось. – Но ты переживала? Ты волновалась за меня, Берта?
– Конечно. Ведь у тебя осталась моя лучшая шляпка.
Берта усмехнулась, чувствуя, как медленно отступает беспокойство. Медленно, и нехотя, и – она знала это – ненадолго.
– Как же ты меня нашла? – спросила девочка, и сама ответила: – Да что я удивляюсь, ты ведь волшебница!
Маруся вытерла нос ладошкой и пояснила:
– Наша квартира номер восемьдесят три. Я стучала, стучала, но никто не открыл. Ни папа, ни мама.
Из окон доносились музыка, смех, разговоры, аппетитные запахи ужина. «Огромный дом в девять этажей, где люди живут так тесно, так близко друг к другу, что, наверное, слышат шум воды, когда сосед чистит зубы, – думала Берта, – и ни один человек не озаботился, почему плачет девочка из восемьдесят третьей квартиры!»
«Ах, Берта, скоро же ты забыла знакомство с Марусей! – неожиданно заговорил ее внутренний голос. – Тем вечером она тоже плакала, сидя на твоих качелях из старой покрышки, и плакала не из-за каких-то пустяков вроде хулигана в джинсах. А ты? Что сделала ты? Ушла».
«Но я все исправила!» – возразила Берта ехидному голосу.
«Не заблуждайся. Ты прежняя бука, нелюдимая и недоверчивая. Все так же ускоряешь шаг, радуешься, не встретив по пути знакомых! – не успокаивался внутренний голос. – Ах, Берта, Берта, чему хорошему ты можешь научить ребенка?»
«Ну все, хватит ахать и охать!» – отрезала Берта.
Она пригладила новую прическу Маруси. Девочка сказала:
– Я живу в этом подъезде с самого рождения, а сейчас смотрю – и он мне совсем чужой, и окна, и двор, и аптека – все чужое без мамы. Понимаешь, Берта?
– Мама еще не вернулась, – мягко сказала Берта, – но и ты не научилась танцевать, как она мечтала.
И тут Берта сделала то, для чего ей потребовались усилие и отвага. Немало сил и отваги! Да-да, иногда самые простые действия требуют от человека внутренней борьбы, и Берта решилась. Она обняла девочку. Голубь из красного кирпича смотрел на них сверху. «По-моему, это уже крайности!» – думала Берта, но мгновение было, безусловно, волнующим.
А потом они бежали во весь дух, неслись на такси к вокзалу и успели-таки на последний автобус. Когда они вышли на повороте шоссе, миновали горелый лес и очутились в поле, Маруся остановилась и с удивлением проговорила:
– Сегодня столько всего случилось! А на Брусничном холме все по-прежнему.
– Брусничный холм – лучшее место на свете, здесь всегда все по-прежнему, – согласилась Берта, любуясь бледно-желтым закатом.
Только сейчас, глядя на этот закат, она вспомнила, что оставила на скамейке в парке сверток с лимонным платьем.
Глава двенадцатая,в которой Берта заводит старую пластинку
Берта перебирала сундуки, сопровождая каждую мелочь пояснениями. На пол сыпались соцветья пижмы («от моли») и старые открытки («от немецких тетушек»). Берта разработала собственную систему хранения вещей, которую называла «усовершенствованная Мари Кондо[7]».
– Ты все совершенствуешь, Берта! – заметила Маруся.
– Разумеется.
Берта хранила вещи по категориям и подкатегориям весьма необычным, среди них была, например, такая: «Вещи, о которых нужно забыть, чтобы затем радоваться им, как новым». К этой категории принадлежали два свитера, журнал «Космополитен» за две тысячи шестой год, туфли с пряжками и соломенная шляпа.
– Об этой шляпе я забыла так хорошо, что теперь радуюсь ей, как новой! – сказала Берта и тут же надела шляпу на розовые волосы. – Зато этой юбке пора отдохнуть. Она так надоела мне, что глаза бы уже не видели!
Был у Берты «Ящик приятных воспоминаний». Маруся приподняла бумагу, под которой лежали предметы и порознь диковинные, а вместе – рождавшие у девочки волнообразный, разбегающийся снизу вверх восторг: шар с фотографией внутри, ожерелье из янтаря, веер со сломанной ручкой, чей-то молочный зубик, граненый флакон из-под духов, тряпичная лошадка-игольница, комочек свалявшегося козьего пуха (ах, беззубая от старости Газировка, когда-то она была милейшим козленком с нежной шерсткой!), манок для уток, вечный букет сухоцветов, перевязанный лавандовой лентой, и рожок, чтобы слышать неслышное. Вещи говорили о прошлом и мечтах Берты загадочным шепотом, намеками. А на дне – самая маленькая, самая красивая шкатулка, плетенная из ниток, и там – ах, закрой, пожалуйста.
Чего в ее ящике приятных воспоминаний не было и быть не могло, так это пачки писем и яблочка от «Аэрофлота». Хотя поначалу она думала их сохранить. Шутка ли, яблоко побывало над облаками, а письма… Но не стоит об этом. Берта сама решала, что помнить, а что забыть.
Она украдкой наблюдала за Марусей. У девочки глаза сияли от любопытства. Берта решила подарить ей что-нибудь на память, если уж девочке так понравились старые безделушки. Тут Маруся подобрала с пола открытку. На картонке была изображена пухлая малышка в смешном чепце и платье с короткими рукавчиками.
– Берта Готгильфовна, – прочла девочка на обороте. – Это и вправду твое отчество?
– Надо же, – удивилась Берта то ли самому факту, что у нее есть отчество, то ли тому, что девочка правильно произнесла его с первого раза.
– У тебя такое красивое имя, и необычное! – сказала Маруся.