Пасечник почесал голую макушку. Берта никогда не обращалась к нему с просьбами, и он был удивлен.
– Пожалуйста, – добавила она, не зная, как расценивать его замешательство.
На следующее утро Берта убедилась, что ее лечение вкупе с медом пасечника помогло. Маруся смотрела веселее. Горло почти не болело. Днем Берта завернула ее в плед и привела на задний двор под тень черемухи. Они сели на скамейку.
– Почему так лают собаки? – спросила Маруся и закашлялась.
– Ты тоже теперь лаешь, – сказала Берта.
Собаки на Брусничном холме не тревожились по пустякам. Берте ли этого не знать! Но ее притомили хлопоты о Марусе, и она стала рассеянной. Когда девочка, напоминающая куколку, полулежала на Бертиных руках, а Берта склонилась над ней, что-то напевая, и перестала замечать все вокруг, зашумели рябинки и взвизгнула калитка. Бамс! Это ковшик свалился с головы несчастного, всем мешающего пугала и покатился по двору. Берта насторожилась: кто там еще? Она хотела подняться со скамейки, но не успела. Ее двор задрожал, как старый патефон, от быстрых шагов.
– Оставьте ребенка! – приказал жестяной голос откуда-то сверху.
Перед Бертой и Марусей выросли темные фигуры. Берта узнала их: директора лагеря, лесничего Штрека, который чему-то довольно улыбался, и худощавого мужчину, к которому Маруся рванулась с криком:
– Папа!
А Берта… у нее пропал голос. Куда-то провалился. Высокий худощавый мужчина подхватил девочку, завернутую с руками и ногами в старый плед. Она вырывалась и пыталась объясниться.
– Это Берта! – сипела она. – Папа! Она все расскажет! Она меня спасла!
Берта уперлась спиной в стену дома, точно хотела пройти сквозь нее и исчезнуть.
– Да-да-да, – ответил ее отец. – Мы немедленно поговорим с э-э… – тут он повернулся, но не к Берте, припертой к стенке, а к ухмыляющемуся Штреку и директору детского лагеря, который беспрестанно облизывал губы, и велел: – Отведите ребенка в машину.
– Ну и ну, – сказала Берта и повторила еще трижды, с разной интонацией – задумчивой, удивленной и печальной: – Ну и ну… Ну и ну! Ну и ну, – как будто читала непрерывную надпись на монете.
– Хватит вам повторять «ну и ну», – нервно вставил отец Маруси.
Они вдвоем стояли на кухне Берты. Отец девочки отказался присесть. На нем была рубашка с длинным рукавом и брюки, словно на него не действовал июльский зной.
– Я требую объяснений! – повторил отец девочки, не вынимая рук из карманов, и сжал челюсти так крепко, что хруст, вероятно, послышался во дворе.
– Вы никогда не работали столяром? – спросила Берта.
Отец девочки озадаченно приподнял брови.
– Я? С чего вы взяли?
– Столяры часто держат гвозди зубами. Привычка. А у вас сейчас такое лицо – можно подумать, вы всю жизнь работаете столяром.
– Нет у меня в зубах ничего! И не заговаривайте мне зубы! – воскликнул он и помрачнел. – Да что вы привязались к этим зубам!
– Вы сами нападаете, я защищаюсь, – ответила Берта.
Отец Маруси вынул руки из карманов, уперся кулаками в стол и навис над маленькой Бертой, как зловещий знак вопроса.
– Безответственность – именно так называются подобные поступки! В вашем-то возрасте, – слова вылетали из его рта отрывисто, со скрежетом.
Берта ощутила покалывание в ладонях, которое быстро распространилось на руки, поднялось к груди, цепью охватило горло. «Во мне заводится электричество», – поняла она и проговорила как можно спокойнее:
– Да, я в том возрасте, когда мне не нужно быть или казаться кем-то другим или лучше, чем я есть на самом деле. Мне достаточно быть собой.
Отца Маруси разозлил ее спокойный голос. Он возмутился:
– Да вы с ума сошли! Если бы лесничий не пришел в лагерь, не доложил, что в деревне откуда ни возьмись появилась девочка… – он замолчал, подбирая слова для описания ужасной картины.
Но Берта ответила твердо:
– В пятницу, ровно в полдень она стояла бы перед вами, живая и невредимая! Да, с новой прической и в новом платье, но вы бы ее узнали! Вы бы не волновались ни одной лишней секундочки.
– Хватит! Не ребенка утешаете! – оборвал он и снова со скрипом повел челюстью в сторону.
– Я зря перебила вас, – согласилась Берта, чувствуя в себе грозовое электричество. – Продолжайте. Что было бы, не вмешайся лесничий?
Отец Маруси вернул челюсть обратно и задумался, стряхнул с рукавов невидимые пылинки. Берта помогла ему:
– Дайте отвечу. Вы бы и не вспомнили о девочке до конца лета.
– Я хотел уберечь ее! – воскликнул он.
– Я тоже! – воскликнула Берта.
Ее незваный гость выпрямился и скрестил руки на груди.
– Я вас сразу узнала и без серебряного галстука, – сказала она.
Отец Маруси уставился на нее во все глаза. Берта сняла косынку, которую повязала на манер сиделки, ухаживая за больной Марусей. Отец девочки увидел розовое каре и сам порозовел. Он тоже вспомнил ресторан, столик на двоих и странную пожилую даму, чуть не испортившую ему ужин.
– Мы ужинали с коллегой… Моя дочь тоже видела? – с запинкой спросил он.
– Нет, девочка ничего не знает, – сказала Берта. – Как и ваша жена. Как и семь с половиной миллиардов людей на земле.
Он схватился за голову, взъерошил волосы, и Берта увидела, что Маруся очень похожа на него.
– Семь с половиной миллиардов людей! – простонал он. – И никто не представляет, как мне тяжело! Моя семья, моя маленькая надежная семья, жена и дочка… Я всегда знал, как нужно, как правильно жить! Но все рассыпалось. Вы знаете, моя жена серьезно заболела. У нее начались провалы в памяти. Иногда я думаю, что это уже не моя жена, не Марусина мама! – Он расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, ему стало душно. – А я?! А мне кто поможет? Кто из ваших семи с половиной миллиардов?
Голос человека, который всегда прав, превратился в лепет растерянного ребенка. Берта внимательно слушала. Наконец, он длинно, покаянно выдохнул. Берта сказала:
– Даже в самые тяжелые времена нельзя взять и отделаться от дочки, послав ее на «галеры».
– Давайте договоримся, – сказал отец девочки. – Я постараюсь забыть вашу авантюру и не думать о той опасности, которой вы подвергли мою единственную дочь.
Берта протестующе подняла руки, но он не заметил и продолжил, глядя в сторону:
– А вы забудете тот ужин. Навсегда.
В раковину капала вода. Отец Маруси потер виски ладонями, прошипел: «Нет, ну я так не могу!», подошел к крану и с силой завернул вентиль. В глубине труб раздался протяжный звук, точь-в-точь человеческий вздох.
Отец Маруси с растрепанной шевелюрой и усталым лицом снова повернулся к Берте и сказал:
– К чему нам сражаться, если у нас одна благая цель? Ну, вы обещаете? Обещайте, что мы больше никогда не встретимся.
– Обещаю. Лишь бы вы забыли тот ужин и не делали глупостей, – тихо ответила Берта.
Она думала о своем отце, который так и ушел под Брусничный холм тяжелым от ошибок.
– Меня ждет машина, – прервал молчание отец Маруси.
Берта смотрела в окно, как он вышел из дома, опустил голову, поддел носком ботинка грибы-дождевики, похожие на белые прогоревшие угли. Затем он двинулся со двора неуверенной походкой. «Попал в туман», – подумала Берта.
Когда перестали качаться возмущенные рябинки за калиткой, Берта села у раковины, открыла кран. Она говорила медленно и печально:
– Ты знала, что они придут. Все должно было так закончиться. Галстук прав: нельзя лезть в чужую жизнь, даже если хочешь кого-то уберечь… Ведь я ей… я ей не б-бабушка…
Струйки воды становились плотнее, над ними заклубился прохладный пар, вот уже в сверкающих переплетениях можно разглядеть две чуткие руки с изящными, длинными пальцами. Водяные кисти обхватили морщинистые руки Берты в темных пятнышках и гладили, утешая.
Глава шестнадцатая,в которой жизнь Берты скучна, как затянувшийся четвертый день насморка
На Брусничном холме наступила осень. В полях уныло бренчали коровьи колокольчики, и Берта думала: как это гармонирует с моим настроением.
В начале сентября к ней пришли художники, принесли портрет Маруси. На портрете девочка сидела за обеденным столом. Перед ней лежал растрепанный венок из одуванчиков. В глазах светился секрет, которым ей не терпелось поделиться, все ее лицо выражало невинное лукавство. Весело топорщились перышки волос, так хорошо выписанные, что Берте захотелось их погладить. В челке застрял маленький желтый одуванчик.
– Неплохо, – признала Берта слегка охрипшим голосом.
Она и не подозревала, что кто-то еще, кроме нее, может обладать таким проницательным взглядом и воображением.
– Как вам интерьер? – с беспокойством спросила художница. – Он отражает характер девочки?
Берта перевела взгляд с лица Маруси на светлую льняную скатерть, венок, сплетенный из солнечных зайчиков, на открытое окно за ее спиной и белую занавеску, которой играл ветер, и ответила:
– Вполне. Сколько стоит картина?
– Это подарок, Берта! – в голос сказали художники.
– Я не могу в подарок, – пробормотала она.
Художники переглянулись, едва заметно кивнули друг другу и начали объяснять, что готовятся к отъезду, ведь они всего-то дачники на Брусничном холме.
– Не составит ли вам труда приглядывать за нашим домом? Хотя бы изредка, – сказала жена.
– Взамен картины, – добавил муж.
Берта и сама не поняла, как это получилось, что связка ключей легла в ее ладонь и она кивнула.
Через пару дней пришел пасечник с подарком.
– Муговой лед, – громко сказал он и протянул Берте банку.
Когда он волновался, вечно нес чушь, но Берта поняла его. Она знала, как трудно одновременно говорить и волноваться, – самые неподходящие слова так и прыгают на язык.
– Здоровейте на кушанье… Нет, кушайте и здоровейте! Ф-фух, откушайте на здоровье! – сказал пасечник и ушел так быстро, что Берта не успела ответить.
Через пару дней пришла Анна-Леопольдина с Чико. Берта не открыла ей двери, выглядывала в щелку между занавесками и шептала почти испуганно: