– Это уже чересчур! Один несчастный человек не может вынести столько внимания!
Позже она жаловалась Мирте:
– Да, я бука и сыч в юбке, всех сторонюсь. Но ведь это у нас семейное. Порой я думаю, что Брусничный холм опустел по нашей воле. Словно сбылось загаданное на звезду желание. Конечно, мы не волшебницы, но что-то мы умеем…
Той ночью Берте снился верблюд. Он брел под горячей звездой пустыни в поисках колючки. «Мне так мало нужно: я все иду, иду через звезды к терниям», – бормотал верблюд, и его пустые горбы качались на ходу.
Среди этой серости случилось кое-что не совсем уж будничное. Однажды Берта увидела жену пасечника с коляской для младенца.
– Кого вы ждете? – буркнула Берта неожиданно для самой себя.
– У нас только что родилась девочка! – просияла многодетная мать.
– Разве это отменяет вопрос? Кого вы ждете, когда она вырастет? – спросила Берта и двинулась дальше, оставив жену пасечника в недоумении.
А в конце сентября к Берте стал наведываться почтальон. Он приходил с пустыми руками, без писем и посылок. Однажды принес букет красных и желто-охристых листьев.
– Собрал по дороге, – сказал он смущенно. – Это листья дуба, редкость в наших краях.
«Ясное дело, редкость, – подумала Берта. – Как же не редкость, если мы с мамой сами сажали эти дубки полвека назад! Правда, наши деревья так и остались низенькими. Не беда, дубы растут в высоту до двухсот лет, так что у наших полно времени!»
Каждый раз Берта поила почтальона чаем и от безысходности начала радоваться его визитам. Однажды почтальон нашел ее с чернильными усами под носом.
– Вы писали письмо, дорогая Берта? – обрадовался почтальон.
Он так хотел быть полезным! Он отнес бы ее письмо хоть на край света, хоть в берлогу к медведю, хоть на гору Эверест! Но Берта отрубила:
– Вот еще! Я писала стихи.
– Сти-хи? Не будет ли наглостью просить вас… просить вас прочесть? – пролепетал почтальон, потрясенный неисчерпаемостью ее талантов.
Берта хмыкнула, оглядела почтальона с макушки до пяток. Он был очарователен, как летучая мышь. Она вздохнула и сказала:
– Ладно, вы сами напросились.
Читала Берта трагически, держа лист бумаги на расстоянии, прикрыв веки и раскачиваясь из стороны в сторону, как маятник больших напольных часов, поставленных с ног на голову. Половину длинного стихотворения занимала сцена, в которой кто-то кого-то купал в детской ванночке, поливал из серебряного кувшинчика и приговаривал: «С гуся вода…» Почтальон никак не мог взять в толк, зачем Берте вздумалось писать такие странные стихи.
К концу стихотворения она начала подвывать. И закончила наизусть, закрыв глаза:
Жаль, я водичкой тебя не успею,
Приговаривая что-то про гýся
И прочее ветхое, развеянное,
Светлое, светло-русое.
Маруся!
Ты приходи, болтай ножкой, скучая,
Посади в меня ветку,
Пока никто не видит и не ругает,
А я засмеюсь от щекотки
И скажу:
«Приноси мне конфетки.
Я очень люблю конфетки!»
Берта замолчала, почтальон громко сглотнул. Она уронила руки вдоль тела, листок со стихотворением спикировал на пол.
– Дорогая, бесценная Берта! – пробормотал почтальон. – Как же это печально! Зачем сажать в вас ветки? Почему – не успеете?
– Потому что я больше не могу отрицать очевидного. Я старая! – отрезала Берта.
– Вы-ы? – почтальон так искренне изумился, словно и впрямь никогда не замечал ее возраста.
Берта грустно усмехнулась.
– Я знаю, что на Брусничном холме меня считают вздорной. Они говорят: «Вот идет Берта, которая впала в детство». Но хотя бы один из них задался вопросом: почему? Почему я сопротивляюсь возрасту? Почему терпеть не могу слово «бабушка»?
Почтальон растерянно хлопал глазами, ему тоже никогда не приходило в голову задавать Берте такие вопросы. Берта сказала:
– Да потому что меня все это пугает! Потому что одинокие люди боятся стареть!
Тут почтальон упал на одно колено. Опрокинул миску с водой, в которой хозяйка полгода безуспешно проращивала авокадо из косточки, но даже не заметил, что сел в лужу.
– Ах, дорогая Берта! Что я слышу? Мое сердце готово разорваться вместе с вашим… Ах, Берта, ваша беда в том, что вы не можете ни о чем просить для себя… Это одиночество! Как же трудно его переносить, когда у тебя такое большое, трепетное сердце, – сбивчиво лепетал он. – Выходите за меня замуж, милая Берта! Уедем вместе к морю, к чайкам, к белым кораблям!
– Все, конечно, плохо, – ответила мрачная Берта, – но не до такой же степени, чтобы выходить замуж за первого встречного!
Глава семнадцатая,такая дли-и-инная, потому что последняя
Берта в который раз пыталась вспомнить, как весело она жила одна. Пусть не заливалась смехом то и дело. Но и не влачила дни уныло, все равно что жухлая картофельная ботва. Жила себе спокойно, размеренно, местами интересно. «Деятельно», – подобрала Берта подходящее слово.
Она пыталась вспомнить, что́ ее увлекало когда-то, и достала пыльную коробку с конструктором. Собрала термометр. Прибор не работал. Батарейки сели. Берта вздохнула и сказала самой себе:
– Вот теперь-то у тебя в жизни все идет как прежде. То есть ничего не получается с первого раза!
Она немного полежала, вытянув ноги. Потом походила. Сделала пару наклонов в одну сторону и пару – в другую. Выпила чаю. Открыла водопроводный кран.
– Зачем обманываться? – сердито проговорила Берта. – Мы никогда не будем жить как раньше, Мирта. Раньше нам хватало общества друг друга, а теперь я каждую минуту чего-то жду… Ты знаешь, чего я жду. Что откроется дверь, вбежит она с каким-нибудь вопросом или смешным изумлением. Молчи, Мирта! Я сама прекрасно понимаю, что она не приедет. У нее школа, родители, а Брусничный холм хорош для ребенка только летом. Да и кто я такая, чтобы они разрешили девочке приехать хотя бы на выходные? Да и она давно меня забыла. Но я-то… я-то все равно жду. А ты думала, у меня мешок цемента вместо души?.. Ах, Мирта, от этого бесполезного ожидания иногда хочется выть волком. Представь, если я начну выть волком! Сразу прибежит противный Штрек со своей лайкой.
Берта не слушала, что́ ей отвечает Мирта. Она продолжала говорить:
– Порой я думаю… не удивляйся и не сердись… я вспоминаю далекие времена, когда во-он там, за оврагом, тропинка выныривала прямо под жестяным кренделем на пекарне. Помнишь, как вывеска сияла на солнце, и как мы бежали из школы, и однажды нас поманила толстушка с белыми от муки щеками и угостила булкой, посыпанной сахаром? Какой же вкусной была та булка!.. А ледяная гора? Такая длинная, что на санках можно было доехать чуть не до самого горелого леса – вж-жух! – и ветер со снегом в лицо! А каток? Помнишь наши коньки, сырная ты крошечка? Ты обгоняла всех местных мальчишек. Признай, это было весело! Да… Иногда с людьми было даже неплохо.
Она говорила и говорила, перескакивая с мысли на мысль, обращаясь уже не к сестре, а к самой себе:
– Нет-нет. Все к лучшему! Хорошо, что мы не топтались у порога, не тянули зачем-то время на прощание. Хорошо, что она не сказала: «Я буду иногда звонить», а я не ответила: «Лучше пиши. Ты знаешь, какая здесь связь». Как хорошо обойтись без приготовленных фраз, которые пахнут канцелярским клеем! А еще лучше – без клятв! Страшное дело – клятва не забывать! Давайте уж сразу нож в спину. Как-то я уже летала на самолете… Нет, Мирта. Больше никаких опрометчивых поступков! Иногда нужно дать Земле повертеться без тебя.
Берта снова вздохнула, надела свитер и меховую парку. Карманы оказались полны пижмы от моли. Берта отправилась в лес. Мимо Кочки она прошла быстрым шагом, даже не взглянула на зеленого «бычка», сиротливо свисающего с березы. Да и что там можно увидеть? Стоячую воду внутри старой покрышки. Она перестала снимать блог. Зачем ей это без Маруси?
Позади остался детский лагерь «Мечта», запертый на все замки и серый от дождей. Поля выцвели. Берта шагала, раздвигая траву, за ней колыхался долгий след, шептались травы, опадали седые метелки, оставляя на одежде труху да пылинки. Высоко летел самолет. Но не видела ничего Берта, не поднимала головы.
Она вышла к реке. Скоро Пужайка, которая всегда течет отсюда туда, застынет, скоро вообще не будет никаких «тут» и «там» – одно белое, безмолвное, бесконечное пространство. Берта бродила по октябрьскому лесу, холодному и неприютному. Земля под ногами уже не пружинила мхами, травами и листвой, а затвердела и кое-где покрылась тонким ледком. Деревья смотрели на Берту равнодушно, качали черными ветвями, точно хотели сказать: «Зачем пришла? Нам и самим несладко. Зима уж дышит».
Берта бродила по печальному лесу целых два часа. У нее замерз нос, следом замерзли пальцы ног. Она поспешила домой, пока вся не стала хрустальной и не разбилась от неосторожного касанья птичьего крыла.
Она снова шла полем. Трава, словно усыпанная солью с перцем, хрустела под сапогами. Берта сделала шаг и замерла на месте. У ее ног лежал бумажный самолетик. Не веря глазам, она подняла находку с земли и, еще не развернув, узнала ту самую театральную программку.
– Смяла меня, – раздался голос.
– А?
Воздух стал колким. Что-то вот-вот случится!..
– Говорю, смяла меня! – повторил голос.
– Кто это? – спросила Берта, поворачиваясь вокруг себя.
Голос слегка насмешливо ответил:
– История, которую ты рассказываешь.
«Ничего страшного. Я опять разговариваю сама с собой», – поняла Берта. Она сунула самолетик в карман и пошла дальше.
На тропинке к дому грязь застыла гребнями, сапоги стучали гулко. Потому Берта не услышала, как встревоженно шепчутся ее рябинки и березки, передают срочные новости. Выдайся день чуть теплее и солнечнее, грязь под ногами вела бы себя по-другому: податливо ежилась, повторяя рисунки на подошве, – и Берта заметила бы чужие следы.
Она подошла к дому и увидела, что открытая калитка болтается на петлях. Берта помнила, как запирала засов. Она нахмурилась. Чуть замедлила шаг. Зачем-то сняла перчатки. И тут услышала голоса – возмущенные, звонкие, они о чем-то спорили, перебивая друг друга. Дети! Откуда дети на ее дворе?