– Приналяг еще, еще! Ну! Ну!
– Здорово!
– Молодцы, ребята!
На каруселях деревенские молодухи распевают сентиментальные песни. Около одной из каруселей толпа зевак глазела на какую-то новгородскую девку, которая вот уже с полчаса как забавляет незатейливых слушателей своим пением. Хозяин карусели позволил ей качаться даром, в тех видах, что она привлекает публику.
– Ишь ты, как заливается!
– Соловей в клетке!
…Вспомни, радость – мой.
Где гуляли мы с тобой.
Где гуляли, цветы рвали.
В Разумовском во саду.
Мяли шелкову траву! —
напевала девка.
На другой карусели обращал на себя внимание рожечник, наигрывающий на рожке пастушеские мотивы.
– Пастух какой в Питере появился!
– Из Костромы, должно быть!
– Вре! Это – ярославец!
– Ярославцы – песенники! Ярославцы – красавцы!
– Костромичи – козу сквозь забор пряниками кормили!
– А пошехонцы в трех соснах заблудились!.. – спорили между собою мужики.
– Веревью! веревью!
Веревьюшки, вьюшки, вьюшки —
На барышне башмачки!
Сафьяновые! —
под аккомпанемент шарманки напевала девочка лет семи.
Старик шарманщик, одетый в потертое, выгоревшее на солнце пальто, в старую порыжелую от времени войлочную шляпу, наигрывал на шарманке. Вокруг стояла толпа любопытных, не столько слушавшая музыку, сколько глазевшая на юную певицу. По временам, в промежутке между пением, девочка подносила озябшие руки к губам, чтобы согреть их своим дыханием.
Карусель на Марсовом поле
– Ишь ты, какая певунья!
– Пташка голосистая!
– Мала птичка, да коготок остер!
– Нужда – скачет, нужда – пляшет, нужда – песенки поет!
Из публики подавали девочке медные гроши, а она тотчас же передавала их шарманщику, который, приподняв шляпу, всякий раз благодарил жертвователя. Иногда деньги клали прямо на шарманку.
Балаганный дед во время гулянья бывает героем дня; все – от мала до велика – идут его послушать. И дед поучает не на шутку: отпускает тяжеловесные сальные остроты, и толпа хохочет. Борода и усы деда – из серой пакли, на нем сермяжный заплатанный кафтан и старая ямская шляпа, на ногах – мужицкие лапти. Карусели с дедом всегда полны публикой. Дед болтает с балкона, и судя по голосу, он еще совсем молодой человек.
– А вот, господа, разыгрывается лотерея: воловий хвост да два филея!.. Еще разыгрывается чайник без крышки, без дна, только ручка одна! Хорош чайник, а?
– Хорош! Хорош!
– А вот, господа, разыгрывается мое именье – на Смоленском кладбище каменья! Да еще дюжина батистовых платков – все из моих портков!
– Ха, ха ха!
– Что ж это я? – кричит дед, ударив себя по лбу, точно припоминая что-нибудь. – Своих благоверных-то вам и не представил!
Суетливо бросившись вовнутрь карусели, он выталкивает оттуда трех девиц.
Курносые, набеленные и разрумяненные, в коротеньких платьицах, в бархатных кофточках, отороченных серебряным позументом, и маленьких круглых шапочках, девицы, с веселой улыбкой на губах, бросали в толпу приветливые взгляды.
– Ишь ты, взглянула, что рублем подарила! – заметил кто-то из толпы.
– Какие красавицы! Ни в сказках сказать, ни пером написать!
Дед принялся бойко отплясывать с девицами кадриль, мазурку и прочие танцы, сопровождая их разными аллегорическими телодвижениями эротического свойства.
– Ай да дед!
– Старик-то расходился!
Поощряемый толпою, дед на время приостановился и, обняв одну из девиц, поцеловал ее в сахарные уста.
– У-у, старый хрен!
– Старый хрен-то крепче молодого!
– Вот они, мои милые, для сердца постылые! – рекомендует дед своих девиц, сев на перила балкончика, так что ноги его свешивались наружу.
– Вот эта очинно красива: нос, как булавочка, а под носом табачная лавочка… А вон та – маленько постарше, зато у нее глаз как алмаз, да уж и под носом табачный лабаз… Славно они у меня танцуют! Да и я же танцор! Перво-наперво французского Андрея, потом польку лям-лям, еще польку мазурика, а еще лянце на этом крыльце… Танцевал я прежде и галоп, да расшиб себе лоб, больше не танцую… А вот и третья жена. Эта у меня за повара состоит. И какой же она намеднись пирог удружила: снизу подгорело, сверху подопрело, с боков сырое тесто, а внутри пустое место… Пирог-то в печь сажали на дрожжах, а вытаскивать пришлось на вожжах…
– Вот пирог! го-го! го-го!
– Славный пирог! ха! ха! ха!
– Ахти! Я про часы-то и забыл! Надо их завести! А ты не засматривайся, рыжий, держи лучше руки к карманам поближе! – обращается дед к одному рыжеволосому парню из толпы, который, сконфузившись, спрятался за спиной своего соседа.
Вынув из одного кармана жестяную коробку, а из другого кармана дверной ключ на веревочке, дед начинает вертеть ключом около нее, приговаривая:
– О двенадцати камнях, на трех кирпичах, из неметчины привез на дровнях… Гляди-ко, анкерные…
– При этом дед прибавил такую рифму, которая «неудобь сказаема».
– Ха, ха, ха! Го, го, го! – последовал дружный взрыв хохота.
– Вот так часы!
– Глядите, я их буду заводить, а рыжий станет по карманам ходить! Эй, рыжий, не зевай!
– Чтоб тебе типун на язык вскочил! – огрызается рыжий парень и уходит из толпы.
– Эй, ребята, глядико-сь левее: вон и скубент появился! Кончил курс в нетряситете, а теперь состоит в нищенском комитете!
Молодой человек, на которого обрушилась эта острота, в смущении отошел в сторону.
– А сам-то я хоть и паша, зато у меня в кармане ни гроша! Вот не пожалует ли кто?
Сняв шляпу и перевесившись через перила балкончика, дед протягивает руку к публике. Но никто не тронулся с места, никто не подает ему в шляпу.
– Стой, стой, не все зараз! – кричит дед.
– Ха, ха, ха!
Хитрость удалась как нельзя лучше, и на балкон полетели медные и серебряные монеты.
– Эй, дед, лови!
– Старик, лови!
К вечеру дед до того умаялся за болтовней, что совсем охрип и осип и говорил шепотом.
На горах артели «каталей» приглашают публику прокатиться. Одетые в коротенькие полушубки, в рукавицах, с санками в руках, катали то и дело выкрикивают:
– Прокатиться не угодно ли?
– Пожалуйте, прокачу!
Некоторые седоки, особенно дамы, стремглав спускаясь с горы, вскрикивают, чем и доставляют немалое удовольствие толпе, шпалерами стоящей на протяжении всего раската.
– Эй, тетка, ребенка-то потеряешь! – кричит кто-то бабе, вздумавшей прокатиться со своей малюткой.
Следует упомянуть и о раёшниках, которые тоже с успехом подвизаются на гулянье.
– Пожалуйте, господа, панораму смотреть!
Показываю, рассказываю:
Про города все столичные,
Потому преотличные!
А вот и я, развеселый грешник,
Великопостный потешник —
Петербургский раешник
Со своей потешной панорамою:
Верчу, поворачиваю
Публику обморачиваю:
А себе пятачки заколачиваю!
Вот изволите видеть:
Город Лондон!
Живут там англичане,
Вечно в дыме и тумане.
Там на десять богачей —
Миллион стрекачей,
В дыму не имеют хлеба,
А так себе шляются,
Кой-чем побираются!
А это – город Константинополь,
По-прежнему Царьград.
А кто туда попадет,
Так и сам не рад.
Там живет турецкий султан,
Он имеет свой «диван»,
А на диван-то не садится,
Потому что сам его боится.
А это – город Париж!
Когда туда приедешь,
Так угоришь.
Оттуда каждого года
Идет к нам мода.
Наша знать
Ездит туда денежки мотать:
Туда-то едут с полным золота мешком,
А оттуда возвращаются без сапог пешком.
А это – город Питер,
Которому еврей нос вытер.
Это город – русский,
Хохол у него – французский,
Рост – молодецкий,
Только дух – немецкий!
Да это ничего: проветрится!
Воды в нем – тьма-тьмущая:
Река течет пребольшущая,
А мелкие реки не меряны,
Все счеты им потеряны!
А вот и петербургская дама,
Только не из Амстердама;
Приехала из Риги
Продавать фиги.
Купеческих сынков обставляет
Да сети им расставляет.
Карьеру начала с прачки,
Да давали ей много потачки…
Около раешника – всегда толпа разной молодежи, преимущественно школьников и гимназистов.
Посмотреть на народное гулянье приезжают и воспитанницы Смольного института. В царских каретах смолянки объезжают гусем вокруг Марсова поля и возвращаются домой. Народ толпится шпалерами, заглядывая в окна карет.
В конце масленой недели, в Прощеное воскресенье, веселый разгул достигает наивысшей степени. Праздник зимы в полном разгаре. Кажется, что весь Петербург находится в стремительном, безостановочном движении. Все катаются. По Дворцовой набережной один за другим тянутся вереницы рысаков с накинутыми на них зелеными и голубыми попонами; солидные кучера в синих кафтанах, красных опоясках, в шапках о четырех углах едва сдерживают ретивых коней. Побрякивая колокольчиками, бешено мчатся «тройки удалые», подымая позади себя снежную пыль; на сиденье саней накинут богатый ковер, в ногах – медвежья полость; громко разговаривая и смеясь, веселая компания дам и кавалеров спешит в «Аркадию», «Ливадию» или какой-нибудь другой загородный притон. Чухны безжалостно бьют своих измученных лошаденок, подряжаясь катать публику по часам. В иные сани, точно снопы в возу, нагромождается такая многочисленная семья, что чухонцу не хватает места, и он тащится пешком, рядом со своею лошадью.
На улицах то и дело попадается разгулявшийся простой народ – душа нараспашку. Но вот среди всеобщего веселья мерно раздается вечерний звон церковного колокола: завтра начинается Великий пост.
В чистый понедельник улицы заметно пустеют, как будто после морового поветрия…