— Хочешь выпить?
— Красное вино.
Марианна указывает на бутылку на столе — одну из тех, которые ты всегда открываешь, потому что думаешь, что они бесплатные, но они всегда платные.
Я открываю бутылку, а Марианна падает и растягивается на кровати, избавившись от каблуков.
— Ну что, мы сделаем это? — говорит она и многозначительно смотрит на меня. В такие моменты лучше не разговаривать, поэтому я начинаю раздеваться. Она садится и делает то же самое. Я думаю, что, кроме моей бывшей Катрин, Марианна — самая белокожая женщина, которую я когда-либо видел. Конечно, потрясающе сложенные женщины никогда не перестанут возбуждать, да и эта жопа — великолепна, как я себе и представлял в молодости. И тут я понимаю, что у нас проблема. — У меня нет презервативов...
— У меня тоже нет, — говорит Марианна, — потому что я не трахаюсь с кем попало. Я не ебалась месяцами. А ты?
— То же самое, — сдаюсь я. Уже давно перестал трахать молодых девушек из клубов. Они хотят только диджеев, а менеджер — утешительный приз. То, что должно было помогать психике, в конечном итоге подрывает самооценку.
— Тогда поехали, — говорит она, будто вызывая меня на бой.
Мы делаем это, я пытаюсь выложиться на все сто, чтобы показать, что она упускала все эти годы.
Потом мы лежим рядом, и дистанция в разделяющий континенты океан, которую я обозначил между мной и Викторией, резко сокращается. Вина и паранойя начинают рваться из меня, будто она находится здесь, в комнате. Потом Марианна резко смеется:
— А ты лучше, чем я думала...
Это было бы комплиментом, если бы не ее заниженные ожидания. И если я всегда думал, что она, типа, слишком крутая, то она, как мне кажется, всегда думала обо мне, как о социально неприспособленном рыжем неудачнике. Мы были связаны этими представлениями в молодости. Я не только предчувствую это «но»; намного хуже то, что я знаю, кем он окажется.
— ... но не так хорош, как один человек, которого мы оба знаем, — говорит она, отводя глаза. Я чувствую, что мой выдохшийся хуй немного подрагивает. — Он всегда заставлял меня хотеть больше, и чувствовать что я могу дать ему больше. Дразнил меня, — и она смотрит на меня с горькой улыбкой которая старит ее. — Я всегда любила хороший секс, — и она нежится в постели, как кошка. — Он трахал меня лучше всех.
Мой уставший член втягивается еще на полдюйма. Когда я заговариваю, чтобы прекратить свое молчание, мой голос на октаву выше.
— Ты позволила ему разрушить свою жизнь, Марианна. Почему? — я понижаю голос. — Ты же умная женщина.
— Нет, — она мотает головой, ее прямые светлые волосы, похожие на нейлоновый парик, рассыпаются так же, как когда мы шли. — Я — ебаный ребенок. Он сделал меня такой, — заявляет она, — посмотри на меня. И вот он тут. В Эдинбурге, не в Лондоне. Здесь на Рождество, мудила.
Это открытие. Конечно же, он будет тут: его мать, сестры, большая итальянская семья.
— Ты знаешь, где он?
— У сестры, Карлотты, младшей. Но его зять... — внезапно она смущается. — Я встретилась с ними на Джордж Стрит. Саймон сказал мне, что поведет своего сына на футбол в ВИП-зону на Новый Год.
— Хорошо... может быть, я увижу его там.
Но я — тоже ебаный ребенок. Когда Марианна уходит, я узнаю на сайте команды «Хиберман», что игра на Новый Год против «Рэйт Роверс» — дома. Это то, что у нас теперь вместо дерби. Я рад, что избавился и от «Хибс», и от футбола в целом, и стал за последние двадцать лет обычным любителем. «Аякс» скатился, когда я начал болеть за него. От «Кубка Европы» в последнем сезоне на «Де Мере» до замечательной «Арены» и прямиком в ебаную посредственность. Даже не помню свою последнюю игру «Хибс». Наверное, с отцом в «Айрбоксе».
Я иду к своему отцу в Лит. Ему семьдесят пять, и он бодр. Бодрый не как Мик Джаггер, но все же проворный и сильный. Он все еще ежедневно скучает по матери и двум мертвым сыновьям. И, я предполагаю, по живому тоже. Когда я появляюсь в его жизни не в виде еженедельных телефонных звонков, я веду его в «Фишерс» у берега, чтобы угостить морепродуктами. Ему там нравится. За ухой я рассказываю ему о том, что вновь дружу с Франко.
— Я читал о нем, — кивает отец. — Приятно видеть, что у него все хорошо, — он машет ложкой на меня. — Смешно, я думал, что искусство — это больше про тебя. Ты хорошо рисовал в художественной школе для малышей.
— Ну... — и немного по-детски улыбаюсь. Я люблю старого мужика. Смотрю на его седые волосы, зализанные назад тонкими прядями — будто лапа полярного медведя на розовом скальпе, и мне интересно, сколько из них побелело из-за меня.
— Хорошо, что вы помирились, — ворчит он, — жизнь коротка; слишком коротка, чтобы ругаться из-за денег.
— Заткнись, ты, старый коммуняка, — я не могу устоять перед возможностью пересмотреть его политические убеждения: — Деньги — единственная вещь, стоящая того, чтобы ругаться в наши дни!
— Вот, именно это сейчас в этом мире и неправильно!
Моя работа выполнена! Мы приканчиваем бутылку шардоне, он все еще немного пьян, так выпил слишком много виски — прямо как я на Рождество. Когда он начинает слегка покачиваться на стуле, я вызываю ему такси домой и возвращаюсь в отель.
Пока машина катится по темным улицам, я не могу поверить своим глазам, увидев, кто попрошайничает на тротуаре под уличным фонарем. Я рад и встревожен — это Спад Мерфи, сидит буквально в ярдах от моего отеля. Прошу таксиста остановиться, выхожу из машины и плачу парню. Потом тихонько подхожу к Спаду, который одет в бейсбольную кепку «Квик Фит», дешевые бомбер и джинсы, неуместно новые кроссовки, шарф и перчатки. Он сидит, согнувшись пополам. Рядом с ним один из этих маленьких терьеров — не знаю, если йорк или вести, но, похоже, его нужно помыть и подстричь.
— Спад!
Он поднимает глаза и пару раз моргает, прежде чем растянуться в улыбке:
— Марк, я не могу поверить, я уже собирался уходить, — он поднимается и мы обнимаемся. От него разит стойким запахом застарелого пота, мне приходится побороть рвотный рефлекс. Мы решаем выпить и идем к отельному бару. Спад — полубухарик, плюс, с ним шелудивая собака, но у меня — счет в этом отеле, так что несмотря на неодобрительный взгляд девушки-бармена, нас впускают. И это очень даже добродушно с их стороны (не хочу быть уебком, но он, кстати, сильно воняет — так, как не вонял с самого детства. Ну, если только в наркоманские деньки, но, наверное, мой запах перебивал это). Мы садимся в темный угол, чуть подальше от всех остальных в еле заполненном баре. Пес по кличке Тото тихонько сидит у его ног. Крайне странно, что Спад стал собачником — он всегда любил котов. Мы неизбежно начинаем обсуждать феномен Франко; я рассказываю ему, что хочу отплатить Больному, Второму Призеру и безумному художнику. О том, что первого надо найти, второй испарился, а третий не берет деньги, которые я ему задолжал.
— Неудивительно, что Франко не интересуют деньги, кот, — Спад выпивает добрую половину пинты лагера, пока Тото дает погладить себя под столом. Он — грязный вонючка, но милый и добрый, его наждачный язык облизывает костяшки моей руки.
— Что ты имеешь виду?
— Конкретно проклятые деньги, понимаешь. Деньги, которые ты мне дал, были худшим, что со мной случилось. Огромная, просто гигантская волна наркотиков, и конец наш с Эли. Я не виню тебя в этом, кот, — услужливо добавляет он.
— Думаю, мы все делаем свой выбор в жизни, друг.
— Ты правда веришь в это?
И вот он я, сижу и обсуждаю свободу действий и детерминизм с бухариком; я на «Гиннесе , он — на «Стелле. Дискуссия перетекает в мою комнату.
— А какой у тебя выбор, кроме, как верить в это? — спрашиваю я, открывая дверь; запах секса бьет в нос, но Спад ничего не замечает. — Да, у нас есть сильные позывы, но мы видим, что это и куда нас ведет. Поэтому мы можем сопротивляться им, отвергать их, — говорю я ему, вдруг понимая, что уже делаю кокаиновые дорожки в ванной, пользуясь моей визиткой из нержавеющей стали от «Цитадел Продакшнс».
— Разве не видишь, чем занят прямо сейчас?
— Я не в режиме отрицания и отторжения на данный момент, — отвечаю, — я в режиме пройти через это все дерьмо любой ценой. Тебе не обязательно присоединяться ко мне. Тебе решать, — говорю ему, махая свернутой двадцаткой: — Делай свой выбор; это — мой.
— Ага... но только за компанию, понимаешь, — говорит Спад с нарастающей паникой, расслабляясь, лишь когда я передаю уебку двадцатку, которую никогда больше не увижу, — давно такого не было.
Потом мы возвращаемся на улицу, проходимся по барам — это единственный способ, которым я могу избавиться от него, прежде, чем глаза начинают слипаться, а зевок питбуля чуть не разрывает мне лицо. Я направляюсь в отель, чтобы немного вздремнуть.
Оглушительный будильник, похоже, будит меня десятью минутами позже. И это моя жизнь — абсолютная, блять, невменяемость. Сейчас мне надо лететь обратно в Лос-Анджелес, ради единственного гига Конрада, а затем вернуться обратно к Хогманаю. Я бы хотел остаться в Амстердаме на всю зиму и поработать, но мне нужно вернуться в Лос-Анджелес и уделить время Вики — если я хочу, чтобы у нас все было серьезно.
И размышляю, пока шар ненависти к себе застревает у в груди, словно опухоль, о том, что мне нужно перестать трахать, блять, все вокруг.
Я лечу на позднем самолете до ебаного грибка человечества под названием «Хитроу», а потом — первым классом до Лос-Анджелеса. Уебки-охранники обнюхали каждый дюйм моей сумки в поисках следов кокса. На моей банковской карте нихуя нету, а визитка из нержавейки чиста, как слеза.
Черт, это был долгий и утомительный перелет с Конрадом, который прилетел из Амстердама и сидит сейчас рядом со мной. Он скучный, угрюмый и вообще — не самая приятная компания, поэтому я благодарен хоть какой-то приватности индивидуальных капсул. Конрад, по своей сущности, слегка аутичный, избалованный толстый уебок, но я верю, что в душе он хороший парнишка. Мне нужно быть уверенным в этом. Эмили, с контрактом с «Фабрик» в Лондоне, просто юная и запутавшаяся, но у нее — доброе сердце. И еще Карл. Самый главный младенец из них. Охуеть трио. И теперь