— Было замечательно, было просто прекрасно встретить тебя, — говорю я, беру ее руку в свою и нежно поглаживаю, глядя в глаза.
— Увижу ли я тебя снова?
— Нет. Ты никогда больше меня не увидишь, — говорю я ей грустную правду, — так будет лучше.
Она начинает плакать, потом извиняется:
— Извини... Просто ты был таким хорошим со мной... моя жизнь — полное дерьмо. Мне пришлось перестать работать. Я не знаю, что буду делать, — и смотрит на свой живот.
Я поднимаю ее подбородок и нежно целую в губы. Моя рука лежит на ее огромном животе. Смотрю в ее мокрые глаза, позволяю своим намокнуть, вспоминая несправедливости детства. — Проблемы Первого мира. Ты — красивая женщина и ты переживешь этот плохой период и пройдешь этот страшный путь. Кто-нибудь полюбит тебя, ты — тот вид человека, который дарит любовь. Ты скоро или забудешь меня, или я останусь приятным расплывчатым воспоминанием.
Она дрожит у меня в руках, и слезы текут по ее лицу:
— Да... ну, наверное, — хнычет она.
— Слезы — это замечательные, сверкающие украшения женской души, — говорю я ей. — Мужчины должны плакать больше, я вот никогда не плачу, — вру я. Плакать вместе — проще, и я чувствую, как мои слезы текут по сигналу; богатые и обильные, вместе с соплями от кокаина. Я встаю и вытираю их. — Это редко со мной случается... Мне нужно идти, — говорю я ей.
— Но... это... Я думала, мы сделали...
— Шшшш... все хорошо, — воркую я, надевая куртку, и выхожу из комнаты, пока она разрывается громким ревом.
Я покидаю квартиру бодрым шагом и прыгаю вниз по ступенькам, довольный своей работой. Запоминающийся вход — это хорошо, но самое лучшее — это продемонстрировать эмоциональный выход, который разламывает других на части чувством потери. Это заставляет их хотеть еще больше.
Через хаос мне пришлось пройтись до Мидоабэнк, прежде чем я смог поймать такси до дома Карлотты и Юэна. Я снова оказался в кровати в шесть утра понедельника, но не мог уснуть и пересматривал игру дважды. Одну по «BBC», другую по «Sky». Британская телекомпания империалистов полна членов профсоюза со слезящимися глазами, без какой-либо претензии, мычащих, что выбранный ими рабский наряд слишком тяжел. Я звоню паре женщин в Эдинбурге, одна из них — Джилл, и трем в Лондоне, говоря им, как сильно я их люблю и что нам надо поговорить о чувствах. Листаю «Тиндер» и его нескончаемый поток лиц, пока смотрю победный гол сэра Дэвида Грея снова и снова. Самое лучшее — это проигрышные очки Рейнджеров, и то, что они не дают интервью. Это значит, что покрывать будут только «Хибс». Умники и комментаторы просто не понимают: каждый раз, когда я слышу горький ехидный тон домохозяйки, использующий термин «запятнанный», чтобы упомянуть о разрыве на поле, я чувствую, что все события слишком раздуты. Это — победа для класса, для Лита, для Банана Флэт, для итальяно-шотладцев. Я говорю это, потому что считаю «Хибс» больше итальянской командой, нежели ирландской. «Хиберния» может и значит «Ирландия», но это на латинском. Так что корни клуба принадлежат обоим, и Шотландии, и Ирландии.
Рентон звонит, я беру трубку:
— Если у тебя нет отличных наркотиков, закончим этот разговор прямо сейчас, — говорю я ему, так как собираюсь встретиться с Джилл для ебли. Сперма уже заполнила мои яйца снова. Также мне нужно позвонить, чтобы найти побольше белого.
— Я не хочу заканчивать этот разговор, — говорит Рентон. — Готовься быть пораженным.
— «Хибс» только что выиграли кубок после ста четырнадцати лет. Что, блять, сможет поразить меня сейчас?
Ответ пришел несколькими днями позже, когда Рентон вернулся в город. Он позвал меня, Бегби и Спада в свой просторный, хорошо декорированный номер отеля с ламповым освещением и роскошной мебелью (и этот мудила говорит, что он не богат). Следы наркотиков разбросаны по всему кофейному столику, и я не могу поверить в то, что он, блять, собирается сделать. Эта пизда хочет, чтобы я покурил ебаный крэк?
— Что означает DMT? — спрашивает Спад, все еще выглядящий, как дерьмо.
— Дэнни Мерфи Тварь, — говорю я ему, — надо было тогда хорошенько врезать по твоим кишкам. По крайней мере, блять, избавился бы от тебя, — и я глажу его рану, наверное, слишком сильно.
— Перестань, все еще больно, — отталкивает меня Спад и ловлю взгляд Бегби. С меня он переводит глаза на Спада и снова на меня. Не такой психозный, как раньше, но с достаточным выговором, чтобы успокоить меня.
— Ты готов к этому, Фрэнк? — спрашивает Рентон.
— Я говорил тебе, я больше не увлекаюсь этим дерьмом, — говорит Франко. — Кокаин и алкоголь были моими наркотиками, и я покончил со всем этим.
— Честно, Фрэнк, это не наркотик. Это не социальная вещь. Это эксперимент, — подчеркивает Рентон .
— Ты художник, Фрэнк, — подключаюсь я, пытаясь тонко поддеть мудилу, — видишь, это новый рубеж для исследования. Я слышал, это невероятный визуальный опыт.
Все смотрят на Бегби. Он улыбается, как ящерица:
— Окей. Но только ради искусства.
— Наш мужик, — Рентон начинает подготавливать DMT, видимо, как научил его ебаный Джамбо-наркоман Юарт. — Это взорвет твой разум, но в то же время полностью расслабит. Моя теория в том, что мы возвращаемся во времени до того, как мы родились, или после нашей смерти, а в процессе разоблачаем человеческую смертность, как щепку между...
— Заебись, Рентон, — говорю я ему, — я пробовал все наркотики, кроме этого. Слушать тебя — это как смотреть «Во все тяжкие», дойти до последнего сезона, а потом какой-то уебок говорит тебе, что случилось в последнем эпизоде.
— Да, Марк, давай поговорим об этом после накурки, кот, — соглашается Спад.
Я первый взрываю бутылку. Так легче, легкие курильщика...
ОДИН...
ДВА...
ТРИ...
НАХУЙ ЭТО ДЕРЬМО! ПОЕХАЛИ!!
Расслабившись, сидя, я растворяюсь куда-то...
Я чувствую, как наркотик покидает меня и все заканчивается. Когда трип кончается, я все еще сижу на диване. Рентон, Спад и Бегби — все в 4D, как Марк и говорил; более острое и глубокое восприятие. К слову, они выглядят как прозрачные компьютерные окна, наложенные друг на друга. Рентон смотрит на меня, как ученый на обезьяну, которой он дал новый наркотик.
Я смотрю на Спада, который моргает, пытаясь сфокусироваться.
— Воу, мужик... — вздыхает Спад, — насколько безумно это было!
— Было пиздец как феноменально, — признаю я, — большую часть жизни тебе нужно быть крутым, даже пренебрежительным. Называй это достоинством. Но есть и другие, где просто нужно сдаться в силу ситуации. Их очень мало. Но, это как появление твоего первого ребенка, то, как «Хибс» выиграли кубок — он, безусловно, один из них.
Что, блять, произошло со мной?
— Пиздец верно, — говорит Рентон и мы начинаем обмениваться опытом, фокусируясь на сходствах: геометрические фигуры и цвета, маленькие человечки, позитив и отсутствие угрозы, чувство, что тебе рады, управление высшим интеллектом. Потом мы переходим к различиям — я спускался лицом вниз по снежной горе и затем взлетал наверх; Спад рассказал об очень теплой, как матка, камере, он думал, что спускается вниз по ступенькам и этот спуск был главной его эмоцией...
... Я не могу оправиться от самодовольства, что это так типично для Мерфи — быть отправленным в ебаную темницу, пока Супер Сай исследует горы и летает в голубом небе. Бегби молчит. Рентон, чье лукавое крысятничество усиленно моим взглядом, говорит:
— Видишь, в моем трипе с Карлом стены развалились, как доски, открыв чистое голубое небо. Я вспыхнул этим пламенем, оно отправило меня в стратосферу, — он выпускает воздух, который держал за щеками.
Мы смотрим на Бегби, который открывает и трет глаза. Очевидно, у него многослойное зрение, как и у меня, но оно явно исчезает.
— Что ты получил из этого, Франко? — спрашиваю я.
— Нихуя, — говорит он, — просто яркие цвета и мерцающие огни. Было всего пару минут. Полное дерьмо.
Рентон и я смотрим друг на друга. Я знаю, что мы оба думаем об одном и том же:
Этот уебок? Художник? Пиздец.
— Ты сделал три затяжки? — спрашивает Рентон.
— Да, конечно, я сделал. Ты, блять, помогал мне.
— Спад?
— Я чувствую себя плохо, думая обо всем плохом, что я сделал, — говорит он взволнованно, — и о том, как я болен, Марк, но никогда...
— Все окей, мужик, не принимай слишком близко к сердцу, — пытается успокоить его Рентон.
Я поворачиваюсь к Бегби:
— Ну, я испытал больше, чем просто мигающие огни, Франко. Было пиздец феноменально. Было чувство, что я слился с каждым человеком каждой расы и двигался с ними, но, в то же время, был отдельно.
— Ты видел лего-гномиков? — спрашивает Рентон.
— Да, но мои были более шарообразными, не такими, как из кислотного дома, но очевидно, что из одного стойла. Это не поддается простому объяснению. Было так ярко, но теперь сложно объяснить, что именно я видел.
— Я пропал, — говорит Рентон, — вошел в пламя и выстрелил прямо в небо. Чувствовал ветер на моем лице, запах озона. Кто-нибудь был на большом ужине, как на «Тайной вечере»?
Довольно распространение видение.
— Нет, — говорю я ему и смотрю на Спада.
— Неа, мужик, я просто спускался вниз по ступенькам в подвал, но не страшный, а весь приятный и теплый, как возвращение в матку.
— Франко, не было картинок «Тайной вечери»? — давит Рентон.
— Нет, — говорит Франко и выглядит раздраженным, — как я уже говорил, просто мигающие огни.
Потом Спад говорит:
— Я реально себя чувствую нехорошо...
— Голова? — спрашивает Рентон.
— Нет... но я чувствую себя больным и голова кружится, — и поднимает майку. Рана влажная и из нее вытекают какие-то выделения. Спад стонет, его глаза закатываются. Он падает на диван и теряет сознание.
Блять...
Я чисто болен, мужик, очень болен, но я в больнице, и Франко пришел навестить меня, что очень удивительно — ведь он не такой — и я не пытаюсь оскорбить кота. Просто казалось, что он не волнуется о людях. Я имею в виду, у него новая пташка из Калифорнии и дети, новые, не те, старые, и кажется, он заботится о них. Я предполагаю, это что-то да значит. Да, я должен быть честен, кот превратился из тонущего бродяги в добытчика из джунглей, сидящего в уютной корзинке рядом с огнем и громко мурлыча себе. Он сказал мне, что я был без сознания двадцать ч