ть русскую линию.
— Эх, Аникита Иванович, Аникита Иванович! — Пётр покачал головой. — Да не атаки шведской я боюсь, а ретирады. Уйдут за Днепр, бегай за ними потом по всей Польше! — И приказал твёрдо: — Немедля отвести драгун Волконского к Решетиловке!
В подзорную трубу хорошо был виден муравейник у Будищенского леса, где шведы заново перестраивали свои ряды.
Можно было бы сейчас двинуться в атаку, но король, завидев наступление русских, мог быстро начать ретираду, прикрывшись сильным арьергардом. И тогда бегай за ним и навязывай сам генеральную баталию! Нет, лучше проявить выдержку и подождать, пока по своей горячности король опять не утерпит и сам двинет супротив русских свои войска.
Пётр опустил подзорную трубу и помчался вдоль строя армии. Останавливаясь у каждого полка, царь обращался одинаково к офицерам и солдатам. Для него все они были воины, кои грудью заслоняли Муравский шлях на Москву, и шведам, и стоявшим за ними татарам и турецким янычарам, те не то что разорят, но и вытопчут всю Россию.
До Петра не было ещё такого, чтобы московские цари обращались с прямым призывом к войску. Он в этом смысле тоже был первопроходцем.
Военные историки любят цитировать речи Наполеона к своим солдатам. Но Наполеон был захватчик и, как и Карл XII, говорил обычно солдатам о славе и трофеях, — Пётр говорил о защите Отечества!
— Воины! — гремел голос Петра перед полками. — Вот пришёл час, который решит судьбу Отечества! Не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру вручённое, за род свой, за Отечество! А о Петре ведайте, — здесь Михайло Голицын, стоящий перед фронтом своих войск, заметил голос, государя дрогнул, — что ему жизнь его не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для блага вашего!
— Ура! — крикнул князь Михайло.
— Ура! — дружно поддержали его семёновцы.
А затем нарастающий этот крик прокатился по всем полкам: кричали новгородцы, бутырцы, ростовцы, москвичи. Солдаты кричали весело и дружно, даже не потому, что до них доходили слова Петра (многие, особенно стоявшие во второй линии, удалённой от первой на ружейный выстрел, и не слышали его речи), но уже потому, что видели: сам государь участвует в сражении, и это внушало крепкую веру в неминуемую викторию.
А с другой стороны эти дружные громкие приветствия в свой черёд говорили царю и его генералам, что солдаты в этот решающий час будут стоять стеной, а не побегут зайцами перед шведом, как это случалось с дивизиями Трубецкого и Головина под первой Нарвой.
— Солдаты сегодня сами рвутся в бой, Борис Петрович! — Радостный и оживлённый Пётр подскакал к фельдмаршалу, который в подзорную трубу рассматривал позицию шведов.
— А у Каролуса-то не хватило сил построить полки в две линии, государь! — Борис Петрович опустил подзорную трубу и облегчённо улыбнулся. — Выходит, у шведов пехоты вдвое меньше, чем у нас!
Русские полки были построены в две линии — один батальон в затылок другому. Действительно, Карлу и Рёншильду для того, чтобы сравнять по фронту свою пехоту с русской, пришлось вытянуть свои полки в одну тонкую линию. Только в одном месте два полка шведов стояли друг за другом. И Пётр, в свой черёд осматривая неприятельские полки в подзорную трубу, сразу отметил это исключение из правила.
— Чаю, нацелил швед свой кулак на наш сермяжный полк! — сказал он озабоченно.
— Вот и нарвётся на ветеранов-новгородцев! — весело отозвался присутствовавший Голицын.
— Ветераны-то ветеранами, но ежели навалится швед двойной силою — может здесь и фронт прорвать! — сказал Пётр и решил про себя: «Надобно в баталии самому приглядывать за той атакой».
В этот момент князь Михайло, снова взглянувший в сторону неприятеля, воскликнул:
— Государь, швед в атаку пошёл!
Пётр и Шереметев вскинули свои подзорные трубы и ясно увидели, как заколыхалась и двинулась вперёд синяя волна шведской пехоты. На флангах, сдерживая пока коней, подравнивая фронт с пехотой, шли, поблескивая сталью кирас, шведские рейтары.
Шведы шли ровно, уверенно, и у Бориса Петровича тревожно ёкнуло сердце: у него вдвое больше пехоты, но под первой Нарвой у русских было боле в четыре раза, а всё одно — вышла полная конфузия! Да что Нарва! Ещё и года не минуло, как шведы под Головчино растрепали дивизию Репнина, можно сказать, на глазах всей русской армии!
До пригорка, на котором стоял Борис Петрович со всем штабом, стали долетать звуки флейт и гобоев — музыканты шли впереди шведских полков. А затем ударили барабаны, и под их тревожную дробь гренадеры опустили ружья наперевес, а рейтары выхватили палаши из ножен.
Глядя на приближавшуюся лавину шведских штыков, Борис Петрович с опаской обозрил ряды своего войска: не побег ли кто? Кому-кому, а фельдмаршалу хорошо было видно, что в русской армии каждый второй солдат — недавний рекрут. Не дрогнут, не побегут ли они перед ветеранами Карла, которые за девять лет войны били не только русских, но и датчан, и саксонцев, и поляков, невзирая на их число? Но нет — полки стояли твёрдо.
В этот миг по сигналу Брюса ударили с валов ретраншемента тяжёлые полевые пушки. Их поддержали полковые батареи, стоящие за второй линией русской пехоты. С пригорка и Петру, и фельдмаршалу хорошо было видно, как тяжёлые ядра прорубали целые просеки во вражеских рядах. Но шведы быстро смыкали ряды, выравнивали линию и упрямо шли в атаку под мерную строчку полковых барабанов. Казалось, ничто не может остановить надвигающийся вал пехоты. Пушки Брюса били уже картечью, но шведы прошли и сквозь картечь. Тут коротко и тревожно протрубили кавалерийские горны, и в атаку помчались на флангах железные рейтары.
«Сомнут, ох, сомнут наших!» — это чувство было не у одного Бориса Петровича, но и у командующего центром Аникиты Ивановича Репнина, помнящего Головчинскую конфузию, и у такого опытного воина, как генерал Алларт, не сдержавшего восторга и бросившего своему адъютанту:
— Как идут, черти, как идут!
Действительно, шведская армия действовала как хорошо выверенный часовой механизм, заведённый крепкой пружиной, и ничто, казалось, не в силах было её остановить.
На ходу раздался один залп шведской пехоты, другой, третий, четвёртый. Русские полки устояли и встретили шведов дружным огнём. А с фланга, навстречу рейтарам, полетели рубиться драгуны Боура и подоспевшего из-под Полтавы Меншикова. Всё поле окуталось пылью и пороховым дымом. Шведская пехота остановилась и отвечала залпом на залп. До штаба Шереметева долетали теперь стоны раненых, проклятия дерущихся, ржание обезумевших в толчее и сечи коней. Густой дым прорезали молнии пушечных выстрелов.
— Командуй здесь, Борис Петрович! Я еду к войскам! — Пётр, как когда-то Дмитрий Донской на Куликовом поле, сам помчался в полки.
Очевидцы впоследствии скажут про Полтавскую битву: Шереметев и Репнин были в центре, Боур на правом фланге, Меншиков на левом, Пётр же всюду! Он промчался меж первой и второй линиями пехоты, ободряя солдат, уже добрый час ведущих огневой бой со шведскими гренадерами. Русская пехота отвечала залпом на залп и стояла твёрдо. А русская картечь производила свои страшные опустошения в шведских рядах. Особенно сильный картечный огонь был на позиции, где стояла Петровская гвардия: преображенцы и семёновцы недаром имели по своей бомбардирской роте. Наступавший напротив гвардии Кальмарский полк был перебит почти полностью. Такая же участь постигла и Упландский полк.
Сюда, в самое пекло артиллерийского огня, Карл XII и приказал нести свои носилки, чтобы воодушевить уцелевших солдат. Драбанты подняли королевские носилки и двинулись в адское пекло.
— Шведы, помните Нарву! — кричал король сквозь пороховой дым.
В эту минуту синее пороховое облако прорезали молнии — и с вала, по сигналу Брюса, ударили 32 тяжёлых полевых орудия. Русское ядро смело кучку драбантов, носилки с королём упали. Правда, король тут же был поднят уцелевшими телохранителями и усажен на лошадь, любезно предоставленную послом короля Станислава Понятовским. Но среди солдат, видевших, как упали носилки, мгновенно пролетел слух, что король убит. За кого же теперь сражаться? Ведь солдаты Карла XII, давно оторванные от своей родины, сражались, в сущности, не за Швецию, а за своего короля. Оттого солдаты тех полков, которые видели падение носилок, первыми бежали с поля битвы, спасаясь из огненного пекла. Завидев бегство Кальмарского и Упландского полков, Пётр понял: швед дрогнул. Он снова примчался к Шереметеву и приказал немедля дать сигнал начать контратаку. И вот вся русская армия под барабанный бой и с распущенными знамёнами двинулась навстречу расстроенной линии шведов. Холодно блистали ряды русских трёхгранных штыков, выдержавших своё первое испытание в славный час Полтавы.
А Пётр уже мчался к новгородцам, уловив чутьём подлинного полководца, что там будет сейчас решающая схватка.
Ударом против переодетых в мужицкие сермяги новгородцев руководил сам Рёншильд. Именно здесь шведский фельдмаршал сдвоил линию, поставив в затылок к ниландцам королевскую гвардию.
— Атакуйте эти сермяги, граф, и вы увидите — они разбегутся как зайцы! — напутствовал Рёншильд графа Торнстона, командира ниландцев.
Их атаку фельдмаршал поддержал огнём своей единственной батареи. Шведские артиллеристы быстро и дружно сняли орудия с передков, развернули, навели, и четыре шведские пушки плюнули картечью по первому батальону новгородцев. Десятки солдат упали на землю осенними опавшими листьями. Под прикрытием пушек ниландцы бросились в атаку и добрались до рукопашной. Но встретили их не зелёные рекруты, а старые знакомцы по Фрауштадту. Ниландцы не выдержали встречи с русским трёхгранным штыком и откатились.
— В чём дело, граф? Отчего вы не могли опрокинуть это сиволапое мужичьё? — подскакал к Торнстону разгневанный Реншильд.
Граф был сбит с коня, при падении получил контузию, но всё же ответил связно:
— Это не новобранцы, фельдмаршал. Иных я узнал в лицо: они дрались со мной ещё в Силезии, в горящем Рэнсдорфе! — Граф и в самом деле узнал полкового адъютанта новгородцев Петра Удальцова, налетевшего тогда на него сбоку и выбившего из седла. Тот яростный взгляд граф Торнстон помнил — ведь он спасся от этого русского в Рэнсдорфе, прыгнув в сточную канаву.