ы.
Балтаджи Мехмед сейчас и без советников-гяуров понимал, что было чистым безумием посылать янычар в атаку, не дождавшись, пока ночью подвезут тяжёлые пушки, застрявшие у мостов. Он слал одного гонца за другим, чтобы поторопить артиллерию, а солнце уже садилось в сине-жёлтую пороховую тучу, затянувшую всё поле баталии.
Третий час янычары стояли под жестоким огнём на открытом поле, в то время как русские укрывались в шанцах и за рогатками, заваленными землёй. Солдаты в тот час благословляли эти обитые железом рогатины, которые они, матерясь, тащили с собой за сотни вёрст из-под Риги. Вбитые в землю рогатки стали надёжным щитом и против лёгкой конницы турок, и против янычар, чувствовавших себя сейчас голыми в пустом поле. Выбитые за рогатки, они толпились в трёхстах метрах от русских, не решаясь на атаку. Только отдельные храбрецы время от времени выскакивали из завывающей толпы, подбегали к русским окопам на ружейный выстрел и палили бесцельно. Но чаще они даже выстрелить не успевали, сражённые меткой пулей русских стрелков, бивших живые мишени из своих укрытий. И над всем полем баталии гудела русская, а не турецкая артиллерия. Лёгкие пушчонки — всё, что мог выставить в тот вечер визирь для контрбатарейной стрельбы, — были сбиты тяжёлыми русскими гаубицами, повернувшими затем свои жерла против янычар. Началось настоящее избиение: басовый гул тяжёлых орудий, бивших и бомбами и картечью, заглушил прочие звуки.
Даже отсюда, с дальнего холма, визирь видел, что на одного убитого или раненого русского приходится по пять-шесть павших янычар. И всё же Балтаджи Мехмед упрямо не давал приказ отступать, надеясь на чудо. Поэтому, когда подскакавший гонец сообщил, что центр русских прорван, визирь вихрем сорвался с места и помчался со своей свитой смотреть, как его янычары ломают ненавистные рогатки.
— Ты пойдёшь в пролом со своими анатолийцами, как только янычары сделают своё дело! — на ходу приказал он начальнику кавалерийского резерва. — И пусть твои спаги возьмут в плен царя Петра живым! Помни: щедрость великого султана возрастёт в таком случае многократно!
— Анатолиец послушно повернул коня и помчался в тыл, дабы подвести резерв.
До кургана, где остановился Балтаджи Мехмед со своей свитой, долетала уже не только артиллерийская канонада, слышны были страшные крики умирающих людей, стоны раненых, храп обезумевших лошадей. Сквозь пороховую завесу визирь увидел в подзорную трубу, как янычары, взяв передовые окопы у дивизии Алларта, где сломали, а где просто перелезли через рогатки и хлынули в русский лагерь.
Вот он пришёл, звёздный час! Визирь поглядел назад и даже топнул ногой: анатолийская конница запаздывала.
А меж тем в русском лагере раздалось громкое «ура!», и Балтаджи Мехмед не разумом, а чувством понял: вот он, царь!
— Нет ничего страшнее русской штыковой армии! — поёжился генерал Шпарр, обращаясь к Понятовскому. И добавил не без злорадства: — Поверьте моему опыту — русские сейчас натворят дел! Ведь они бьют во фланг!
Чёртов гяур оказался пророком. Через несколько минут густая толпа янычар и впрямь побежала обратно, преследуемая русскими. И только тогда подскакал анатолиец.
— Вперёд! — прохрипел Балтаджи Мехмед. — Не жалей этих бегущих скотов, заверни их и на их спинах ворвись в лагерь!
Анатолиец склонил голову, и через несколько минут десять тысяч спагов с рёвом и улюлюканьем промчались мимо кургана и скрылись в пороховом дыму. Раздались крики и возмущённые вопли — то анатолийская конница топтала своих же. Однако ворваться в русский лагерь спагам не удалось: сначала навстречу им ударили пушки, подвезённые Брюсом, а когда спаги всё же прошли сквозь картечь, гренадеры-новгородцы встретили их ружейными залпами и гранатами. Гранаты взрывались прямо под ногами лошадей, те вставали на дыбы и сбрасывали всадников, так что сам предводитель анатолийцев был скинут наземь. Атака захлебнулась, и конница отхлынула вслед за бегущими янычарами.
Из порохового облака, накрывшего долину, выскочил всадник с чалмой, сбитой на одно ухо, с безумными, налитыми кровью глазами.
— Что делают спаги, великий визирь! Они топчут, словно своих врагов, моих янычар! — издали закричал он. С трудом можно было опознать в этом безумце грозного предводителя янычар, несгибаемого Юсуп-пашу, чьё лицо было украшено почётными шрамами. Теперь знаменитые шрамы были не видны — всё лицо покрывали грязь и густая пороховая копоть.
— Они топчут трусов! — высокомерно процедил визирь. Но Юсуп-паша вдруг спрыгнул с лошади, припал щекой к стремени визиря и, задрав голову, застонал: — Прикажи отступать из этого ада, о великий визирь! Третий час мои янычары стоят под этим жестоким огнём! Они больше не выдержат!
— И это говорит мне несгибаемый Юсуп? — Визирь презрительно пнул пашу носком сапога. — Опомнись! Разве янычары не били лучшие полки германского цесаря, не гнали перед собой войска Венеции и персидского шаха? А здесь перед тобой какие-то московиты! Прикажи развернуть зелёное знамя пророка и сломи русских! Скажи янычарам, я отдаю им весь лагерь на разграбление со всем золотом и всеми девками! Мне нужен только один человек — царь Пётр!
Юсуп-паша в ответ снова задрал голову и жалобно пролепетал:
— У нас нет больше знамени, визирь! Мы оставили его в русских окопах.
— Так получай, собака! — Визирь размахнулся и в гневе сбил чалму с головы паши, благо она держалась на одном ухе.
В этот момент грянул такой гром, словно гроза набрала высшую силу, и огненные молнии пронзили сине-жёлтую пороховую тучу. Это Брюс поставил против янычар двадцатифунтовые орудия, предназначенные для того, чтобы вышибать ворота неприятельских крепостей. Тяжёлые ядра долетали до холма, где расположился визирь. Рухнула лошадь под кегая-беем, ближайшим помощником визиря. Конвойцы бросились вытаскивать почтенного кегая из-под коня, и в это время другое тяжёлое ядро смело сразу трёх янычар.
— А здесь становится жарко! — рассмеялся генерал Шпарр.
— Да, похоже, русские сейчас нам устроят новую Полтаву! — процедил Понятовский. Он подъехал к визирю и почтительно напомнил, как в той баталии ядро сбило королевские носилки, что послужило для шведов сигналом к общей ретираде.
— Я сижу не на носилках, а в своём седле! — высокомерно ответил визирь, но в эту минуту у подножия кургана с треском взорвалась русская бомба и лошадь визиря встала на дыбы, а затем, не спрашивая своего хозяина, понеслась в тыл. Следом за великим визирем с радостным облегчением последовала и его свита.
Лошадь остановилась только у шатра, и Балтаджи Мехмед, подавая пример хладнокровия, снова уселся на барабан и принялся отдавать распоряжения командирам спагов, дабы остановить бегущих в панике янычар.
Впоследствии историки много спорили, мог ли в тот час Пётр наголову разбить турок.
Когда толпа янычар не выдержала огня тяжёлых русских орудий и, отхлынув от окопов, ударилась в бегство (а бежали янычары с добрую версту, пока не были задержаны спагами на спасительных холмах), в русском лагере грянуло громкое «ура!» и многие гренадеры примкнули штыки, готовые гнать и преследовать турка. Огненный бой был выигран. В тот миг можно было вывести войска из лагеря, догнать и добить врага, захватив неприятельский обоз, и найти в нём те запасы, коих не хватало русским. И Михайло Голицын начал было по собственному почину выводить полки своей дивизии из лагеря, дабы завершить сражение полной викторией.
Но времена Суворова, который в сих обстоятельствах непременно бы атаковал неприятеля, ещё не наступили.
Первым к царю подскакал генерал Янус и отрапортовал, что его драгуны никак не могут преследовать бегущих янычар, поскольку лошади слабы и измучены, а свежая турецкая кавалерия большей частью ещё не была в деле. Следом за Янусом явились другие генералы-немцы, окружили Петра у кареты раненого Алларта и дружно стали твердить, что ежели пехота оставит лагерь, то женщины и обоз станут лёгкой добычей разбойников-татар, которые, конечно же, перейдут Прут и навалятся на лагерь семидесятитысячной ордой. Вот когда, наверное, Пётр вспомнил старый морской закон — не брать женщин в боевой поход и не допускать их на боевой корабль!
— Государь, через час стемнеет, а неизвестно, что сулит ночной бой с многочисленным неприятелем... — подал свой голос и генерал Алларт, к которому, как к раненому, было особое уважение.
И напрасно подскакавший Голицын сердито выговаривал генералу Бушу, жена которого всю баталию просидела в карете, заложив уши ватой, что разбойников-татар можно отогнать от лагеря пушками и что ночное сражение только выгодно русским по причине их малолюдства перед неприятелем.
Пётр уже принял решение и приказал вернуть гвардию в лагерь.
— А ведь бегут седергесты неустрашимые, бегут! Сейчас бы и ударить на турка! Так нет, господа генералы беспокоятся о своих жёнах и об обозе... — с досадой говорил Голицын своим адъютантам, отводя гвардию.
А Пётр устало прошёл в свою палатку и наистрожайше приказал денщикам никого к себе не пускать. Он двое суток уже не спал и свалился на кровать замертво.
Бегущую толпу спаги задержали лишь на холмах, освещённых кровавым закатом. Но и потом долго ещё перемешавшиеся в бегстве янычары разыскивали свои части, суматоха и беспорядок в турецком лагере были огромные. Громко подавали команды многобунчужные паши и аги, ругались спаги, гоняясь за беглецами, удравшими уже за холмы, хрипло ржали испуганные лошади, в обозах фыркали и плевались верблюды, пока, перекрывая весь этот гомон, не завопили, надрывая горло, сотни мулл и дервишей, скликая правоверных к вечернему намазу.
— Слава Аллаху, что заступился он за своих сынов и не позволил гяурам атаковать наш лагерь немедля! — распростёрся на молитвенном коврике Балтаджи Мехмед. Он-то хорошо знал, что в случае атаки всё его воинство бежало бы до самого Дуная. — Аллах уступил нам целую ночь для нашего дела! И мы постараемся заслужить его благословение... — Великий визирь был бледен как полотно. От утренней невозмутимости и самоуверенности не осталось и следа.