все, как у Шекспира: та же рисовка характеров и страстей, такое же деление на маленькие сцены, тот же стих, беглый, пятистопный ямб, с отдельными, рифмованными стихами и т. д. Для своего времени, для нашей литературы, «Борис Годунов» был событием значительнейшим: он раз навсегда порвал с вековым прошлым русского театра и указал ему новые пути: ориентацию корнелерасиновскую заменил ориентацией шекспировской (Брюсов В. Маленькие драмы Пушкина. К предстоящему спектаклю в Художественном театре // Русские ведомости. 1915. 22 марта. № 67).
Жизнь моя «течет» весьма однообразно, именно течет. Впечатления лишь от поездок. Потом я целые дни и пишу. (Ведь за 59 дней я написал 29 статей в «Русск. Вед.» и 2 статьи в «Голос» [211], т. е. по статье менее, чем в 2 дня) <…> Свободных часов не остается. А если бывают свободные минуты, пишу стихи и перевожу «Энеиду» (Письмо И. М. Бросовой от 2 апреля 1915 года. ОР РГБ).
Валерий Брюсов, следуя за отступающими русскими войсками постепенно проникается чувством отвращения к войне, ранее воспетой им, и полон уже стремления вернуться к прерванной в июле 1914 года «чисто» литературной деятельности. Этой смене настроений способствовало познание настоящего, неприкрашенного лика войны. <…> Вот Брюсов описывает свое посещение поля, где только что произошло сражение. Поэт рассказывает, как он бродил среди тысяч распростертых трупов, как он всматривался в лица врагов, — «убитых юношей, почти мальчиков, с кроткими личиками, с едва пробившимися усиками», и в лица пожилых воинов. <…> И когда Брюсов вместе с войсками входит в покинутую неприятелем деревню и видит сожженный госпиталь, с изогнувшимися в огне прутьями кроватей, обгорелыми клочьями материй — вероятно, шинелей и одеял, — и снова груды трупов, — поэт уже опускает голову и, отвернувшись, проходит мимо.
«Нет у нас, нет сил всматриваться в это зрелище!» [212] — восклицает он. Брюсова все чаще и чаще охватывает усталость от видения страданий (Цехновицер-1. С. 277).
Нового в моей жизни — ничего. <…> Впрочем, перевел заново «Ворона» [213]; соберусь и пришлю тебе. Это, конечно, самый точный перевод из всех, какие существуют (Письмо И. М. Брюсовой от 17 апреля 1915 года. ОР РГБ ).
В Варшаве Брюсовым было написано окончание «Египетских ночей» — Пушкина (Из воспоминаний В. Язвицкого. Рукопись у Р. Щербакова).
Брюсов в 1915 году в Варшаве приступил к повести «Моцарт» [214] и вчерне закончил в Москве в сентябре 1915 г. Брюсов <…> предполагал опубликовать ее в журнале «Русская мысль». Уже 14 августа 1915 г. он сообщал секретарю редакции А. П. Татариновой: «Рассказ "Моцарт" (около 1 печ. листа) будет доставлен в течение 7—10 дней» (ИРЛИ). Однако другие дела (прежде всего работа над антологией «Поэзия Армении») отодвинули исполнение этого обещания. 8 ноября 1915 г. Брюсов писал Татариновой, что приложит «все усилия», чтобы в скором времени представить «рассказ (маленькую повесть) “Моцарт", совершенно <…> написанный и нуждающийся не столько в поправках, сколько просто в переписке с оригинала». Однако и эта завершающая фаза растянулась на долгие месяцы. 1 октября 1916 г Брюсов, после многократных обещаний, вновь сообщал Татариновой: «… в ближайшем будущем надеюсь прислать пресловутого “Моцарта"» (там же), но рукопись в редакцию так и не поступила (Гречишкин – Лавров. С. 366).
Посылаю Тебе «Ворона» — работа, занявшая у меня неделю досуга, целые дни и, увы, целые ночи. Очень прошу сохранить свято список: у меня осталась лишь неразборчивая черновая. Посылаю, между прочим, и для доказательства ясности моей мысли и моей способности работать. <…> Чтобы сделать такой перевод (он — совершенство), надо обладать всеми своими способностями в полном объеме (Письмо И. М. Брюсовой от 27 апреля 1915 года. ОР РГБ).
— Жаловались и раньше, что нынешняя война ведется ожесточенно, — говорил мне один из участников боев под Шавлями, только что приехавший оттуда, — но то, что происходило до сих пор, теперь мне кажется детской добродушной игрой. <…> Добивание раненых, систематический обстрел Красного Креста, всевозможные жестокости над мирными жителями, употребление разрывных пуль и штыков-пил, — это все у нас, под Шавлями, проделывается немцами день за днем. Кто не знает добродушия и благодушия русского солдата! Бывало, и не раз, что солдаты делились последним куском с ранеными немцами. Но там вы бы не узнали и солдат! Мы все видим, как они борются с собой, чтобы удержать себя от такой же расправы с пленными немцами, какую те чинят над нашими пленными. Там солдаты ненавидят немцев всеми силами души; ненавидят до боя, в самом бою и после боя: и, поверьте, те заслужили эту ненависть, которую нелегко возбудить в русском человеке! (Брюсов В. Вести из-под Шавлей // Русские ведомости. 1915. 17 мая. № 112).
Минувший год <апрель 1913 — апрель 1914> в русской поэзии останется памятен всего более спорами о футуризме. В столицах и в провинции устраивались публичные чтения и диспуты о футуризме, привлекавшие полную залу, Футуристические пьесы шли в переполненных театрах. Тощие и объемистые сборники стихов и прозы футуристов, появляющиеся один за другим <…>
Несомненно, со времени своих первых выступлений наш русский футуризм развился значительно, и главное, постарался сам выяснить свою «идеологию». В своих брошюрах футуристы попытались выработать теорию футуризма. Делясь (как это всегда бывает в молодых литературах школах) на ряд враждующих между собой фракций, они высказали немало противоречивых взглядов. Но в конце концов все различные направления русского футуризма можно свести к двум определенным типам: к футуризму умеренному и футуризму крайнему. Эти два типа различаются по существу дела: умеренные, признавая первенствующее значение в поэзии «формы», пользуются ею, чтобы выявить некое новое (с их точки зрения) «содержание»; крайние — ничего, кроме «формы», в поэзии не знают и видеть не хотят. <…>
Основной недостаток поэзии «умеренных футуристов» тот, что в погоне за пресловутым «ритмом современности» они сознательно дробят свои стихотворения на отдельные стихи, давая каждому самостоятельную жизнь. Известное впечатление мелькания, синематографичности получается, но исчезает, как-то распыляется целое, не объединенное единым символом. <…> Есть ли среди наших «умеренных» футуристов подлинные дарования, — пока не видно. Часто интересны стихи Вадима Шершеневича; природным даром музыкального стиха обладает Константин Большаков. <…> Из стихов и прозы «крайних» раньше всего знакомишься с их тоже «крайней» неосведомленностью в разных областях. Один из них, например, старательно отмечает в своих стихах особым шрифтом все ассонирующие звуки, как будто он первый ввел в стихи ассонансы и их не безмерно больше (и гораздо более тонких и исхищренных) в стихах Пушкина и Вергилия! — или особенно подчеркивает, что его стихи написаны «без буквы р», как будто это его «изобретение» и того же не делал еще Державин! Другой громоздит сотни новосочиненных слов: «зарошь, дебошь. варошь, студошь, жарошь, сухошь, мокошь, темошь» или «словойназа, слово–лю, слово-жди, словойдут, словоплямив, словолян» и т. д., как будто такие случайные сочетания букв могут иметь какое-нибудь значение для поэзии. Третий, в прозе, глубокомысленно рассуждает: «До сих пор утверждали, — мысль диктует законы слову, а не наоборот» (а труды В. Гумбольдта, Потебни и др.!) <…>
Ко всему этому присоединяется намеренная грубость стихов наших «крайних». С условной красотой поэзии они хотят бороться усиленным употреблением слов резких, бранных, выражающих что-либо отвратительное или просто считаемых «неприличными». «Я весь хорош, даже бранный», заявляет один из «крайних». Поэтому иным из поэтов приходится в книгах заменять иные слова или части слов точками. <…>
Как бы то ни было, беспомощность теоретических рассуждений и противоречивость всех попыток «творчества» гг. «крайних» приводят к неоспоримому выводу, что они нисколько не подготовлены к прокладыванию новых путей в искусстве. Весьма недостаточно поносить бранными словами все, что было, и все, что есть вне своего кружка, чтобы уже найти нечто новое. Именно «нового» мы у наших крайних футуристов и не видим: напротив, то, что они делают, — или повторение весьма старого, или только беспорядочное (и безвкусное) смешение слов, полуслов и звуков. Объявив, что «поэзия не ставит себя ни в какие отношения к мифу», футуристы в то же время пишут стихи, которые, посте дешифрования их намеренно замысловатого языка, оказываются обычнейшими «стихотворениями», написанными на обычнейшие «поэтические» темы (таковы большинство стихов В. Шершеневича, К. Большакова, а также многие стихи В. Маяковского). Если и есть какая правда в учении о «слове как таковом», то ее проповедники сами этой правды не понимают и проявить ее в поэзии не умеют.
Довольно тягостный труд — выискивать в десятках книжек, наполненных бессодержательными и бесформенными стихами, отдельные удачные выражения. <…> Справедливость заставляет нас, однако, повторить то, на что мы уже указывали раньше: больше всего счастливых исключений мы находим в стихах, подписанных В. Маяковским. У г. Маяковского много от нашего «крайнего» футуризма, но есть свое восприятие действительности, есть воображение и есть умение изображать (Брюсов В. Год русской поэзии // Русская мысль. 1914. № 7).
Все мы хорошо помним, как живо В. Брюсов приветствовал зарождение российского футуризма, как он, этот опытный, проницательный литератор, носился с грошовыми брошюрками, писанными на птичьем языке, как вслух разбирал убогие мыслишки юношей неумных и бесталанных, едва ли читавших что-либо, кроме трактирных прейскурантов и цирковых афиш. Тогда раздавались кое-где голоса, упрекавшие В. Брюсова в заискивании пред новыми силами, в боязни отстать от молодого поколения, якобы идущего на смену декадентам.