— Почему бы и нет!
— Думаешь, здесь пригодится? — спросил Кась–янин, терзаясь двойственными чувствами — ему хотелось взять пистолет, взвесить его на ладони, ощутить его холод и изысканные линии, но понимал он и то, что все это блажь, что больничная палата не место для таких игрищ, что Ухалов опять куражится, втягивая его в свой сомнительный и рискованный мир.
— Здесь? — Ухалов шало оглянулся и, словно убедившись, что применить оружие в палате вряд ли придется, немного поскучнел. Но тут же снова воспрянул, и глаза его сверкнули каким–то сатанинским огнем. — Да, действительно… Но хотя бы подержать, а? Пусть он почувствует руку хозяина, а?
— Разве что, — согласился Касьянин вроде бы уныло, но на самом деле что–то радостно вздрогнуло в его душе, что–то напряглось, как бывало в детстве в ожидании праздника. — Давай, так и быть!
— Во! Это по–нашему! — Ухалов опять оглянулся, ссутулился, спрятав ото всех внутренний карман пиджака, и принялся выдергивать оттуда револьвер.
Барабан зацепился за подкладку, потом предохранитель зацепился за петлю, но в конце концов Ухалов своего добился и, вырвав револьвер из кармана, протянул его Касьянину рукояткой вперед. — Держи!
Касьянин не мог, не мог не почувствовать добротность изделия. Все в нем было подогнано, совмещено и согласованно. И черный цвет, и насечка на рукояти, и массивный барабан, и коротковатый ствол с мушкой на конце.
— Что скажешь? — спросил Ухалов, ожидавший, видимо, воплей восторга и радостной пляски Касьянина.
— Ничего игрушка… Убедительная. Газовый?
— Газовый, — неохотно подтвердил Ухалов. — Но знаешь… Как отнестись…
— Не понял? — проговорил Касьянин, не отрывая взгляда от револьвера — он прямо впился в его ладонь, все его выступы и впадины нашли на ладони свои заветные уголки, и револьвер, похоже, просто не желал расставаться с ладонью Касьянина.
— Дело вот в чем, Илья… Эта машинка шестизарядная… Вряд ли тебе когда–нибудь понадобится сделать больше шести выстрелов. А если понадобится, то вынешь патроны из кармана и зарядишь снова. Но тут маленькая особенность…
Патроны в барабане расположены не просто так… Первые два — обычные шумовые.
Грохот, огонь из ствола, страх и ужас. Два следующих — газовые. Противник отброшен, воет от боли и бессилия, задыхается, раздирает себе морду собственными когтями.
— Ногтями, — поправил Касьянин.
— Когтями! — повысил голос Ухалов. — После твоих выстрелов его хилые ногти превратились в когти, потому что только когтями можно драть себе морду после твоей газовой атаки.
— Понял, — кивнул Касьянин. — А последние два патрона?
— Мелкая дробь. Но это для тебя она мелкая, а для злодея, который осмелится в следующий раз напасть под покровом ночи, дробь произведет впечатление картечи! Страшной кабаньей картечи, которая крошит ребра и вылетает с противоположной стороны тела, оставляя за собой дыру размером с футбольный мяч.
— Круто! — проговорил Касьянин, возвращая револьвер Ухалову.
— Понравился? — заговорщицки прищурившись, спросил Ухалов.
— Да, — ответил Касьянин, помедлив, не сразу ответил, не бездумно.
— Берешь?
— Если не передумаешь.
— Заметано! — Ухалов так обрадовался, словно ему самому подарили что–то чрезвычайно ценное. — Придешь ко мне после больницы и тут же требуй — где мой черный пистолет? А я, не задумываясь, отвечаю — а вон лежит, тебя дожидается.
Ты как? — Ухалов большим и указательным пальцем показал расстояние, равное примерно одному большому глотку. — А?
— Знаешь, даже не хочется, — Касьянин извиняюще прижал руку к груди. — Что–то я здесь маленько захирел.
— Будем выкарабкиваться! — уверенно заявил Ухалов и ловким движением полноватой руки вынул из второго внутреннего кармана пиджака две маленькие бутылочки коньяка, два мерзавчика. — Тут такое количество, что стакан даже не требуется. Свинчивай головку и пей прямо из горла, как в молодые годы!
— Откуда ты знаешь, как я пил в молодые годы? — подозрительно спросил Касьянин.
— В молодости все пьют одинаково! Бутылка портвейна на двоих в кустах из горла и — через забор на танцплощадку!
— А ведь было, — озадаченно протянул Касьянин и, увлекшись давними воспоминаниями, сам того не замечая, свинтил крышечку и в задумчивости выпил коньяк.
На следующий день в палату пришел следователь.
Едва этот человек заглянул в дверь, Касьянин сразу догадался — по его душу.
Так и оказалось.
И следователь тоже узнал его, сразу направился к его кровати — видимо, перед этим поговорил с врачом. Был этот человек высок, в сером заношенном костюме, какой–то рубашке, каком–то галстуке. И еще — он был лыс, а светлые прядки волос, которые беспомощно протянулись от одного уха к другому, не столько прикрывали лысину, сколько ее подчеркивали. Так чулки на женщине или прозрачная рубашка не столько прикрывают тело, сколько его обнажают.
В руках у следователя была клеенчатая затертая папочка с хлястиком, который застегивался на кнопочку. Несмотря на возраст, кнопочка эта работала, соединяла две половинки папочки, чтобы они не распахивались и чтобы не вываливались из нее бумаги чрезвычайной важности.
— Илья Николасвич? — улыбнулся следователь, остановившись у кровати.
Его улыбка Касьянину неожиданно понравилась. Была она простой, чуть ли не доверчивой, и зубы у следователя были все свои, все на месте и все здорового белого цвета. В свете этой улыбки как–то погасла и исчезла лысина, прядки волос за ушами, серый потрепанный костюм сделался естественным, вроде ни в чем другом следователь и не мог появиться.
— Он самый, — ответил Касьянин и тоже улыбнулся, как сумел.
— Иван Иванович Анфилогов, — представился лысый человек с молодой улыбкой и крепко пожал руку Касьянину. Ладонь у следователя оказалась сильной, прохладной, сухой. — Я из милиции.
— Да уж догадался.
— Вы как, поднимаетесь?
— Когда прижмет — поднимаюсь, — улыбнулся Касьянин.
— У вас тут есть где поговорить?
— В конце коридора, — Касьянин встал, поправил одеяло и направился к выходу. Следователь последовал за ним, не забыв напоследок оглянуться и окинуть всех больных палаты взглядом внимательным и быстрым. Трудно сказать, запомнил ли он кого–нибудь, но посмотрел, улыбчиво и протяжно.
В конце длинного коридора, умеренно грязного и какого–то замусоленного, с надорванным линолеумом и комками окровавленной ваты на полу, с небольшими отсеками, за маленькими столиками у стеклянных шкафчиков сидели накрашенные сестрички и без конца звонили своим приятелям и приятельницам.
Касьянин и Анфилогов медленно прошли вдоль коридора и добрались наконец до клеенчатого дивана, стоявшего у самого окна. Диван был старый и продавленный.
Какой–то ошалевший от боли или от дури больной изрезал его ножом, и из дыр торчала серая вата.
— Присаживайтесь, — Касьянин на правах хозяина показал на диван. Хотя прогулка по коридору была недолгой, но он устал и опустился на диван с облегчением. Следователь сел рядом, положил на колени свою папочку, раскрыл ее, вынул бланк протокола.
— Начнем? — повернулся он к Касьянину.
— Начнем, — тот пожал плечами. — Хотя, собственно, и начинать–то не знаю с чего…
— Данные ваши я уже записал. В общих чертах знаю, что произошло, поэтому поговорим о том, чего не могли сказать мне другие люди.
— Поговорим.
— Что случилось, Илья Николасвич?
Касьянин помолчал, легонько раскачиваясь из стороны в сторону, вздохнул обреченно, подождал, пока больной на костылях зайдет в ближайшую палату и закроет за собой дверь.
— Значит, так… Это произошло недели две назад, дату вы знаете?
— Знаю. Семнадцатого.
— Да, наверное. Двенадцатый час ночи, я прогуливаю собаку, кокер–спаниель… Яшкой зовут.
— Вы были один?
— Вначале мы были с другом, потом он отлучился искать свою собаку, а я остался с Яшкой. Вдруг из темноты выскакивает какая–то тварь…
— Порода?
— Не заметил. Большая собака, темная, может быть, даже черная… И на Яшку. Вцепилась ему в холку, тот визжит, я собаку оттолкнул ногой.
— Или ударили?
— Или ударил… Не помню. Но злости у меня не было, моя цель была простой — отогнать собаку от Яшки.
— Удалось?
— Сначала удалось, собака убежала. Потом из темноты снова на Яшку… Как я понял, хозяин ее натравливал.
— Вы это слышали?
— Да.
— Дальше, — Анфилогов что–то быстро писал в бланке протокола.
— Я опять ее поддал, уже посильнее. Тогда выходит из темноты амбал. И, не говоря ни слова, бьет меня по морде. Потом еще. Я упал, он принялся обрабатывать меня ногами, причем, подонок, все время старался по лицу, по голове… Вначале я прикрывался руками, потом потерял сознание.
— И долго были без сознания?
— По моим прикидкам… около часа. Может быть, около двух.
— Когда очнулись, рядом никого не было?
— Яшка был. С переломанной лапой. Этот тип ему лапу перебил, а его собака ухо надорвала.
— Вы видели этого человека? Можете его узнать?
— Конечно, нет. Ни его собаку, ни его самого узнать не могу. Я уже здесь пытался хоть что–нибудь вспомнить… Нет, ничего. Совершенно. Могу только сказать, что он выше меня, плотнее, моложе…
— Одежда, прическа, фигура… Ничего не видели?
— Нет…
— Что же он, так и не произнес ни единого слова? Все проделал над вами, над вашей собакой молча?
— Несколько словечек обронил… Сучьим потрохом обозвал, пидором позорным, пообещал сделать из меня бифштекс с кровью. Такие были слова.
— Не так уж мало.
— Да, — согласился Касьянин, — слова еще те… Запоминаются.
— Дело не в том, что они запоминаются, — следователь продолжал старательно записывать все, что говорил Касьянин. — Они выдают его классовую принадлежность. Зэковскую принадлежность.
— Я тоже подумал об этом… Он наверняка сидел.
— Или же плотно и долго общался с людьми, которые сидели. Мне кажется, найти его можно. Но доказать будет сложно.