— Это хорошо, — Касьянин опустился в кресло, окинул взглядом комнату.
Словно прощаясь со всем, что здесь было, с той жизнью, которую здесь прожил.
Телевизор, диван, люстра, письменный стол, палас на полу… Все это пришлось покупать из последних сил, на последние деньги, часто не столько по необходимости, сколько из неугасающего желания Марины не отставать от соседей. — А что это ты с бензином затеял? — спросила Марина. — С собой хочешь бидончик прихватить?
— Да, — ответил Касьянин и не стал продолжать, хотя видел, как мучительно хочется Марине узнать смысл его возни на балконе.
— Ну, а все–таки? Мне можно это знать?
— Отчего же… Тебе все можно, дорогая. Бензин я вылил в колбу из–под электрической лампочки… И заткнул пробкой.
— Это я видела, а что дальше?
— Представляешь, снова приходит банда Евладова, я с широкой улыбкой открываю им дверь и тут же бросаю бензиновую бомбу им под ноги! Каково! — воскликнул Касьянин.
— Они, наверное, удивятся?
— Конечно! Потому что я тут же, вслед за бомбой, и спичку… Вся площадка превращается в сплошной огонь, бандиты кричат жалобными голосами от ужаса и боли, а я тем временем спасаю свою поганую жизнь. А если удастся, то и твою тоже.
— После этого ты наверняка никого не спасешь! — сказала Марина таким тоном, будто услышала оскорбление. — После такой хохмы они попросту растерзают тебя в клочья! Размажут по стене! Сделают из тебя аппетитный бифштекс с кровью!
— она выкрикивала эти слова почти с наслаждением, будто ей доставляло удовольствие представлять бедного Касьянина во всех этих ужасных подробностях.
— Может быть, — легко согласился Касьянин. — Наверное, ты права, дорогая.
Я и раньше замечал в тебе провидческие способности, ты можешь иногда заглянуть в будущее, можешь. Правда, редко пользуешься своим даром, но он в тебе явно наличествует, — закончил Касьянин канцелярским оборотом и добился своего — именно это словечко «наличествует» привело Марину чуть ли не в бешенство.
Касьянин проследил взглядом за порывистой, нервной походкой Марины, посторонился, подтянул под себя ноги, пропуская жену, когда она проносилась мимо с очередной тряпкой. По лицу ее он научился безошибочно различать раздраженность, недовольство им, Касьяниным. Причина могла быть какой угодно.
Например, то, что он даже внешне мало соответствует ее представлениям о хорошем муже. Ей не нравились его рубашки, его пиджаки, его стрижка. Поначалу он пытался войти в тот образ, который бы ее устроил, но потом оставил это, поняв, что занятие это бесполезное, в чем–то недостойное, если не унизительное. Или ты принимаешь меня таким, каков я есть, или не принимай вовсе, решил Касьянин.
Он смотрел на нее, проносящуюся мимо, откидываясь на спинку кресла, чтобы она не наткнулась на его голову, подтягивал ноги на сиденье, чтобы не споткнулась о них, чувствовал себя лишним, громоздким, неприятным для нее и прощался, прощался. Где–то в самой глубине его души светилось маленькое пятнышко, теплый греющий комочек — Марина уезжала, а он оставался. Может быть, он задержится на день, на два, может быть, уедет в тот же день или случится так, что он и на месяц останется в городе, но предстоит разлука, и он был ей рад.
До сих пор, на четвертом уже десятке, Марина продолжала что–то доказывать себе, ему, окружающим, продолжала утверждаться этим трижды проклятым паласом, этими шторами, шлепанцами, в ее недрах до сих пор происходили непрекращающиеся разборки, гремели автоматные очереди, взрывались гранаты, гусеницы танков рвали на части ненавистных соседей и подруг, она сжигала огнеметами чьи–то успехи, победы, удачи, собственными руками разрывала недоступные ей наряды, проклинала и ненавидела страны, где побывали ее знакомые, она изводила эти страны наводнениями и землетрясениями, заваливала их снегом, устраивала лесные пожары, плодила террористов. И все эти страсти продолжали кипеть в ней изо дня в день, хотя на поверхность проступало только недовольство им, мужем, Касьяни–ным Ильей Николасвичем. И все это он понимал.
Если попытаться определить, какое самое сильное чувство испытывал он в эти мгновения, то это был не ужас перед бандой Евладова, это была тихая, почти незаметная радость по поводу неизбежного отъезда Марины.
Касьянин осторожно посмотрел на настенные часы, и Марина тут же перехватила его взгляд.
— Не страдай, не страдай! — бросила она, проносясь мимо, и Касьянин понял, что жена знает о его состоянии. — Скоро, совсем скоро уедем, дорогой!
— Это хорошо, — сказал Касьянин. Марина резко остановилась, обернулась к мужу, некоторое время смотрела на него с насмешливым изумлением, но, видимо, решив, что сегодня ей не удастся пробить касьянинскую невозмутимость, помчалась дальше.
А Касьянин, передохнув после своих бензиновых забот, снова пошел на балкон, разыскал за шкафом доску, гвозди, молоток и заколотил дыру, оставшуюся после евладовского выстрела в дверной глазок. Гвозди ему попались великоватые, они проходили не только сквозь доску, но и сквозь дверь, вылезая наружу какими–то злобными шипами. Касьянин вышел на площадку и загнул гвозди, стараясь, чтобы они утонули в клеенчатой обивке двери.
Осмотрев свою работу, он остался ею доволен и, вернувшись в комнату, опустился в кресло.
— Надеюсь, ты проводишь нас? — спросила Марина.
— Да.
— Слава богу! Хоть какая–то помощь.
— А не пойти ли тебе высморкаться? — спросил Касьянин негромко, с явной заботливостью в голосе.
Марина замерла на какое–то время, вскинула брови, но, увидев, что Касьянин и не думает поворачиваться к ней и потому не увидит ее гневного удивления, промолчала.
Это у Касьянина было — он мог невозмутимо переносить любые выпады, намеки, подковырки, а потом вдруг, неожиданно даже для самого себя, произносил нечто настолько грубое и бесцеремонное, что дальнейший разговор терял смысл. Марина знала об этой его особенности и понимала, что в таких случаях лучше остановиться. Но просто проглотить ска–занное не смогла.
— Высморкаться после разговора с тобой? — спросила она. — С удовольствием.
И действительно, пройдя в ванную, шумно высморкалась.
— О господи, — прошептал Касьянин. — Когда же наконец наступит это утро…
Утром, когда Касьянины уже собрались выходить и присели перед дорогой на уложенные Мариной сумки, в прихожей раздался звонок. Его никто не ожидал, и все невольно вздрогнули. Марина посмотрела на Касьянина, Степан — на мать, а Касьянин медленно поднялся и прошел к двери. Постоял, прислушиваясь к звукам на площадке, но, ничего не услышав, спросил, вжавшись в простенок с вешалкой:.
— Кто там?
— Анфилогов, — прозвучал голос бодрый, даже какой–то вызывающе веселый.
Касьянин узнал следователя, но открыл дверь не сразу. Поколебавшись, оглянулся на Марину, которая стояла в комнате, прижав к себе Степана.
— Открывайте, Илья Николасвич! На этот раз вам ничто не угрожает!
— Ну что ж, — вздохнул Касьянин. — Если не угрожает, придется открыть.
И он распахнул дверь.
На площадке действительно стоял Анфилогов и улыбался, показывая не меньше половины потрясающих своих зубов необыкновенной остроты.
— Позвольте войти?
— Всегда рад.
— Приятно слышать, — Анфилогов решил продолжить обмен любезностями. Он перешагнул порог и обернулся назад, чтобы закрыть дверь. И вдруг увидел доску, грубо, но прочно приколоченную к двери. — О! — воскликнул он с непонятной радостью. — У вас перемены?
— Небольшие.
Все так же лучезарно улыбаясь, Анфилогов прошел в комнату и увидел сидящих на сумках Марину и Степана.
— Собрались в дорогу? — спросил он.
— Да, если не возражаете, — ответила Марина, которой нужен был виновник всех ее ночных волнений, а следователь для этой роли вполне подходил.
— Я знаю обо всем, что произошло этой ночью, — упредил он дальнейшие дерзости Марины. — Мне доложили. Я ознакомился с протоколами, поговорил с ребятами, которые были у вас… Значит, все–таки уезжаете?
— Да, — сказал Касьянин.
— Ну что ж, решение правильное, разумное, своевременное, — Анфилогов внимательно осматривал комнату, словно хотел увидеть еще какие–то следы ночных событий. — Повреждения, я смотрю, у вас небольшие, терпимые…
— И оснований для волнений нет никаких, — закончила Марина за следователя.
— Не думаю, — обернулся к ней Анфилогов. — Основания для волнений есть, и очень серьезные. Я даже чувствую свою вину в том, что произошло.
— Это радует, — заметила Марина негромко, но Анфилогов услышал, обернулся.
— Я вас понимаю, — сказал он. — Но что делать, что делать… Ребята сказали мне, что вы узнали нападавших? — повернулся Анфилогов к Касьянину.
— Да, — Касьянин помялся, не зная, стоит ли ему настаивать на своих показаниях, но потом решил, что терять, собственно, нечего. — Это был Евладов со своей бандой.
— Как я понимаю, ночка у вас была еще та…
— Да, знаете, как–то не спалось, — заметила Марина. — То гости, то комары… А тут уж и рассвет.
— Самолет? Поезд?
— Поезд, — ответил Касьянин. — Через два часа. — Я вас подброшу.
— Это было бы неплохо, — сказала Марина. — А… Вы не боитесь?
— Кого? — Евладова.
— Нет, не боюсь, — ответил Анфилогов с напором. — И вам не советую.
— Спасибо, мы постараемся воспользоваться вашим советом.
— Знаете, — Анфилогов повернулся к Марине и присел перед ней в кресло, — я еще не провинился перед вами настолько, чтобы вот так со мной разговаривать.
— Евладов с вами разговаривает более почтительно?
— Да, — помедлив, ответил Анфилогов.
— Это радует, — повторила Марина. — Вы, пожалуйста, извините меня за дерзости, но… Бессонная ночь дает себя знать. И я вот еще о чем подумала…
Если мы поедем на вашей машине… Его люди увяжутся… А мне бы не хотелось, чтобы они знали, каким поездом мы поедем, куда…
— Я постараюсь сделать так, чтобы они этого не узнали, — заверил Анфилогов, повернувшись к Касьянину. Тот хмыкнул, как–то соболезнующе покачал головой и отошел к окну. — Вы что–то хотели сказать? — спросил Анфилогов холодно — он явно не терпел снисхождения и ухмылок за своей спиной.