Все.
Гущин попытался было объяснить секретарше, что его лучший друг Толя в суете не вернул бумаги, но та только руками развела.
– Извините, Борис Петрович… Я вас очень люблю, но лезть к начальству в стол мне не позволено. Подождите Анатолия Анатольевича, он вот–вот вернется. В крайнем случае, приходите завтра утром и все получите в целости и сохранности.
Даже в этот момент Гущин не заподозрил подвоха – так ловко, так неуловимо быстро все было проделано, с таким мастерством, что даже он, ловкач и пройдоха, не смог ни в чем упрекнуть Курьянова, не смог ни в чем заподозрить.
А напрасно.
Через полчаса в приемной раздался звонок.
Звонил Курьянов.
И сказал секретарше таковы слова:
– Наденька, у меня в столе, в центральном ящике, лежат документы в целлофановой папочке розового цвета.
– Это которые Гущин оставил?
– Так вот об этой папочке, – в голосе Курьянова появилось совсем небольшое количество металла, и секретарша поняла, что вопросов задавать не следует. – Ты, пожалуйста, закрой приемную на ключ, хорошо меня слышишь? Возьми эту папочку и на ксероксе каждую бумажку, обе стороны… Повторяю – каждую бумажку. Если в папочке окажется трамвайный билет, то и обе стороны билета… Все поняла?
– Я все сделаю, Анатолий Анатольевич.
– Немедленно. Я позвоню через десять минут, и ты мне скажешь, что розовая папочка с документами опять лежит в моем столе. А копии, в другой папочке, тоже лежат в моем столе. Но в тумбочке.
– Все поняла, Анатолий Анатольевич.
– Я позвоню, конечно, не через десять минут, – уже благожелательно добавил Курьянов. – Я позвоню через пятнадцать минут.
– Да, так будет лучше.
Он позвонил через двадцать минут.
– Все в порядке, Анатолий Анатольевич.
– Розовая папочка у меня в столе в центральном ящике?
– Да, там, где и лежала.
– И все документы в том же порядке?
– Да, я все сделала, как вы сказали.
– А все копии в другой папочке у меня в тумбочке?
– Да, Анатолий Анатольевич.
– Целую, Наденька.
– Я вас тоже.
– С меня причитается.
– С меня тоже.
– Как я рад слышать тебя, Наденька, когда ты говоришь такие слова!
– Я тоже, Анатолий Анатольевич.
– Наденька, когда ты меня уже Толиком назовешь?
– Толик, тут Гущин в коридоре колотится…
– Скажи ему, что я буду через полчаса.
Курьянов приехал из соседнего парка, где он пил пиво, действительно через полчаса. Гущин, могущественный Гущин бросился ему навстречу, как мальчишка, дождавшийся отца из долгой командировки.
– Толик! – вскричал Гущин. – Наконец–то!
– Виноват, виноват, виноват! – Курьянов приложил руки к груди и повинно склонил голову. – Там такое решалось, такое решалось… Просто ужас и кошмар.
– А что случилось?
– Боря, если скажу – упадешь замертво! Живи, Боря! Не могу на себя взять такой грех! Живи! – Курьянов вошел в приемную, мимоходом подмигнул Наденьке, рванул дверь в кабинет и, войдя, плюхнулся обильным своим телом в кресло, поднял голову на Гущина. – Выпить хочешь?
– Хочу! – издерганный за последний час Гущин не нашел в себе сил отказаться, да и нельзя было отказываться. Выпить в кабинете большого человека – это не просто принять угощение, это признание, это значит, что и ты можешь угостить его в свое время, другими словами, вы соратники и вообще как бы даже на равных.
Курьянов вынул из холодильника бутылку белого мускатного, разлил в два тонких стакана и залпом выпил. Гущину ничего не оставалось, как последовать его примеру.
– Ладно, Боря, – сказал Курьянов. – В случае чего – заходи! Проблемы для того и существуют, чтобы их решать.
– Я, конечно, дико извиняюсь, – усмехнулся Гущин. – Но у тебя в столе мои документы… И некоторые из них ты собирался подписать!
– Какой кошмар, какой ужас и мрак! – раскаянно воскликнул Курьянов. – Боря, ты сам видишь – все у мужика отшибло! Прости великодушно. – Курьянов открыл ящик стола, вынул розовую папочку, повертел ее перед глазами и протянул Гущину. – Слушай, разбирайся тут сам, я не знаю, что к чему.
Гущин мгновенно нашел две нужные бумаги, Курьянов не глядя их подписал, не глядя вернул Гущину, как бы все еще находясь во власти жестоких, безжалостных событий.
Едва Гущин ушел, Курьянов вызвал к себе секретаршу.
– Ко мне никого. Меня нет, – сказал он, и уже не было в его лице, в голосе того бесконечного добродушия, которым он наделял всех, кто заходил к нему. Маленькие глазки, тяжелые ладони на столе, грудь, наклоненная вперед, – казалось, он готов был прыгнуть и растерзать каждого, кто заглянет в кабинет без разрешения.
– Поняла, Анатолий Анатольевич.
Едва секретарша вышла, Курьянов сам подошел к двери и повернул ключ. Хорошо так повернул, со скрежетом. Наденька наверняка услышала этот звук и сделала свои выводы. А Курьянов принялся изучать копии бумаг из розовой папочки Гущина. Он был грамотным человеком, давно работал в порту, знал все входы и выходы, и ему не составляло большого труда разобраться во всем, чем занимался Гущин, даже по случайным бумагам, оказавшимся в папке.
Теперь Курьянов узнал, что есть «Нордлес», генеральный директор Выговский, бухгалтер Мандрыка, что есть в Стамбуле фирма, которой руководит некий Фаваз. А из штампов в верхней части документов он узнал адрес и телефоны «Нордлеса».
Больше ничего ему не требовалось.
Через час на столе, на лакированной его поверхности, лежали уже не плотные жаркие ладони, на столе лежали два громадных кулака – Курьянов понял, как использовал его Гущин и как мало платил. Курьянов почувствовал себя обманутым.
Спрятав документы в тумбочку, он подошел к двери и повернул ключ в обратную сторону. Секретарша услышала и поняла Курьянова правильно – я на месте, если кто–то хочет ко мне попасть, не возражаю.
Но все–таки заглянула.
– Вы уже на месте, Анатолий Анатольевич?
– Да, я у себя. Для тебя тоже.
– И для Гущина?
– Особенно для Гущина. Он может заходить ко мне в любое время вне очереди. Я готов его принять всегда, – сказал Курьянов без улыбки, и сжатые кулаки его продолжали лежать на столе. Секретарша Наденька увидела их – она всегда замечала подобные проявления начальственных чувств.
– Поняла, Анатолий Анатольевич.
– Нисколько не сомневаюсь.
Оставшись один, Курьянов снова достал из тумбочки папку с документами, но раскрывать не стал. Положил на стол и некоторое время сидел, уставившись взглядом в пластмассовую пленку, будто прочитывал не только то, что было на бумаге, но и то, что скрыто в других документах, о которых он только догадывался. Мысленно пролистнув все их, снова сунул папку в тумбочку.
– Хорошо, друг любезный, – проговорил вслух. – Всегда тебе рад, всегда моя дверь открыта для тебя. Жду со все возрастающим нетерпением. А впрочем, зачем ждать? Как сказал кто–то из великих – промедление смерти подобно.
И Курьянов нажал кнопку вызова секретарши.
– Наденька, дорогая… Не знаешь, Гущин еще в управлении? Время вроде не позднее…
– Должен быть у себя.
– Я тебя попрошу, дорогая… Найди его, пригласи. Скажи, что жду его с нетерпением.
– Так и сказать?
– Можешь даже немного расцветить свои слова… Скажи, что я жду его со все возрастающим нетерпением.
– Хорошо, приглашу, – сказала Наденька, давая понять, что слов, которые произнесло начальство, ей никогда не запомнить.
Гущин был опытным человеком в кабинетных играх, и приглашение секретарши снова зайти к Курьянову ему не понравилось. Он хотел было даже сбежать, сослаться на что–то срочное, но, поразмыслив, решил, что так будет еще хуже. И направился к Курьянову.
– Толя, – радостно закричал он с порога. – Иду к тебе, а Наденька говорит, что и ты меня ждешь! Похоже, наши желания взаимны!
– Садись, – сказал Курьянов, и в этот момент в его голосе нельзя было найти даже следов того благодушия, которым он щедро одаривал всех, кто встречался на его жизненном пути.
– Я так думаю, – не сдавался Гущин, – ты решил, что еще по стаканчику холодного сухого нам не помешает?
– Нам ничто не помешает, Боря, – сказал Курьянов. – И вино тоже. Но… немного позже.
– Я готов ждать этого счастливого момента всю жизнь! – воскликнул Гущин все с тем же подъемом, но это уже была паника. Слова вырывались бестолковые, ненужные.
– А я, в свою очередь, готов, как и прежде, подписывать все твои документы, или бумаженции, как ты выражаешься. Но с одним условием!
– Я его принимаю! – воскликнул Гущин уже совершенно по–дурацки.
– Отлично, – невозмутимо кивнул Курьянов большой лысой головой. – Отныне каждая моя подпись будет стоить пять тысяч долларов. Я внятно выразился?
– Толя… Сколько?
– Включая подписанные сегодня, – уточнил Курьянов. – И наша с тобой дружба будет крепчать. А вино… Холодное, белое, сухое мы с тобой будем пить… Как и прежде.
– Толя… Ты чего–то не понял… Меня попросили оказать небольшую услугу… Я по простоте душевной, помня о старой нашей с тобой дружбе, подошел с этой просьбой…
– Не надо, Боря. Остановись. С каждым словом ты погружаешься все глубже. Будет трудно выбираться. Помолчи. Тебе знакомо такое слово… «Нордлес»?
– «Нордлес»? – переспросил Гущин, побледнев. – Ты хочешь сказать, что…
– Я ничего не хочу сказать. Просто говорю. Мы с тобой могли бы этот разговор построить иначе… Например, ты сказал бы мне честно и откровенно… Пять тысяч, Толя, слишком, а вот, например, три тысячи за подпись я готов тебе платить с превеликим удовольствием. Заметь – я не отступаю от своих условий. Это просто условные цифры, чтобы показать – разговор у нас, Боря, идет не деловой.
Сдаться бы сейчас Гущину, принять без сомнений и колебаний все условия, которые выдвинул Курьянов, выпить бы с ним тут же по стакану белого сухого…
И все.
И он прожил бы гораздо дольше.
Но ничто, ни одна жилка, ни одна извилина не дрогнула в его организме, не подсказала, не предупредила. Отчего так случилось, трудно сказать. В общем–то, Курьянов потребовал не столь уж большие деньги, не столь, опять же намекнул, что готов снизить затребованное… Да и Выговский с Мандрыкой приняли бы эти условия. Но, видимо, опыт, который приобрел Гущин, годился для прежней жизни, когда любая услуга могла быть оплачена выпивкой в ресторане, одноразовой услугой какой–нибудь шалопутницы, а то и попросту бутылкой водки. Кончились эти времена, ушли настолько быстро и необратимо, что Гущин этого даже не заметил.