- Какой у нас девиз?
- МЗД, - сказал я.
- И что это значит?
- Мы занимаемся делом, - сказал я.
- Ну вот. А ты чем занимался, Джонни?
Я промолчал, хотя на самом деле думал, что занимался вполне себе делом. Но все-таки понурил головушку, будто сам в себе разочарован.
Элвис вылез из своего гроба, как я иногда звал эту штуку, и закончил вытираться. Я подал халат. Халаты в этом отеле были сшиты как из греха. Толстые, теплые, мягкие с изнанки - как в кроличий мех заворачиваешься.
Натягивая халат, он шмыгнул, говорит:
- Твою мать. Воняет, будто баржа с тунцом перевернулась. Ты вроде должен слушать и повиноваться, а сам не пойми чем за моей спиной занимаешься. Я уже говорил, как тебя ненавижу?
- Нет, ты был слишком занят. Ну знаешь, Бога искал, все дела, - Элвис вздохнул. Настроения у него менялись, как погода в Теннесси.
- Ну ладно. Проехали. Оно и понятно, какой же мужик в здравом уме не любит телок?
- Тот, кто не любит телок, - отвечаю.
- Ну вообще да, и такие бывают. Но из нас, гетеросексуалов в здравом уме, кто не любит?
- Технически – евнухи.
- Ты вот меня специально бесишь, Джонни?
- Нет, просто иногда не могу удержаться.
- А ты уж смоги, ладно?
Тут-то и зазвонил телефон. Я взял трубку, послушал, повесил.
- К тебе Полковник, - говорю.
- Бля.
- Уже поднимается.
- Встреть его у дверей, скажи жиробасу засунуть тросточку себе в жопу и ехать на лифте вниз. А лучше сразу из окна прыгнуть.
- Так точно, - отвечаю, а сам не двигаюсь с места. Элвис, как обычно, только языком треплет. Пару минут спустя – стук в дверь.
- Впускай толстопуза, - вздохнул Элвис, - если в дверь влезет.
Я впустил толстопуза.
У Полковника трость, и если увидишь его на улице или даже в помещении – он всегда на нее опирается. И ходит слегка хромая. Но когда с ним оказались только мы, он закинул тросточку под мышку потного белого костюма и потопал к бару.
Он одевался, как владелец плантации – в бело-голубую рубашку с широкими полосами. Голубой цвет так выцвел, что и непонятно, голубой он или какой. Походка для толстяка у него была весьма грациозная: слон, который может станцевать “конгу”.
Про Полковника перед тем, как он стал импресарио Элвиса, ходили слухи, что он кого-то убил в Голландии, потому оттуда и уехал. Про это не знаю, но я вам так скажу, если бы люди знали правду, чем мы занимались, в прачечные бы пачками сдавали обосранные штанишки.
Надо отдать должное, Полковник время от времени, и не без помощи Элвиса, спасал мир. Ну или разные его кусочки. Но в спасении мира не всегда заключается только позитив, не считая, конечно, самой кульминации – спасения мира. Она уравновешивает все.
Полковник примостил задницу на стул у барной стойки, которая была частью кухни. Спальня была отдельно, а кухня и все остальное – в одном большом зале. Здесь можно было спокойно посадить авиалайнер, и чтобы тебя потом еще двухэтажный автобус у трапа встретил.
Полковник Паркер уселся, поерзал, положил трость на стойку и говорит:
- Как вкусно у вас пахнет. Освежитель воздуха?
Я чуть было не заржал – не только из-за его слов, но и из-за того, как он их сказал. Он голосом напоминал Элмера Фадда. И даже внешним видом. Я так и ждал, как он добавит, что «охотится на кволиков»,
- Пиздовоздух, так сказать, - отвечаю.
- Одеколон какой-то, что ли? – спрашивает.
- Скорее парфюм.
Элвис засмеялся.
Шутка про «Пиздовоздух» просвистела мимо Полковника, как «Боинг». Он пожал плечами, развернулся на стуле и открыл позади себя холодильник. Потянулся, достал пачку молока, открыл и выпил. Молоко вливалось в глотку здоровыми глотками, словно в него закапывались луговые собачки. Он вернул пачку в холодильник и закрыл.
Элвис наблюдал с таким видом, как ребенок смотрит на муху, которая ползет по собачьей какашке. Покачал головой, сел на стул напротив Полковника. Я устроился прямо на камере сенсорной депривации.
Элвис посмотрел на Полковника, говорит:
- Знаешь, ненавижу, когда ты так из пачки хлещешь. Жуть какая-то, Полковник. Страшно раздражает.
- Потому я и пью.
- Ебаный ты ублюдок.
- Хватит выебываться, - говорит Полковник. – Ты всего лишь мальчишка из Мемфиса. До сих пор плачешь по ночам по мамочке, обнимая плюшевого мишку.
- Маму мою не трогай.
- А то что, ударишь меня мишкой?
- Мишку мне подарили. За песню. Так, к черту. Давай к делу. Нахрена приперся?
- Попроси парней притащить то, что я послал наверх, - говорит Полковник. – Уже должно было подняться.
Элвис взял трубку. Приказал принести в комнату то, что привез Полковник. Вкатили тележку два парня – одного мы звали Косой, а второго Кабан, хотя сомневаюсь, что так их окрестили мамочки при рождении. Оба как будто еще не проснулись. До сих пор дрейфовали на волнах наркотиков.
Полковник велел пристроить это (проектор) туда, где он хотел, затем установить большой киноэкран на треножник. Элвис поблагодарил парней и спровадил.
- Любишь киношки, да? – говорит Полковник. – Самому мне на них наплевать, если это не мультики. Люблю поющих мышек и танцующих бегемотиков.
- Ты давай по делу, - говорит Элвис.
- Джонни, - зовет Полковник, - подь сюда.
Я без энтузиазма поднялся и подошел. Полковник залез в пиджак, достал темные очки и надел; дешевая херня в зеленой оправе. Залез назад и достал еще двое очков, дал мне.
- Одни тебе, вторые Элвису. Надевайте перед тем, как посмотреть.
- Очки, - говорит Элвис. – Что за хуйня?
- Давай-давай.
Я подал очки Элвису, надел сам, включил проектор, вырубил свет, уселся на крышку камеры сенсорной депривации.
Все мы сидели. Шторы задернуты. Свет выключен. Проектор заикнулся и защелкал, как поезд по ржавым рельсам. Экран загорелся. Возникли цвет, движение, завелся саундтрек, как сердце, которое запустили дефибриллятором.
Мелькнули титры, и на якобы Бурбон-стрит перед баром заплясала компания роскошных дамочек в узких черных трико с сиськами, размером с шарики на день Благодарения.
Очевидно, это были декорации. Улица сотрясалась от их движений. Сзади на трико были пришиты кошачьи хвосты, и я вам так скажу: эти хвосты жили своей жизнью, сплетались, как спаривающиеся змеи.
У всех женщин были длинные волосы и ободки с кошачьими ушками. Они, хоть и горячие, как стейк на гриле, плясали, как хромые слоны в галошах, под мелодию, которую любой школьник с чувством ритма даже на казу сыграл бы лучше. Женщина впереди, которая была лавной героиней, если бы мы смотрели весь фильм, танцевала еще хуже остальных. Моя бабка на костылях с одной ногой в ведре с цементом и то их всех переплясала бы.
- Снимали в Новом Орлеане, при этом в основном в павильоне. Охренеть, да? Помню эту глянцевую хрень лучше, чем надеялся. На ее фоне «Пикник у моря» кажется «Лоуренсом Аравийским». Спасибо, Полковник, что всегда заботишься о себе и своем банковском счете и пихаешь меня в любую говняцкую халтуру, что предложат продюсеры. Вырубай. Хватит с меня вечера воспоминаний… и на хрена нужны были очки?
- Не трогай их и смотри дальше, - отвечает Полковник.
Элвис перевел глаза на экран, и как раз в этот момент на сцену вышел его персонаж, скалясь, как чеширский кот, весь в черном. По глазам было видно, что он упорот по самое не балуй.
Он заскочил в кадр, танцуя под эту какофонию, будто в ней был ритм, вращая бедрами, вихляя ногами – все классические движения Элвиса. Он был как какой-то южный сельский белый бог кукурузной каши и перепихона на заднем сиденье в драйв-инне.
Он запел “I Want To Be Your Hot Cat Baby” – отвратительная песня, хотя из его уст даже «Row, Row, Row Your Boat» покажется оперой - ну, обычно.
Смотреть этот отрывок было как смотреть на умирающее животное. Когда я сам был на площадке, главная героиня, Дженни Джо Чемп, первостатейная наркоманка, даже обоссалась во время любовной сцены с Элвисом. Наверное, это и стало для Элвиса последней каплей – буквально.
- А ты тогда был ничего, - говорит Полковник. – В хорошей форме. Черноволосый. А теперь на себя посмотри – седеешь, морщины у глаз. Черт, Элвис, покрась волосы.
- Я все равно никогда не был черноволосый, - говорит Элвис. – Ты пришел меня оскорблять из-за возраста?
- А, вот начинается, - говорит Полковник и показывает на экран.
Через очки я увидел какое-то движение, как будто голубые пылинки. Они кружились с пола, поднимались, потом раздувались. Сперва я подумал, что это пленка испортилась, тлеет у нас на глазах, загоревшись. Но мы видели не дым.
Туманные щупальца приняли форму. Они напоминали что-то вроде людей, только вырезанных из мясистых синих теней. Они отскакивали друг от друга, кружились, опадали и снова поднимались.
Я снял очки. Без них на экране было видно только Элвиса и куриный парад. Снова надел. Силуэты вернулись. Я бросил взгляд на Элвиса. Он придвинулся, как будто это поможет понять, что он видит.
У силуэтов были огромные рты, полные зубов, и зубы казались длинными и острыми, как ножи дамасской стали. Они плыли вокруг трясущегося Элвиса и танцующих дамочек, а затем одна тень, толстая и злая, бросилась на камеру, разинув рот размером с канализационный люк, и все шире и шире, словно вход в Карлсбадские пещеры.
Она как будто отскочила от камеры, хотя та даже не пошевелилась. Призрачные руки пытались схватить Элвиса, но только проходили сквозь. Танцовщицы – это я их так назвал любя, - оставались невредимыми, двигались и пели свой дурацкий шлягер.
Затем склейка – и экран потемнел.
- Почему мы смотрим это сейчас? – спрашивает Элвис. – Это же было давным-давно.