ич во мне как в собеседнике не нуждался. И не нуждался в будильнике и глиняных изделиях. А может быть, воспоминание о будильнике и заставляло Ахметьева держаться от меня подальше.
Промежуточное мое существование продолжалось до февраля. Февральским утром я вышел из метро “Таганская” с намерением дойти до Новоспасского монастыря и Крутиц. В Крутицком подворье работали по выходным реставраторы-энтузиасты под руководством легендарного Петра Дмитриевича Барановского. О чем писал в газете Марьин. Он-то и посоветовал мне поглазеть на Крутицкие красоты. В Новоспасском-то монастыре я побродил, даже на стену его западную взобрался. А вот до Крутиц не дошел. В монастыре, не раскуроченном, но запущенном, с обнаженными, помятыми костями куполов, мне чрезвычайно понравились редко кем-либо посещаемые уголки с контрфорсами между церквями и братскими корпусами, между собором и трапезной. В их запущенности, в корявости, выбитости стен была подлинность истории, отчего-то мне померещился юродивый Козловского, плачущий о Земле Русской, о копеечке и не желающий молиться за царя-ирода. В соединении старинных зданий, хотя бы двух, а в монастырях-то – и больших числом, порой встречаются волшебные уголки, в которых напрочь отсутствует что-либо нынешнее, и даже в разрывах их не углядишь и мельчайших примет столетия, какое нынче на дворе. Они всегда возбуждали во мне тихие радости и умиления… В размышлениях об этом я и шел к Крутицким переулкам. Некое беспокойство, возникшее минутами раньше, от меня отлетело. Мне следовало перейти улицу, ведущую к Новоспасскому мосту. Я все еще видел угловое соединение трапезной и Покровской церкви и, дожидаясь переключения светофора, думал: “Вот где надо снимать наше средневековье, “Князя Серебряного” например…” Зажегся зеленый свет, и я поспешил к Крутицам. Тотчас же я услышал нервное, женское: “Мужчина! Мужчина! Влево смотри, влево!” Я оглянулся. На меня, сворачивая со стремнины улицы к тротуару, несся грузовик. Думать о чем-либо было некогда, акробатом я считал себя посредственным, так, попрыгивал в минуты разминок, да и одежды февральские мешали резкости движений, и все же я в отчаянии чуть ли не совершил полностью переворот назад, боком рухнул на тротуар, колеса грузовика проехали сантиметрах в тридцати от моего плеча. Грузовик врезался в дерево, но не остановился поврежденный, а на скорости вырулил опять на мостовую и прямиком, Новоспасским гостом, полетел над Москвой-рекой в сторону Кожевников. Ко мне бросилось человек пять, подымать, что ли, но я успел подняться сам, стоял огорошенный и будто оглушенный. “Номер-то не заметили? – раздавалось. – Номер-то?” Однако никто не смог запомнить номер грузовика, вроде бы уралзисовского. Но номера на нем и не было. На заднем же борту запомнилось выведенное мелом: “Транзит”. “Пьянь! – восклицала женщина, та самая, что выкрикнула мне: “Влево смотри, влево!” теперь она отчего-то плакала и повторяла:
– Пьянь! Пьянь! Пьянь за руль садится и покалечит кого-нибудь! И никому нет дела! Пьянь!”
Однако никакая пьянь за рулем грузовика не сидела. И мгновения достаточно было мне, чтобы разглядеть за стеклом кабины моего бывшего одноклассника Торика, то бишь Анатолия Пшеницына, с кем, имевшим тогда при себе пистолет Макарова, судьба уже сводила меня в темени нашего двора в Солодовниковом переулке. Нынче он не только явил мне свое лицо, но и движения рукой произвел, явно рассчитанные на мою сообразительность. Сначала были отмашки, затем пальцы его исполнили вращения возле виска. Беспокойство, покинувшее меня в монастыре, понял я теперь, возникло еще у Жеребцовской колокольни перед воротами в усыпальницу боярынь и царевен из рода Романовых. Тогда, видно, уралзисовский грузовик тихо следовал за мной, а я прогуливался беспечным туристом. Отмашки рукой Пшеницына могли означать: “Проваливай! Проваливай!” и проваливать мне требовалось не от Крутиц, а из Москвы. Вращения же пальцев вблизи виска разъяснялись для меня так: “Ты что – идиот? Не можешь понять, как все серьезно?!” Оставалось только гадать: исполнял ли Пшеницын решительное поручение, но пощадил меня? Или же ему велели припугнуть меня и предупредить в последний раз?..
Поблагодарив сочувствующих мне людей, осмотр Крутиц я, естественно, отменил, и пошел, со вниманием поглядывая по сторонам, к станции метро. В редакции мне тотчас бы поспешить к Марьину за сибирскими адресами, но я опять взъерепенился. “Нет! Уж теперь-то точно – ни за что! Из Москвы они меня не выгонят! Накось, выкуси!” Воинственным я вернулся домой. Засад во дворе не обнаружил. На кухне сосед Чашкин покуривал. И оказалось, он меня поджидал.
– Пляши, Василий! – засмеялся Чашкин. – Тебе письмо. “Вечерку” вынимал. Смотрю, лежит. И не какое-нибудь, а из дальних земель. На иностранных языках. Марку потом отдашь?
Могли последовать шутки Чашкина с погогатыванием насчет зарубежных двоюродных сестер или даже шпионажа в пользу заокеанских империалистов, но в последнюю неделю Чашкин хамить перестал.
Письмо было от Виктории Ивановны Пантелеевой.
Состояло оно (помимо приветствия) всего из трех фраз:
"Через три недели приеду в Москву. Вышла оказия. Мне необходимо продолжить с тобой разговор. Вика”.
Значит, эдак! Вика! Хорошо хоть не – Твоя Вика!
Тогда-то я и понял: из Москвы надо уезжать немедленно.
Завтра же.
Но понятно, что за один день я не смог бы ни собраться, ни оформить бумажные обязательности расставания с газетой. “Ничего, – успокоил я сам себя. – У меня же еще есть минимум две недели”. И сам себе удивился. Выходило, что из двух событий, по капризу или издевке судьбы совпавших по времени, решающим для меня оказывалось получение письма от Виктории Ивановны Пантелеевой! Грузовик Пшеницына смог меня разозлить. Значит, необходимость продолжить со мной разговор, возникшая в Вике, была для меня опаснее уралзисовского грузовика без номеров? Так, что ли? Позже разберемся, пообещал я себе, позже…
Нелегкими вышли мои разъяснения причин ухода, из редакции и стремительного отъезда куда-то на Восток. Матушка расплакалась, отец сопел угрюмо. Довод: мол, заработаю на квартиру – пришлось отменить. Теперь звучало: заработаю на машину. Хитроумие Марьина с планом нового похода отца в райисполком не показалось старикам реальным. Однако, наверное, все же из-за желания не расстраивать незадачливого сынка отец пообещал сходить в казенный дом на Первую Мещанскую.
В редакции я полагал подать заявление с просьбой освободить меня от занимаемой должности “в связи с…” и помалкивать. То есть если бы кто поинтересовался, чего о я желаю отчебучить, я бы что-либо складное наговорил в ответ. Но болтаться по редакции и объяснять, что и отчего, я не был намерен. А в заявлении после слов “в связи с” перо мое буксовало. В конце концов я вымучил банальное: “в связи с переходом на другую работу”. Помощница Главного Тоня Поплавская приняла мою челобитную, глазами и губами изобразила недоумение и сказала лишь: “Передам”. Я не сомневался, что первым делом Тоня сообщит о моей бумаге буфетчице Тамаре.
– Ну что же, Куделин, насильно мы тебя удерживать не станем, – произнес Кирилл Валентинович Каширин.
И никаких вопросов или намеков я от него более не услышал. Да и зачем ему было меня о чем-либо спрашивать? Что бы он узнал для себя свежее? И свое отношение ко мне он не пожелал нужным выказывать. А я в одно из мгновений разговора посчитал, что Кирилл Валентинович вот-вот съязвит: “Тебе, Куделин, небось в Москве гонять мячи тесно, тебе подавай сибирские просторы! Что ж, смазывай ваксой бутсы!” Не съязвил. Но и руки не протянул. Теперь мне было бы интересно узнать, что Кирилл Валентинович истинно думает обо мне. И порадовал ли его или хотя бы принес ему облегчение мой отъезд-побег?
Неуклюже-неприятным ожидался мне заранее разговор с моей начальницей Зинаидой Евстафиевной. Ей-то врать или хотя бы фантазировать мне вовсе не хотелось. Но никаких дипломатических исхищрений от меня не потребовалось.
Зинаида Евстафиевна заявила мне:
– Не юли, Василий, и ничего не придумывай. Нелегко при твоей-то натуре. Я давно этого ждала. С того самого дня ждала, как тебя приказом перевели сюда. И не совестись, что ты меня бросаешь. Сначала ко мне будут подсаживать практикантов, потом кого-нибудь подберем. Я досадовать на тебя стала. Здоровый мужик, думаю, что он торчит-то здесь? Пора бы взбунтоваться! Против себя! Не против меня же! Против себя! Ты ведь и теперь не взбунтовался. Тебя вынудили уйти и уехать. И хорошо, что вынудили… Поезжай, сынок, поезжай. Поезжай, детинушка… Плечи расправишь, узнаешь сотни судеб, может, и подлинно себя поймешь. И не трусь! Не робей. Да что я тебя как малое дитя наставляю. Поезжай! Захочешь – напишешь сам. Не захочешь – не пиши…
Прощальный мальчишник решили провести на квартире Сереги Топилина. Благо тот жил возле типографской поликлиники метрах в двухстах от редакции. Народу у Топилина набилось человек тридцать. То есть кто-то уходил, кто-то приходил, но выпили со мной на посошок именно человек тридцать. Явилась даже Лана Чупихина, попросив признать ее на полчаса своим парнем. Из нашей футбольной команды не посетил собрание лишь Кирилл Валентинович Каширин. Зато порадовал нас дружеским визитом Башкатов. Свое отсутствие в газете он объяснил тем, что торчал вблизи Петрозаводска с экспедицией дендрологов, его волнует судьба карельской березы. Но по редакции-то растекалось: он по-прежнему на смотринах, но вроде бы при нынешних посткоролевских конструкторах и смотрителях программ шансы попасть на борт “Союза”, как и у других журналистов, у Башкатова слабые, почти нулевые, хоть наш Башкатов и понастырнее прочих… Был он скучен, пил чуть-чуть, можно было предположить, что его ждут новые обследования или угнетения организма в барокамерах. Но предложение Марьина выбить мне (то есть моим старикам) квартиру через райисполком его несомненно взбодрило или даже развеселило.
– Ба! Парни! – вскричал он. – Да это ведь замечательная идея!