— Витек, ты, типа, в штаны наложил. Прешь как танк.
Тот лыбится Буче в ответ, поднимает каску со лба и прибавляет ходу.
Грумх, грумх, грумх, грохочут его берцы.
По левую руку от взводного Мишаня Трегубов с синим скорпионом на плече. Позади него сапер по фамилии Реука — улыбчивый и исполнительный — романтик.
На Первомайке заканчивается всякая романтика. Год такой на дворе — две тысячи первый — не романтический год для грозненских саперов. Ничего романтичного на Первомайке не происходит. Если случится, кому найти фугас, говорят, подфартило парню. Взорвался — не повезло.
Машин почти не было в это утро. И народу — две молодые женщины из местных. Одна постарше, годам к тридцати, другая моложе, статнее. Опустив глаза, прошли мимо. Обе в черных платках. Лица бледные, брови дугой подведены. Мишаня с той стороны улицы им в след пошумел:
— Пра-авильно, — говорит, — глаза стыдливо в землю, в землю. Ах, какие женщины, какие…
Девицы заторопились, свернули во двор.
Белый жигуленок остановился у бордюра, пропуская колонну саперов. Водитель, вжавшись в руль, с опаской наблюдал за военными. Когда дорога впереди освободилась, «жигуленок» покатился и скрылся за поворотом.
Каргулов поднял кулак.
Ах ты, долбаная тишина! Не зря старшина кашлял в утро: не от тумана-мороси. Чует старшина, чует опасность.
Бэтер, качнувшись по инерции, стал.
Солдаты, пригибаясь к земле, хоронились за деревья, направляли стволы в сторону мрачных развалин. Старлей Каргулов сквозь треснутое стекло очков тревожно всматривается туда, где сходился в размытых перспективах Первомайский бульвар.
— К-костян, глянь ты. Я ни черта не вижу. А тихо-то как. Чего там, ну?
Старшина поднес к глазам бинокль и долго стоял так.
— Д-дежурный доложил, г-где стреляли? — Каргулов волновался и заикался сильнее, чем обычно. — В Заводском?.. Их ш-шуганут оттуда, а они ломанутся к нам. Ждите, называется. И народу на улице никого. Ж-ж-жопа!
Старшина отнял бинокль.
— Нас пасут. Бучу надо.
Когда поезд тронулся, Иван проводил взглядом мигающий серпантин ростовского перрона и завалился на верхнюю полку к стенке лицом. Сразу и уснул.
Душно в плацкарте, углем и туалетом пахнет.
Народ укладывается: сопят, кряхтят, где-то расшумелись — полки делят. Наконец, разобрались по местам. Баулы, чемоданы попрятали под себя; спят пассажиры: кто тревожно, кто пьяно, кто не спит вовсе — километры считает.
На узловой дернуло, проснулся Иван. Глянул на часы. Было далеко заполночь.
Перевернулся на живот и стал глядеть в окно.
На полустанках поезд замедлял ход, и вагон начинало сильно раскачивать. Ивану казалось, что скрипучая плацкарта сию же минуту сойдет с рельсов, и тогда все пассажиры с баулами и чемоданами повалятся со своих полок. Но колесные пары все так же размеренно громыхали на стыках, и поезд тащился дальше по степи сквозь непроглядную темень южной ночи.
Пролетали мимо семафоры, дикие степные огоньки.
Неожиданно загрохотало и завизжало — волгоградский разминулся со встречным товарняком. Иван тяжело вздохнул — не уснуть ему больше, еще и голова разболелась от тряски. Спрыгнул с полки, ногами на закрошенном полу, среди мешков и чужой обувки поискал свои берцы.
К ночи плацкарта обжилась уж пассажирами: ссыхались под газетками недоеденные белоногие куры, пахло домашним — пирожками. Вскрикивали вдруг проснувшиеся дети: покряхтывают под мамкино баю-бай. Угомонились застольщики в крайнем, у туалета, купе: вытянулись голыми пятками в проход, надышали пивным перегаром; бутылки катаются по полу, звякают.
В тамбуре свежо. На прямом перегоне поезд набрал ход, и ветер загудел в разбитом дверном окне. Подставь лицо — обожжет щеки, глаз не открыть.
Иван, глотнув ветра, присел на корточки. Прислонился затылком к дрожащей стенке тамбура и с удовольствием стал думать. Думал Иван о том, что неугомонный Болота, как узнает, что он едет, матери весь мозг иззудит. Та, конечно, переживает: Болота же, ясное дело, о чем болеет — повод! Но Болота и без повода через день залитой ходит. Или батя вон… А что? Батя по меду великий спец. Сейчас всякое природное в цене. Станут они медом торговать. Вдвоем сподручнее: туда-сюда смотаться. Руки, ноги есть. Молодой он. А голова заживет, куда денется! Деньжат Иван, опять же, заработал. Заработал… Это что ж получается — шел мстить за брата, а, на самом деле, за деньгами? Так же все и подумают. Ну и что! С паршивой овцы, как говориться… Черт с ней с войной. Одним махом все и отбросить. А Лорку как же, а совесть?.. Наговорил же ворох всего. Прости, Лорка…
Тудун-дудун, тудун-дудун — стучит где-то под ногами, под железным полом.
С тревожным лязгом распахнулась тамбурная дверь. Заспанная взлахмоченная проводница заторопилась мимо, заметив Ивана, недовольно буркнула:
— Усе стекла перебилы, та шо жа такое… Дымбеля! Передрались у соседним вахоне. Полоумные, шоркнутые усе.
«С Хохляндии тетка», — подумал Иван. Проводница дыхнула чесночным.
— Та мине же… Бычки не кидайте на пол тока. — И поскакала дальше.
Иван швырнул окурок в окно.
— Раскудахталась. — Он было поднялся идти в вагон, но передумал. — Черт с ним… до дома осталось… Потниками там дышать.
И остался в тамбуре.
Дороги, дороги! Кто знает, в какую сторону идти верно, а куда не суй носа? Здесь тебе проводница чесночная, там пятки немытые, храпы пивные. И снова Иван размечтался на ветру: разохотилось ему — уж поскорее бы «раскинуться на горячей полке и задохнуться от березового духа».
— Зажигалки не будет? Огоньку, будьте любезны.
Дверь хлопнула.
Иван так же сидит на корточках, голову не спешит поднимать. Потянулся в карман, сам себя ловит на мысли — эка привык он за госпитальные немощные месяцы: и в лицо не надо человеку смотреть — по голосу весть портрет. А голос не понравился Ивану — сладенький голосок.
Поезд дернулся, стал притормаживать. Иван поднялся с корточек, протянул случайному попутчику коробок спичек. И уже рассмотрел его внимательней.
Это был молодой человек лет двадцати двух, может, ровесник Ивана. Он смотрел на спичечный коробок и странно улыбался. Не ухмылялся, но будто хотел что-то сказать, но вроде как не решался сразу так — не познакомившись.
«Интеллигент», — Иван вспомнил маленького солдатика Ксендзова.
— Спички? Как странно в век индустриального развития, — он чиркнул по коробку. Затрепетал огонек. Парень эффектно затянулся, откинув со лба длинную светлую челку. Курил он картинно, выпуская дым из носа и рта одновременно.
«Фраер же!» — с неудовольствием подумал Иван.
Попутчик тоже взглянул на Ивана оценивающе. Так легко знакомятся люди на случайных полустанках, долгих перегонах, — когда ты понимаешь, что должен, просто обязан поведать незнакомцу о своей жизни, пожаловаться и похвалиться, приврать даже. Уж больше никогда вы не встретитесь, не станете тяготиться сказанным, так отчего ж не расплескаться — побаловать душу откровениями.
— Спички надежней.
— А-а, вы, наверное, военный? — обрадовался попутчик. И таинственно, с надуманной, как показалось Ивану, серьезностью спросил: — Оттуда?
Иван не спешил откровенничать: время ночь-полночь, и попутчик, видно, городской, балованный комфортом и бабьим вниманием. Но тот повел нить разговора, и как умеют это делать образованные или только кажущиеся таковыми люди, стал подбираться к Ивановой душе издалека.
— А я больше люблю днем ездить, когда можно разглядывать пейзажи за окном, — говорил попутчик ровно и очень правильно, будто лекцию читал или с книжки пересказывал. — Или еще, того веселее, столбы с километрами считать. Вы не пробовали? Я один раз насчитал десять вроде, а потом, знаете, сбился.
Иван тронул рукой шрам на виске: «Не заросло еще… или рожа у меня такая… клейменая».
Молодой человек оказался проницательным собеседником.
— Ранение?.. Простите. У меня дядя военный врач — не родной, двоюродный. Но мы в близких отношениях. Он часто к нам заходил, когда отец был жив… — тень промелькнула на лице парня, смахнул сразу, откинул назойливые волосы со лба. — А я, знаете, еду на свадьбу. Сестра, хым, тоже двоюродная, выходит, не поверите, за офицера. Армия, армия! Мне кажется порой, что все кругом ходят в военной форме, вся страна. Да, хым.
Иван ловил себя на мысли, что все это уже было: и тамбур, и одинокие его мысли под тудун-дудун и, как казалось Ивану, бессмысленный этот разговор о столбах и километрах.
— А я только девять успел, — сам не зная отчего, сказал Иван. За окном простуженно заверещал стоп-сигнал на пролетевшем мимо переезде.
— Муж сестры по финансовой… То есть… Извините, девять… что девять?.. Нет, это все, конечно, ерунда — считалочки. Не разумно. Муж сестры, он, знаете, верно, верно рассчитал. Целесообразно, так сказать. Сначала послужить, набрать веса, авторитета. Жизнь диктует. Связи. Сестра так и говорит — помучаемся еще пару годиков, получим майора и тогда уже в бизнес. А что мы все выкаем? Меня зовут…
Молодой человек назвал свое имя и вроде даже фамилию, но Иван внезапно погрузившись, а потом также внезапно очнувшись от накатившей волны воспоминаний, не уловил сразу. Переспрашивать не стал. Снова хлопнули двери. Знакомая блондинка с прической «химия на все времена», выпучив малоросские карие глаза, успела за какие-то секунды сначала вспомнить про «бычки», потом зажала рот ладонью, заойкала утробно и, ныряя в вагон, выговорила скороговоркой:
— Мамо моя! Милицоньера побилы, сами в кровишши, вахон перепачкалы! Станция скоро. Уж им навтыкают-та по мордам амоны-та, понавтыкают. Бычки. Ваши ж дымбеля, черти!
Ей ветерок забрался сквозняком под синюю форменную юбку, захулиганил там.
— Ой, мамо, — взвизгнула. И сдуло проводницу; лязгнула дверь.
Суета Ивану на руку — движется вокруг него. Да пускай, хоть проводница чумная, пускай дембеля-сроки дубасятся головами пьяными; этот попутчик без имени тоже вот лопочет, лопочет; поезд прет по степи, талдычат свое ту-дум, ду-дум колесные пары. Одним словом, жизнь новая движется.