Случилось это еще в первую войну, в девяносто пятом, когда восемнадцатилетняя русская пехота заливала своей кровью улицы Грозного. Когда штурмовали Грозный, повезло Ивану — не убило его и не ранило даже. Щеку поцарапало — и всего делов-то.
Сам убивать научился быстро, дело оказалось нехитрое.
Подхватило его и понесло: побило головой, шкуру об землю содрало, в грязи вываляло, а не сломало. Только сердце Бучино от такого полета затвердело — в лед превратилось.
Дело было где-то в феврале девяносто пятого, может, ближе к марту.
Старлей Данилин бы невысок ростом, голос имел не так чтобы сильно громкий: командовал он саперным взводом десантного батальона, у начальства числился на хорошем счету. Солдаты его уважали — грамотный был старлей.
Как-то раз забуянил во взводе здоровяк Петька Калюжный. Петьке на дембель идти, меняться с передовой скоро: ему на «сохранении» положено быть — сидеть в окопе и дырку ковырять под орден. Петька и подпил с тоски, да скуки.
Залет конкретный.
Петька попался старлею на глаза; тот его хвать за отворот бушлата — принюхался. Петька герой! Он на гору с разведкой ходил, они сорок «духов» в пух и прах! Петька и попер на старлея. Тут Данилин его и уделал, а как — никто и не заметил, будто так и было. Лежал Петька мордой в окопной луже и хлюпал разбитым носом.
— Знамов, — Данилин ткнул согнутым пальцем Бучу в центр груди, — бронежилет надеть. Оборзели. Этого убрать с глаз. Он у меня теперь сортиры рыть будет до самой дембельской «вертушки».
Солдаты, кто был поблизости в окопе, притихли. Задние прячутся за передних, а этим деваться некуда — сопят, каски натягивают на лоб.
Свистят пули.
Река впереди, за рекой город Аргун. Лесочек градусов на семьдесят. Пригород. Домики одноэтажные. На отшибе заводик недостроенный — промзона. Оттуда, с нейтральной полосы снайпер и бил.
На войне Иван научился копать. Война — это земляные работы «в полный рост».
Копали и сержанты, и лейтенанты.
На передке рота залегла и плотненько так долбит через речку — кроет, боеприпасов не жалеет. Другая рота долбит континент. Первым делом ячейки. От ячеек — ходы сообщения. Головную роту сменят — раненых, убитых заберут — вторая выдвигается на передний край. Те, что отстрелялись, копать.
Спали часа по четыре.
Холодало по вечерам. Костер не разведешь. В окопчике воды по щиколотку. Данилин учил Ивана:
— Ты, Знамов, приклад выверни вбок, наковыряй уступчик, в уступчик и упри. Так на автомате спать можно. Кирзачи, говоришь, жмут? Портянки перемотай. Кирзачи, Знамов, вещь. Без них потонешь. Ботинки тебе на дембель выдадут. Сам добудешь. Ты парень, смотрю, крученый. Домой пишешь?
— А че писать-то? — простуженно хрипит Иван.
— Ну и не пиши, хотя матери надо. Успокоить, что жив и так далее.
Данилин поправил на груди бинокль.
— Вот урод. Вещь испортил, надо же.
Днем раньше Данилин словил биноклем пулю. Повезло старлею. Он только поднес окуляры к лицу, тут и прилетело: вырвало из рук — палец поранило осколком.
Лейтенант Буймистров с первого взвода вечером в палатке налил из своей фляжки.
— Заначка. Спирт. Как знал, для тебя берег.
Утром, когда менялись взводами на позициях, Буймистрова убило. Он даже не вскрикнул — рухнул навзничь, — снайперская пуля попала лейтенанту прямо в лоб под каску. Вытянулся Буймистров на мокром снегу. Повалило вдруг хлопьями: снег ложится на лицо лейтенанту, а не тает. Смотрит Буймистров в небесную муть, глаза пеленой уж затянуло. Присел Данилин рядом, глаза другу закрыл, потом пуговку на воротнике ему бережно так застегнул.
— Берите его, Знамов.
Отнесли Буймистрова к остальным, что лежали в рядок за палатками под флагом.
Вьется полотнище над позициями — небесного цвету, с парашютными стропами, изрешеченное, истерзанное ветром и пулями. Развевается над холодной степью десантное знамя. Знамя — символ. Через три недели боев роту переодели в новое «хэбэ». Знамя как было, так и осталось. Его даже из гранатометов «духи» били — дыры получались с кулак.
Смотрят солдаты — на месте знамя.
Глянет ротный, скажет деревяшку-флагшток поменять. Не ровен час рухнет, стыдоба тогда десантуре.
Петька Калюжный лазил менять.
Свистят пули.
Петька закрепил — слазить нужно, а он еще минуту покуражился. Пульки близко, близко засвистели. Скатился Петька в окоп: дышит как паровоз, глаза безумные, матерится страшно:
— Я их маму имел, я их папу имел и гвоздик, на котором висит портрет ихнего дедушки, тоже имел! Эй, малой, Буча, епть.
Петька всех, кто ниже его ростом, так звал — всю роту. Он же самым высоким был, на парадах красовался в первой шеренге. Петька герой. Таких бабы любят.
— Слышь, Буча, давай пыхнем, мочи нет, — Петька черным ногтем потер под носом, мечтает вслух: — Приду домой, всех баб перетрахаю, а потом начну с первой.
Иван протягивает Петьке папиросу-косяк.
— Взрывай. Спичка есть?
— Есть, — отвечает Петька и вдруг глаза вылупляет и страдальческим голосом просит: — Газету-у… Ой, приперло! Дай бумаги, давай быстрей, что ли! — запричитал Петька, замялся, затанцевал на месте.
— Засранец ты, — не то с укором, не то со смехом говорит ему Иван. — Тебе рулона в день не хватает. Жрешь все подряд.
— Да че едим-то? — Петька примирительно хохотнул. — Тушняк, да галеты. Днище пробивает не с обжорства, а с микробов.
— С каких это микробов? — удивился Буча.
— С этих самых, с чеченских. Тут их, прям, море. Я те отвечаю.
«Сральников» накопал Петька три штуки — это по тому залету. Данилин утром, когда Петька проспался, поставил ему задачу. Ямы должны быть глубокие — такие, что вся рота опорожнялась бы в течение года и все равно не смогла бы заполнить доверху.
За позициями роты был до войны не то хутор, может, ферма. От нее остался фундамент и кусок забора высотой метра два. У этого забора Петька и пристроился с газеткой посидеть, уж больно ему надоели эти чертовы ямы — захотелось, как говорится, на природе.
Война, война, что ж ты, сука, всех без разбору.
Убило Петьку некрасиво. Петька герой. Петька на гору с разведкой ходил! А ты его, сука, как последнего шелудивого пса прикончила.
Петька умер, сидя на корточках, со спущенными штанами и мятым куском газеты в руке. Пуля «в грудь» бросила его на бетонный забор; он завалился на спину, бесстыдно раскинув белые ноги.
Таким и нашли его.
Убитого отнесли туда, где коченел Буймистров, где уже укрыло мягким снежком еще полдесятка «двухсотых». Буча прикрыл синюшное Петькино лицо солдатской шапкой; шнурки на ушанке развязались: одно серо-зеленое шерстяное ухо оттопырилось, и черная веревочка, измусоленная Петькиными пальцами, беспомощно болталась из стороны в сторону. Ветер принес колючие снежинки. Они таяли на Бучиных щеках, превращаясь в капельки: стекали к подбородку и с треугольного кончика его улетали вниз в землю.
За неделю снайпер из нейтральной полосы убил еще троих.
Данилин сидел в палатке на пустом снарядном ящике, водил фонариком по карте минных полей. Рядом горбился Буча.
— Да пройду я, тащстинант. Ночью. Духи забздят двигаться ночью. Вы минометчикам скажите, пусть с полчаса покидают.
— Не учи меня, Знамов, я сам знаю, что кому сказать. Не дойдешь ты один.
Совсем охрип Иван на ветру, засипел старлею на ухо:
— Да вы меня тока отпустите. Я его вычислю. Я наблюдал. Он с того заводика работает. Он терпеливый, может полдня выцеливать, а потом сразу в дамки. Пустите, тащстинант. Не дух это. Духи так не стреляют, они валенки в стрельбе. Им понты дороже. Этот профи, наемник. Я слышал про таких.
В палатке дымно, но тепло — коптит худая труба у печи. Иван закашлялся. Рядом, на деревянном настиле, среди ящиков и бушлатов, захрипели, заворочались.
— Не гомони, людей разбудишь. Ну, ладно. Пойдешь вот здесь. — Данилин посветил на карту. — Смотри, здесь и здесь два минных поля, между ними проход полтора метра.
Они сидели долго, пока наконец не определились с деталями: Калюжный был убит сегодня, значит, стрелок после удачного выстрела переждет сутки-двое. В вечер нынче, чтоб уж наверняка, Буча и решил ползти на нейтральную сторону.
До темна шел снег. К ночи ударил минус, землистый пластилин прихватило, приморозило. Иван попробовал — продавил сапогом тонкий грязевой наст. Захрустел ледок. Данилин протянул ему фляжку.
— На. Спирт. Буймистрова.
— Спасибо, товарищ старший лейтенант. Да вы не волнуйтесь, срастется.
Черно в степи. Дождаться бы луны, — она по морозцу проглянется не позднее как к полуночи, — тогда и ползти через минные поля будет веселее. Весело, да опасно по светлому, по темну бы лучше. Мины те сам Иван и ставил, каждый кустик ему там знаком.
Данилин торопит:
— Давай пошел. Сейчас луна вылезет, ты как на ладони будешь. Мы пошумим, как договаривались. Я тебе трассерами ориентир обозначу, зажигательными. Прямо на заводик и выползешь.
Иван кинулся через бруствер в черноту.
Метров сто он прополз без опаски, — здесь своя территория; колышек нащупал — его сам втыкал. Значит, полметра влево первая «озеэмка». Данилинские саперы ставили мины на неизвлекаемость: растяжками закидали глинозем — крыса не проползет.
Ждал Иван, когда свои начнут стрелять, но когда стрельнули, ахнули разным калибром, инстинктивно ткнулся лицом в подмерзшую грязь, содрал кожу с носа. Поднял Иван голову, смотрит, куда летят трассеры. Красота — оранжевые стрелы мечутся над степью. Лучше взводного никто не стрелял из пулемета. Рисует Данилин с «пэка» — не налюбуешься, глаз не оторвать — короткими мазкам: ту-дум, ту-дум, ту-ду-дум-м-м…
— Ат красавчик! — радуется Буча.
Трассеры неслись через степь; почти сразу на нейтральной полосе загорелось. Попал Данилин, всадил в этот чертов заводик десятка два зажигательных, как и обещал. Иван перехватил ловчее автомат и, не обращая внимания на грохот стрельбы вокруг — с той стороны начали палить в ответ — пополз на заданный ориентир.