— Светлан Пална, щас мы. Я понял.
У раненого офицера по щекам и подбородку размазалось красное; он молод, очень худ, круглые очки делали его похожим больше на студента, чем на военного. Кровь сочилась из носа; офицер затыкал ноздрю ватой и смущенно смотрел на распущенный лоскутами правый рукав; он дрожал, как будто от холода, поправлял пальцем спадающие с носа очки-велосипеды и говорил скороговоркой:
— Т-только поцарапало и обожгло, — он сильно заикался. — Я п-почуствовал горячее по локтю. Кто д-двухсотый, раненые?
Народ на перекрестке, будто стая ворон, разлетелись, перепуганные выстрелами; как стихла стрельба, загалдело, закаркало — снова ожил вороний перекресток.
Кровь на броне только что была алая, теплая — побурела, спеклась.
Водитель бэтера трясет контуженой головой и рот рыбий разевает.
Колеса с того борта, где сработал фугас, — сморщенные, одно лишь целое.
Небритый, черный, как грач, контрактник в душегрейке мехом внутрь, в тюбетейке несуразной, ходит зигзагами вокруг убитых, но близко не становится, а только косит взглядом; в руке его автомат. Он шевелит немо губами. Наверное, убитый другом его был, может, они даже были с одного города, улицы: так этот, что в душегрейке, шлепает себя по бедрам ладонью, по худой жопе прикладом. Тюбетейку снял с головы и бросил под ноги.
Медсестра Светлана Пална обмотала обоих раненых бинтами, рукава у нее кровью замарались.
А Колмогорову стыдно стало, что в такую минуту подумал совсем не о том — про свои отношения с этой зеленоглазой медсестрой подумал. Не к месту, некстати это он. И если рассуждать, то на войне все, что кроме смерти, некстати.
Солдаты мимо Колмогорова. Но внимания на него не обращают: еще от стрельбы не остыли. Жадно курят, вглядываются в вороний перекресток.
Когда спала горячка, раненых погрузили и повезли с улицы в комендатуру.
Колмогоров все-таки сказал неслышно никому, а только одной Светлане Палне:
— Свет, ну прости, сказал, погорячился я вчера. Я понимаю, что не к месту сейчас. Может, я вечером зайду… или нет, лучше ты. Я машину пришлю.
— Иди ты со своими извинениями, — коротко и зло, но так же тихо ответила Светлана Пална. Бросила под ноги обмоток бинта, которым оттирала, да так и не оттерла выпачканные бурым рукава форменки.
— Я понимаю, ну, дурак, ну, прости, Свет, ну, мучаюсь я — что ж ты не видишь?
— К вам прокуратура вон приехала. Мама родная, какие вы все мужики! Все у вас через задницу, прости господи. Другого времени не мог выбрать, Жень?
— А у нас, Свет, другого времени и не будет, видно.
Евгений Борисович решительным жестом поправил фуражку: смахнув с лица житейскую накипь, принял снова вид серьезный и внушительный.
Из белой «Нивы» выбирался прокурор Грозного, грузный с виду, но живой в общении человек по фамилии Золотарев.
Юрий Андреевич Золотарев, когда вылез из машины, с опаской осмотрелся по сторонам и облегченно вздохнул, когда не увидел в обозримом пространстве видеокамер и надоевших ему журналистов.
Дело было в том, что, оказавшись на должности прокурора Грозного, сделался Юрий Андреевич лицом публичным, — он, человек закрытой системы, учился теперь говорить языком обывателя, отвечать на каверзные вопросы. Телевизионщики стали появляться в Грозном чаще: настырно лезли со своими видеокамерами и микрофонами, требовали комментариев. Но еще хуже — хотели знать то, о чем сам он, прокурор Грозного, старался не думать. Происходившие вокруг события не поддавались теперь никаким комментариям… Назвать день наступивший еще одним шагом к мирной жизни у прокурора не поворачивался язык; говорить о войне тоже нельзя — сверху дана установка на мирную жизнь. Вопрос вопросов состоял в том — как классифицировать деяния, совершаемые боевиками или еще кем-то там? Да вот хоть сейчас, на проспекте Победы, подрыв военных. Что это — боевые действия, политический теракт или уголовное преступление? Если уголовщина, то под какой статьей — разбой, грабеж, хулиганство? Военные над этим не задумывались: взбешенные потерями, оттого что врага не увидеть, не схлестнуться с ним грудь в грудь, стреляли в ответ — в город: по прохожим и любопытным — кому попадет. Это-то для прокурора Золотарева и было настоящей головной болью.
Вслед за прокурором из машины вылез средних лет мужчина в костюме и в традиционной кавказской шляпе с полями. Вдвоем они подошли к коменданту, поздоровались сухо, некоторое время неловко молчали, вроде осматривались.
Первым заговорил прокурор:
— Евгений Борисыч, это глава района. Вы знакомы, — прокурор прокашлялся: — Кхы, кху-у… Он говорит, что военные ранили двух женщин с рынка.
— А почему он думает, что военные, может, боевики? — обозлился Колмогоров.
Глава промямлил что-то невнятное и спрятался за прокурорской спиной.
— Юрий Андреич, ты объясни главе, что здесь… — Колмогоров не мог подобрать сразу слова и от этого еще больше раздражился, — война, извините! Или как-то по-другому?..
— Не горячись. — Золотарев взял коменданта под руку. — Поговорим?
У воронки следователи собирали осколки-вещдоки, фотографировали.
— Ты как здесь оказался? — спросил Золотарев, когда они отошли в сторону.
— Понесла нелегкая… с совещания. Чего он теперь хочет?
— Борисыч, выслушай, не кипятись.
Прокурор говорил спокойно, держался уверенно — строго глядел на армейского полковника; со стороны казалось, что разговор полковнику неприятен и тот терпит заковыристого прокурора, только потому, что так положено.
— Борисыч, я понимаю, что этих, — Золотарев кивнул в сторону солдат, — не удержишь в рамках. Да кто здесь, простите, в рамках. Но надо же аккуратней. Мне неудобно говорить… ты уж намекни, чтобы нулевкой по стволам прошли. Ну, так, на всякий случай. Я обязан провести расследование… экспертизу, баллистику.
— Юр, это даже не мои бойцы, с центральной комендатуры, Филатова.
— Филатов сдаст их сразу, ты же знаешь. Военная прокуратура не станет возиться, как я. Посадят бедолаг. Жаль.
— Ладно. Только ты уводи главу. Солдаты дурные сейчас. Я своих саперов после подрыва не трогаю пару дней. Пьют. А что я могу сделать? Они на убой идут добровольно. Так вроде и не задумываешься, а жахнет…
За рынком запылило сильно, из облака вырвался на проспект уазик, шустро покатился вначале, но притормозил и остановился сразу за вороньим перекрестком. Из машины вышел высокого роста военный. Лица было не разобрать, но Колмогоров узнал сразу.
— Филатов приехал. Юрий Андреич, спасибо еще раз. Я поехал, не хочу с Володькой пересекаться. Сейчас тут разборки начнутся. Кстати, его саперы из централки ко мне бегут. А я возьму, у меня некомплект.
Военная колонна — та, которую обогнал комендант Колмогоров на Минутке, — как рвануло, так и стала сразу за Романовским мостом у блокпоста.
Дорогой ловил себя на мысли Иван, что, может быть, зря это он — не к добру снова забрался в эту коловерть.
Машину мотает по дороге.
Иван среди остальных толчется.
Ехать неудобно — как жеребцы в лошадиной перевозке — подкидывает на кочках. Народ друг за друга, за острые края хватаются. Иван голову высунул наружу — смотрит по сторонам. По обочинам дороги вставал мертвыми развалинами черный город; тощая, похожая на шакала собака шмыгнула под дырявые в пулевую пробоину ворота; вороны вскинулись — разлетелись, как осколки от разорвавшегося фугаса.
Когда хлопнуло вдалеке, машина, в которой ехал Иван, задрожала, дернулась. Народ повалился, забарахтались кучей. Взревели моторы. Под мост скатилась колонна — в тоннель, — темно, жутко. Кхыкает народ с боков, сопят. Выбрались, слава богу, из-под моста и прямо у блока, где менты в серых шуршунах суетятся, стали.
Машина Иванова заглохла. Иван видит через борт, он вперед к кабине пробрался, водитель вылез и капот поднял. Там, вдалеке автоматы застрекотали, пулемет длинно, протяжно загавкал. У колеса трое в сером месятся. Один присел на колено и в рацию кричит:
— Волга, прием, Волга! Подрыв где-то на Победе. Тут колонна…
Двое других в небо автоматами тычут. Квакает рация в ответ:
— «Понял, принял», — и вдруг сквозь шип и треск, как будто прямо из адова пламени, захрипело: — «Аллау… ху-у, ала-а… ба-ар… сабак-к!»
Иван Савву в бок тычет:
— Слышь, чурка, базарят, как ты.
Савва под конопляным кайфом, ему теперь все по-белому. Мент сдвинул шлем со лба, что-то подкрутил в рации.
— Колян, Колян, слышал, эти суки на боевом матюгаются. Ща я им, — и в рацию — чуть не губами ее облизывает, слюной брызжет: — Я твою маму…
— Резат буду, рюсский! — из рации хрипы в ответ.
Мент сообразительным оказался — выдумщик.
— Ты знаешь, зверь, почему у вас горы неровные?.. Когда всю вашу… имел, они ногами дергали.
В точку попал омоновец.
— Сабак-ка-а! — застонала рация.
Минут тридцать простояли. Смешки за спиной. Иван обернулся. Повеселел народ. Хорохорятся. Костя с Витьком носы из-за борта с опаской высовывают.
Крикнули впереди, через минуту и тронулись.
Иван смотрит вокруг и чудно ему. Война. А вроде и не война, так — суматоха: вон, менты перегавкались с бабаями, и как мыши — в норы свои бетонные. «Не-а менты не вояки, не вояки точно», — вспомнил Иван лейтенанта Рому Перевезенцева со Старых Промыслов. Подумал, а что если по ним влупят. Их же набили в кунги по тридцать голов, одной пулеметной очереди на всех и хватит. Или из РПГ выстрел — тогда аминь героям.
Ревут моторы.
Пошла колонна.
Проехали мост через Сунжу, подползли к вороньему перекрестку.
Медленно катятся. Тревожно Ивану. На перекрестке — глаза недобрые, черный люд на рынке. «Чужие, чужие, — стучит у Ивана в висках. — Они чужие. А кто я?»
Плывет колонна.
Сбоку от Ивана дядька морщинистый лицом, оттого старым кажется.
— Шо там? Ну шо, мать-перемать? — дядька тянет Ивана за рукав. — Ну шо, шо?.. Да скажите ш-шо!
Иван посмотрел назад. Там вторая машина. Из-за бортов головы, как кочаны, торчат. И отчего-то не по себе сделалось Ивану; понял — оружия в руках нет. Без автомата ты и есть на войне кочан капустный.