— Орбит жуешь?
— Ч-чего? — не понял Каргулов.
— Говорю, если проводной, пи…ц Витьку.
Витек пропал из виду. Там куст у дороги. В него Витек и нырнул. Минута прошла, вторая. Каргулов сигарету зубами зажал, чиркает зажигалкой.
— Эрпэ новое нужно. Я г-говорил… Пошел, смотри, п-пошел!
Из кутов вывалилось тело. Витек от обочины махнул через улицу: в одной руке автомат, в другой каска. Он бежал, тяжело переставляя ноги в громадных ботинках, почти не отрывая подошв от земли — длиннющие брючины трепались под каблуками; грохот стоял такой, будто сотню гвоздей вколачивали молотками. Или будто как танк Т-72.
Где-то далеко ахнула батарея саушек; короткие очереди защелкали — но тоже не близко. Туман стал рассеиваться: гряда руин в конце улицы проявилась отчетливо, как черно-белая фотография в контрастном проявителе. Взрыва все не было.
Витек добежал до бэтера, схватился рукой за броню и бежал так, пока водитель не тормознул, отъехав на безопасное расстояние.
Витька обступили. Он задыхается, рассказывает:
— Я смотрю… ха-а-а… ху-ух, а там «кенвуд» приматанный изолентой. Ну, значит, соображаю, трогать на фиг. Сто пятьдесят второй, синенький в масле. Ржавчины — херушки вам. Как со склада…
— Внятно, ты говори, черт. Не части, ягрю, не части, — сердится старшина.
— Так и, значит, не трогаю, потом думаю… о-ох! мама долбаная, а если этот с рацией, рядом запросто второй на проводах. А по параллельным… никто ж не шел! Че не шли? Просрали опять. Думаю, все кобздец мне… Буча, дай закурить, пачку потерял где-то.
Иван потянулся с сигаретой через плечо взводного. Костя, прикрывая ладонью от ветра, чиркнул зажигалкой.
— Ну и дальше… а дальше я пошарил вокруг и… и ноги оттуда.
— Ну, епть, значит, эрпэ живое, — вздохнул с облегчением Каргулов. — Надо взрывать накладным. Нечего д-думать. Торчим тут уже десять минут зе-запалимся. С другой стороны па-адловят. Доложить надо.
Докладывал Костя-старшина. Каргулов сильно материл его после, — когда в комендатуре узнали, что фугас заложен возле Красного Креста, приказали выносить на безопасное расстояние.
— З-зря доложили. Так бы два добрых дела с-сделали: и фугас… и этих… — Каргулов мотнул головой в сторону польского забора, — н-научили бы родину любить.
Фугас решили выносить на руках.
Выбрали место на пустыре, где развалины.
Каргулов скинул куртку.
«Скелет и есть, доходяга, — с неудовольствием подумал Иван, поморщился даже. — Чего лезет, других, что ль, нет?»
— Товарищ старший лейтенант… Диман, я с тобой пойду подстрахую. Добро?
Но страховать пошел Костя. Договорились, что Каргулов станет в хвост бэтеру: глушилка хоть и старая, но работает — но лучше ближе идти, а то — кто ее знает? Буча забрался на бэтер, чтобы водителю подавать сигналы.
— Б-буча, смори, небыстро.
Побежал Каргулов через улицу, и Костя побежал. За ними, покатился бэтер. Иван сидит на броне и ухмыляется: во дураки-то — все дураки они!
Возле снаряда Каргулов еще разочек покурил…
Он просунул руки под серое чугунное тельце, поднял тридцатикилограммовую болванку и прижал к груди. Так постоял, обнявшись с фугасом, будто привыкал, а потом сделал первый шаг. Второй, третий. Остановился. Пот со лба ручьем. Костя потянулся, со лба взводному стер. Снова пошли. Костя сбоку идет — шагает с Каргуловым в ногу, разговаривает, но так чтобы ненавязчиво.
— Устал, Диман? Давай, я.
— Очки п-поправь.
— Так? — Костя тянется к Каргуловскому лицу и поправляет съехавшие на кончик носа очки. — Видишь?
— Ништяк. Донесу. «К-к-кенвуд» надо отодрать. Себе возьму. У меня рация фуфло.
— Опасно, ягрю.
— Ты про эрпе думаешь?
— Левее возьми… тщ-щ! Выбоина. Думаю.
Каргулов шаги считает:
— Пятьдесят пять, пятьдесят шесть, пятьдесят семь… Или ш-шестьдесят семь?.. Вот, епть! С-сбился. Мож обратно?.. Х-хах. Вытри…
Костя снова тянется к Каргуловскому лбу и бережно стирает платком выступивший обильными каплями пот. Пот стекал по вискам, по шее: старлей чувствовал, как сначала ходила парусом, а потом прилипла к спине майка, и даже в трусы просочилась струйка.
— Яйца н-намокли.
— Потерпишь, ягрю.
— Да я не в том смысле.
— Пришли почти. Теперь вместе давай. Ак-куратненька…
Костя, перехватив снаряд у взводного, стал помогать ему. И только сейчас понял, как устал Каргулов, — старлей опустился на колени и обессиленно бросил вдоль тела руки.
Снаряд уперли к стеночке, так — чтобы при взрыве осколки ушли вверх и в сторону от дороги; запалили шнур и, подскочив к бэтеру, так же как и Витек, бежали, ухватившись рукой за край брони.
Схоронившись за броню, ждали взрыва.
— Ну, все. Сича-ас.
Каргулов вдруг вспомнил:
— Витек, я ж сигареты т-твои нашел.
Не успел договорить взводный. Рвануло. Жахнуло! Содрогнулась земля. Качнулся воздух. Народ за броней повеселел. Загомонились. Перебивают друг дружку, обтряхиваются. Витек взводному кивает с улыбкой — сигареты мои где? Каргулов по карманам хлоп, хлоп. И вдруг засмеялся — заржал, чуть воздухом не подавился.
— Аха-ах… Си-сигареты!.. Уху-ху… Там они, — и в небо тычет пальцем, — там.
— Где, там? — недоуменно спрашивает Витек.
— Забудь. Взлетели твои сигареты. На, мои… Выронил я их там, у стеночки, когда зы-закладывали.
Обогнув старое мусульманское кладбище, инженерная разведка вышла к трамвайным путям. У Дома пионеров потоптались, решили идти через Победу. Костя был против, но Каргулов сказал, что сердце его чует — прорвутся они на этот раз.
«Пора заканчивать эту считалочку, — думал Иван. — Пожале-ел… Слышь, брат, я пожалел. Прости, брат, скажи там, чтоб отпустили… скажи, брат! Но кто-то же должен стать десятым. Мне снится, снится…»
Витек теперь шел за Бучей, бубнил ему в спину:
— Колек мой с катушек того… Пацаны с госпиталя вернулись, говорят Колек со стенами разговаривает. Слышь, Буча, он, что ж, теперь дуриком по жизни останется, а, Буч?
Николай, брат Витька, попал под фугас неделю назад: накрыло его, порвало — но хуже, что голову задело. Иван думает, что же Витьку сказать.
— Ты, Витек, чудной человек. Главное, что стены с ним не говорят. Я когда попал… две недели вспоминал, половину так и не вспомнил. Да пес с ним, проще так жить. Отойдет твой брательник, не бзди. Слышь, малой, а взводный наш молоток. Ду-уру такую тащил. Уважаю. Теперь он точняк к этим в Красный Крест метнет гранату. А ты чего, трухнул?
— Да иди ты, — огрызнулся Витек.
Впереди, на площади, завиднелся потрепанный флаг над блокпостом.
— О, Три Дурака уже. Не понял! А че, к тетке Наталье не поедем? Собирались же…
В конце проспекта Победы на круглой площади, в самом центре высился памятник трем революционерам. Головы им поотшибало в войну. Площадь была Павших Борцов, но стала Трех Дураков. И никто не помнил, с каких времен. Солдаты говорили, что с первой войны, местные — что с перестройки.
На Трех Дураках всегда расслаблялись.
Блокпост — своя территория. Ночью постреливают в округе, а днем спокойно. Отсюда до комендантских ворот рукой подать. Каргулов с ментовским летехой, здоровенным омоновцем, перекинулся парой слов. Тот ему рассказал, что в Заводском сегодня случился подрыв. Вот и стрельба была. «Двухсотых» оттуда вывозили. Сколько — он не знает. А так тихо. У четырнадцатого блока, который на мосту через Сунжи, под утро патруль хлопнул двоих.
— Шли закладывать, — рассказывал омоновец. — У них потом в карманах нашли проволоку, рацию, детонаторы. Когда им крикнули, не остановились. Побежали. Ну и завалили их с четырех стволов, — омоновец говорил с нескрываемой радостью на лице. — Одного взяли живым, ногу прострелили.
«Ну и ладненько, раз так, — подумал Каргулов. — Много шума утром, значит, день пройдет спокойно».
— К-костян, — позвал он старшину, — метнемся к тетке Наталье? Хорошо Витек вспомнил. Уже неделю не заезжали. Не-неудобняк. Ты колонну веди, а мы с пацанами подскочим одной б-броней.
На самом деле звали ее Наталья Петровна Лизунова.
Прожила тетка Наталья на свете шестьдесят два года и смерти повидала всякой, особенно за последний десяток: и горелой, и резаной, и гнилой — с черными выклеванными вороньем глазницами. Был у нее сын, одноногий калека Сашка восемнадцати лет. Жили они в заброшенном бомбоубежище на пустыре, среди безжизненных развалин где-то между Ленина и Жуковского. Еще были у тетки Натальи три дочери, звали их Вера, Надежда и Любовь. Но они давно уехали из Грозного, устроились на житье где-то под городом Саратовом — с матерью и братом всякие связи потеряли.
Возле их подвала, воткнувшись носом в землю, торчала ракета от «града».
Тетка Наталья ракету обходила с опаской. Злющий кобель по прозвищу Пуля на ракету задирал по-собачьи лапу. Тетка Наталья охала, ахала. Потом решилась и пошла в комендатуру. На следующий день приехали ленинские саперы. Каргулов сразу псу не понравился. Кобель рычал и скалился на старлея. Тот так и просидел все время на броне.
Буча с Костей раскопали ракету — оказалась пустая болванка.
Тетка Наталья на радостях давай всхлипывать; потащилась вниз — ковырялась там долго; вылезла наружу и протянула солдатам в горсти конфет.
— Мадина, соседка, с Назрани привезла. А я от Сашки прячу. Сожрет. Он у меня малахольный, малокормленый. Берите, сынки. Вам там небось в вашей армии сладкого не дают.
В этот день, рано поднявшись, тетка Наталья собралась постираться.
Воду надо было ведрами натаскать с колонки — метров двести топать по колдобинам. Устанет тетка Наталья, пока донесет — сердце останавливается.
Потом уж костер под кирпичами запалит: нагнется, встанет на четвереньки и дует на бумажку, пока не зайдется огонек. Тяжело ей обратно подниматься с колен — кряхтит, святых угодников кличет себе в помощь. Ну, поднимется, наконец, усядется на расхристанной табуретке и ждет, когда согреется вода в ведре. Рядом пес. Разляжется и морду волчью положит на лапы, вроде спит, но тетка Наталья знает, что старый Пуля слушает ее внимательно и все понимает.