— Ну, бывай, корреспондент.
Тепло в палатке. Кот Фугас к печи жмется — пахнет паленым котом. Берцы с улицы оттаивают — юфтью сырой так по носу и шибает. Привык Иван, и другие привыкли.
Колек, Витьков брат, вернулся на контракт. Колек — во главе стола, остальные расселись с обеих рук. Трет Колек умные темы — серьезный он мужик. Витек у себя в углу читает письмо из дома.
Отлежался Колек, и с виду ничего себе. Иван слушает. Подумал, что Колек еще больше посерьезнел. Ухмыльнулся про себя Иван: «Вот как бывает — один на „ха-ха“, другой на „умняк“. Как с травы».
И вдруг…
— Паренек чудной со мной лежал, — говорит Колек. — Все про Толстого рассуждал, про князей. Серьезный паренек. Правильный. Он про женщин красиво говорил, про вечный двигатель… Только я с ним в одном не согласен был. Он говорил, что народ, то есть мы с тобой, Мишаня, виноваты в том, что много нас на земле. Поэтому и происходят войны на земле. Расплодились потому что мы… А сам без ног. Ноги ему уже в госпитале отчикали. Осколками все кости перебило. Он мне берцы подарил, говорит еще с первой войны, трофейные.
Не-ет, год нынче не простой наступает, знаковый год!
Так и подумал Иван.
— Дай-ка, Колек, посмотреть берцы, — говорит Иван.
Поднял Колек ногу.
— Ну-ка, снимай.
— Да ты чего? — Колек не понимает, чего это Буча взвился так: забегал по палатке, бушлат на себя тянет.
— Снимай, снимай, говорю. Не бывает, значит, исключений, не бывает.
Он бежал на задний двор.
Перескочил через Серегу. Тот у бэтера копается; ахнул от неожиданности. Мимо машин в автопарке, караулку обежал Иван. И встал перед колючей проволокой. Дальше чужая территория — промка дальше, руины и помойка. Не думая больше и не сомневаясь, Иван размахнулся и что есть силы швырнул берцы за колючку.
— Пропади ты пропадом!
Повернулся Иван и зашагал бодро, но остановился и полез за пазуху. Утро разгулялось, солнце выползло из-за снежных развалин. Иван щурится на солнце… Когда еще в штабе был, передали ему письмо. Глянул на конверт — от матери, только почерк материн вроде ровнее стал. На обратном адресе: Степное, улица их.
Теперь видит Иван, что не знакомый ему почерк. Развернул письмо, стал читать.
Прочитал залпом…
Серега Красивый Бэтер к нему сзади — закурить дай, братуха. Не слышит Иван. Серега его тянет за рукав. Иван ошалело глядит.
— Серый, дело такое… мама дорогая… Серый! — хватанул с брони снежка, кинул себе в лицо. Серега смотрит, вроде не пьяный Иван. А как пьяный. — Шурка это пишет… моя! Понял? Слушай…
Стал Иван читать вслух:
— «Дорогой Ваня, я боялась тебе писать, но все время думала о том, что не дело так, как вышло у нас с тобою. Нельзя так все оставлять… — Иван перескочил по строчкам, нашел нужное место: — В феврале родился у меня сын. И никто не знает, Ваня, кроме меня, что не мужнин он, а твой…» — Иван на этом месте, палец поднял, потряс перед Серегиным кривым носом. — Понял ты, душа керосиновая? Понял?! Мо-ой!! Дальше, дальше…
Иван зашебуршал листками, нашел и ткнул в нужное место пальцем.
— Вот, Серый, главное… «А назвала я сына Георгием…» Жоркой, понял?! Жор-кой!!
Иван жадно глотнул морозного воздуха, выдохнул легко.
Синдром КорсаковаПсихиатрическая трагедияКнига вторая
— Не-а, Серый, ничего-то ты, брат, не понял…
Наиболее тяжелое проявление синдрома Корсакова — неспособность запоминать, хранить и воспроизводить новую информацию. Заболевание обычно проявляется у хронических алкоголиков. У больного не нарушены сознание и мотивации, но он не может вспомнить, что было только что на обед или что происходило несколько часов назад. Большинство больных глубоко дезориентированы, апатичны, не способны к сосредоточению… Без лечения может развиться кома и наступить смерть.
В последние дни весны две тысячи второго Вязенкин познакомился с Доктором.
Доктор пережил два инсульта и инфаркт; он трогает холодными пальцами белую руку; нащупал на сгибе жилку.
— Поработай кистью. Революционная ситуация назрела… Куда делась старая добрая наркология?.. Спирт?.. Несомненно, гонят из угля. Россия катится в пропасть… Теперь ложись и зажми кулак.
Кушетка сына Доктора. В комнате много книг, на стенах — плакаты, электронные монстры из компов. Вязенкин медленно опускается на спину, руки — вдоль. Доктор помедлил, примеряясь, и в какой-то момент, когда Вязенкин закрыл глаза, с силой ввел иглу в вену.
Пришла боль.
— Больно? — спросил Доктор.
— Нет, ерунда, чуть-чуть.
Екает сердце. Вязенкину кажется, что Доктор умрет раньше его: у Доктора шрам на сердце и кривится рот. Доктор монотонен.
— Двухкомпонентные антабусы. Препарат достать теперь стало трудно. Только старые связи, только… Советская методика. Куда катится Россия? Алкоголь — несомненно яд. Но яд вдвойне…
Капельница отсчитывает капли по одной — кап, кап.
Доктор кольнул шприцем сквозь пластиковую трубку, внутрь Вязенкина полилось тепло. Тепло расходилось волнами: от затылка к переносице, от груди к животу. Внизу живота загорелось. Вязенкин подумал, чтобы сказать об этом доктору.
— Горячо? — сам спросил Доктор.
— Да.
— Только страх может остановить желание!
Доктор монотонен, как полет из Пятигорска в Москву и ожидание стеклянных дверей аэропорта. Вязенкин видит в стеклянных дверях отражение толпы. В толпе — он. Он идет по мраморным полам, перед ним катятся чемоданы, лыжи, кофры, баулы, тюки. Слева пьют кофе отлетающие. Справа шагают парами менты. Шныряют таксисты. Он посреди зала.
— Если первый препарат только создает иллюзию пресыщения алкоголя в крови, то второй, как мы понимаем, и есть тот стопор, страх.
Доктор выглядит усталым.
— И на сколько, доктор?
— Через восемь месяцев препарат растворится в тканях твоего организма.
Часть первая. Про то, как бывает опасно вглядываться в детали
В своем ненасытном стремлении причинять боль друг другу люди прибегают и к пулям и к словам, причем на одну пулю приходится миллион слов, ибо слова в еще большей степени, чем пули, позволяют им сочетать предельную враждебность с предельной трусостью.
Была середина марта.
Две тысячи второй тлел: залитые пожарной пеной потухли нефтяные факелы — сошли с неба тяжелые дымы; хищные остроклювые птицы слетели с гор — рассевшись идолами на телеграфных столбах и оживших тополях вдоль дорог, высматривали добычу.
Вспученный весенним паводком грохочет по каменному руслу Аргун.
К предгорьям от Грозного шла колонна. Сразу за блокпостом у мосточка головная машина встала. С брони «бардака» скакнул коренастый военный в шлеме и черной маске, поднял к черному лицу рацию.
— Полсотни второй, мы на подходе.
Военный привычным движением потянул с подбородка на лоб маску — неестественно забелели гладкие щеки, забелело его лицо. Он прищурился, потер двумя пальцами ямку под губой, словно проверял, чисто ли выбрит сегодня. Солнце лениво выкатывалось из-за гор, утренняя синь мягкими полутенями очертила вокруг глаз.
Вдруг он обернулся и стал всматриваться в близкий горизонт. Над белыми пенными бурунами, как будто вынырнув из-под воды, показались один за другим пара вертолетов.
Чиркнуло и зашелестело в рации:
— Видим вас, заходим по руслу.
С ревом прошли над головами горбатые «двадцатьчетверки». Сорвались со столбов и, длинно раскинув крылья, полетели сквозь синь обратно в горы остроклювые идолы. Захлебнулся под винтами вертолетов пенный Аргун.
Скривился в злой усмешке военный, потянул маску на глаза, одним махом взобрался на броню, скомандовал водителю в люк:
— Лодочник, катишь до первых дворов. Там стоишь, не глушишь.
…Крупномасштабная спецоперация началась в восемь с минутами. Обложив село плотно с трех сторон, выставив броневой заслон на дорогах, военные и «спецы» блокировали обозначенные операми адреса. Вертолеты кружили у южных окраин; дальше, через широкое поле, начинались предгорья — поросшие лесом пологие холмы.
Здесь и завязался бой.
В «адресе» — в большом каменном доме засели боевики. Дом методично расстреливали из башенных пулеметов. Изредка раздавались ответные очереди. Тут же в оконные проемы летели трассеры — пули и гранаты из подствольников укладывали боевиков на пол.
Они не должны были сдаваться — так не по правилам, они должны были умереть — как воины. Но сдались… Их насчитали восемь. Они не носили трусов и не брили бороды. Они выстроились в ряд у кирпичной стены, угрюмо опустив головы; картинно возле их ног было разложено оружие: автоматы, пулеметы, патроны в лентах и россыпью. «Тяжелые», люди без лиц — в шлемах и масках, стояли поодаль группами. Двое с автоматами наизготовку — подле пленных с обеих сторон шеренги.
Минут через тридцать, как затихли последние выстрелы, на поле у южных окраин приземлился вертолет. «Восьмерка» еще не заглушила турбин, а по трапу уже начали спускаться люди в отглаженных камуфляжах, журналисты с камерами. Первым, придерживая кепку за козырек, сошел командующий. Ему доложили. Он приблизился к пленным. Прошелся вдоль шеренги. Будто уяснив, что должно, генерал потерял интерес к бородачам и отошел в сторону. Его окружили офицеры, среди них оказался тот военный с ямочкой на подбородке.
— Потери есть? — спросил генерал.
— Один раненый легкий, — голос резкий, будто свистящий.
Генерал обернулся. Перед ним расступились.
— Где журналисты? Макогонов?..