— Я, товарищ генерал.
Выправка у коренастого военного была безупречной; он поджал губы, вытянул в нитку, ямочка на подбородке стала как будто глубже.
Командующий помедлил, словно высматривал что на лице офицера.
— Раненого отправил? Моим бортом можешь.
— Поцарапало. С нами поедет, тащгенерал.
Генерал снова окинул взглядом офицера с головы до ног, будто желая спросить этого человека о чем-то только им двоим известном, будто увериться хотел, что нет и не будет ошибки и просчета. Были вокруг и старшие офицеры, офицеры штаба. Но обратился генерал именно к Макогонову.
— Майор, покажи корреспондентам что и как, только быстро.
Макогонов крутанулся на месте, врыв берцы в мягкую землю. Задержался на секунду.
— Виноват, товарищ генерал. Подполковник со вчерашнего дня.
Генерал кивнул. Мало кто заметил легкую улыбку на его лице, может, кто и заметил из штабных, но приняли за усмешку. И ладно так.
Подполковник распорядился.
Операторы, ребята бывалые, уперлись в треноги и водят камерами.
Корреспонденты командующему заглядывают под козырек, строчат в тетрадках.
Командующему сказать надо — интервью дать на камеру. Он козырек выровнял, но глаза все в тени. Операторы: «С другой бы точки, товарищ командующий!»
Журналист на войне — объект стратегический. Его нужно использовать умно.
Об этом в военных академиях не преподают. Но генерал на то и звезды носит на плечах плетеные: генерал на современной войне — политик, психолог и стратег. Он может такое резюме завернуть, — что милости просим, господа правозащитники, гляньте, как у нас соблюдаются права комбатантов — боевиков и бандитов по-нашему!
Журналист тоже не дурак, его дело — сторона.
Стукаются противники: военные-федералы за государевы интересы, другие «акбары» кричат, бородами трясут: «Мы-де, сепаратисты, чуть не конкистадоры — и трусов не носим за правоверную идею». Журналист по обе стороны водит камерой, дело свое делает, как написано в учебниках журфака: держится середины — не подкопаешься.
Комбатанты журналиста стрелять не станут, стратегия у комбатантов шкурная.
Чего ж так?
Да вот же они, шеренгой выстроились вдоль стены. Пуля ведь по ним плачет, ствол автоматный дрожит от нетерпежа. Журналист комбатанту — как женевская конвенция — вся ее милосердная суть: «Нельзя над пленными глумиться!» Сразу не добили, лица грустные камерами засняли? Нельзя теперь в расход…
Макогонов губы кусает: ведь командующий далеко не глупый человек и родину любит, а то бы до генерала не дослужился. На кой бес ему эти бородачи? Его бойцы, Савва вон с Тимохой, аж слюни пускают. Только дай команду — на ремни распустят.
Но генерал думает о стратегии.
— В ходе многоплановой спецоперации сегодня была обезврежена банда… уничтожен полевой командир… Днем раньше в одной из горных комендатур задержаны боевики, маскировавшиеся под сотрудников районной милиции. По их наводкам бандиты организовывали и совершали теракты, в частности, подрыв автомобиля УАЗ с военнослужащими Министерства обороны. Могу уверенно заявить, что по бандитскому подполью южного района республики нанесет сильнейший удар.
Красиво говорит генерал, но корреспонденты ждут главного — а пленные, с ними что?
— Сдавшиеся боевики предстанут перед судом Российской Федерации.
Горят щеки у Макогонова, потеет лоб под маской.
Сержант Тимоха шепчет командиру:
— Генерал улетит, мы их в дом, термобар в окно.
— Где Лодочник? Пусть заводится.
— Лодочник два ствола трофейных… Так я скажу про термобар?
Белеют щеки у Макогонова.
После интервью генерал спросил журналистов: «Когда покажут. Сегодня?..»
«Восьмерка» раскрутила винты. Тройка вертолетов — боевые Ми-24 в прикрытии — уходили, заваливаясь на правые борта.
Горы млеют. Пожар на солнце — это к теплу. Плачут ледники, стонет переполненный до краев Аргун. Накидало камней по руслу, натащило валунов. Широк теперь Аргун. В ледяной воде до глуби не добраться, воды не натаскать — сгинешь. Сожрет храбреца стремниной, изорвет об острые камни.
Черным флагом взвился пожар…
По-вдоль русла уходила военная колонна. У мосточка, где ментовской блокпост за крученой колючкой, притормозил «бардак». Подполковник обернулся назад, поправил поролоновую седушку, натянул маску на лицо. Холодная броня у бэтера: на железе не насидишься — задница обрастет волдырями.
— Лодочник, гони, — сказал полковник.
Лодочник кашлянул, промычал в ответ, увернувшись от командирского берца. Рванул с места. Скоро колонна ушла совсем.
Дымит над селом, гарь в горы тянет. Оттуда, с гор, хорошо видно, как полыхает на южных окраинах.
Белая стена вызывает уныние. Желтая — прогрессирующую шизофрению.
В приличных домах на стены вешают картины и часы с боем.
Если нет настенных часов, то можно прилепить на скотче календарь с грудью и бикини.
Время — это единица измерения. В домах, где картины, всегда тикают ходики с кукушкой. На бело-желтой стене календарь исчеркан крестами; крестик в квадратике с циферкой — это день — единица времени.
Вязенкин лежит на кровати и смотрит в потолок. Стукнула дверь. Вязенкин закатил глаза под лоб. Хлюпнуло носом… Пестиков, пошатываясь, дошел до середины вагончика, холодной жилой комнаты с монотонными обоями. Его кровать в торце. Он сел на пружины и хрюкнул. Получилось громко.
— Пест, не хлюпай. Который час?
Пестиков задрал свитер до локтя, часов на запястье не было.
— Среда.
— Тогда поставь крест и за завтра.
— За четверг? — болезненно переспросил Пестиков.
Вязенкин сел и пошевелил голыми пальцами ног, лениво глянул на календарь.
Форма груди почти идеальная, еще розовое с кружевами. Все-таки лучше, когда с кружевами и непрозрачно. Полуобнаженная брюнетка прижимает к кружевам комплект постельного белья: пухлые губы невинны, глаза полуприкрыты. Горничная смотрит себе под ноги — под ее ногами календарь.
Календарь прилеплен скотчем над кроватью Пестикова.
Вязенкин мерзнет в холодном вагончике, часами смотрит на календарь и горничную в бикини: портрет с простынями олицетворят собой расчетный час в гостиничном номере. Четверг хорош тем, что, когда он пройдет, останется ровно неделя до конца командировки. Пестиков не носил ручных часов, но даже если бы и носил, это ничего в их жизни не изменило бы. Четверг наступит только завтра.
— Я в операторский отдел звонил. Завтра смена летит в Афганистан, — проговорил Пестиков. Он не энтузиаст сегодня.
Сегодня они проснулись поздно — им стучали в окно робко, но настойчиво. От стука и проснулись. Но Пестиков не встал, встал Вязенкин, распахнул окно. Бедного вида человек в традиционной кавказской шляпе просил поехать с ним — на Хмельницкого мины из минометов попали в дом. «Жертвы есть?» — спросил Вязенкин. «Есть», — жалобно сказал человек.
Поехал один Пестиков.
Потом тарахтел дизелек. Картинка с женщиной, разорванной осколками от лица до живота, блуждала над Атлантикой. Ленок, опытный редактор, принимала картинку. «Боже мой, боже мой!» — печалилась Ленок. Ленок торопилась: уже нервничают инженеры, которые в Афганистане, их время подходит занимать спутник — на очереди перегон из Афганистана: американские солдаты сражаются с талибами.
Пестиков выводит крестики на календаре.
— Надо менять поляну. В Афганистан надо ехать, там командировочные в баксах.
— У меня загранпаспорта не было, а то б поехал, — равнодушно ответил Вязенкин.
— Сделал бы.
— Три дня всего было. Не успел.
Пестиков поставил крест на четверг, слез с кровати и бестолково заходил по комнатке туда-сюда.
— Командировочных знаешь сколько? — с обидой сказал Пестиков. — Я бы успел.
Вязенкин не хотел думать об этом.
С месяц назад главный продюсер их «Независимой» телекомпании Петр Петров, человек с большим прошлым и умными глазами, поймал его в коридоре Останкино: «Настал, Вязенкин, твой звездный час. Летишь в Афганистан. Давай загранпаспорт».
Может, и успел бы за три дня. Жужжит теперь Пестиков — а толку?
— Пест, зря четверг замарал.
Вязенкину показалось, что брюнетка-горничная расстроена не меньше Пестикова. Еще эти розовые кружева… Еще целая неделя!
— Я ему говорю, что в этот раз не успею, а он — ну, лети тогда в свою Чечню.
— И полетел.
— И полетел… Пест, ты смотрел дневной выпуск? Госканал заснял пленных боевиков и командующего. Ленок даже не звонит.
— Им проще в Мофкве перекупить картинку, чем нам здесь. Офисиос, — равнодушно шепелявит Пестиков.
Этой ночью на рассвете Вязенкин говорил с Верховным.
Ему всегда казалось, что зала для награждений должна быть огромна — с лестницей и колоннами из Дома союзов. Но в Ленинской комендатуре места приличней лавки под каштаном не нашлось. Рассвет был голубым. За спиной Верховного стоял комендант Удав-Колмогоров и держал в обеих руках по огромному флагу: наш — трехцветный и их — зеленый. Верховный, словно с портрета сошел: чистый лицом — морщинки фотошопом заретушированы. Красивый. Непьющий. Вязенкину не хотелось плохо думать о Верховном, и он сделал лицо патриотическое, как у Колмогорова. Верховному подали красную коробочку, он раскрыл ее и достал медаль. И вот уже видит Вязенкин, что медаль прикреплена к его груди. Но неловко насадил иглу Верховный — колет, щиплет, жжет нестерпимо! Терпит Вязенкин, знает, что сейчас именно и должен Верховный сказать главное. Но Верховный молчит… И тогда Колмогоров вздохнул облегченно, прислонил флаги к стенке, а портрет повесил между ними посредине; сел за стол и сказал устало: «Гри-иня, денег не жди. Медаль дали, но об этом тоже никому не говори. Ведь вы же здесь занимались уничтожением целого народа, из-за вас пропадали люди. Геноцид развели! Мировое сообщество не может допустить, чтобы… чтобы…»
Ужасно кольнуло в груди. Вязенкин, очнувшись от сна, глянул себе на грудь, потрогал красную кожу. Натер, вот оно что! Был розовый рассвет. За окном слышались голоса. Начинался еще один день их командированной жизни.