Случилось это год назад, в ту самую первую командировку. Для Вязенкина смена корпоративного имиджа ровно ничего не значила: его дело было — снимай, пиши, зарабатывай авторитет. Но Пестиков, бесстрашный Пестиков, пускал слюни в тот апрельский день, день смены имиджа «Независимой» на «Настоящую», и был жалок до слез. Он выпил спирта. Вся комендатура смотрела новости. После последних итогов Пестиков проблевался и упал с железной лестницы головой вниз. Его отнеси в комнату финансистов. Комендант Колмогоров спросил Вязенкина, не нужно ли медицинского вмешательства. Вакула рычал, что Пестиков патриот, смельчак и нормальный мужик. Полежаев курил под каштаном и сучился матерно, что «финики» тянут с отпускными.
— «Зенит» выиграл у «Спартака», имеет место повод, — с порога заявил остекленевший Гога Мартыновский.
Гога был директором небольшой питерского телепродакшна. Гога с младшими коллегами, оператором и продюсером, трудились по контракту на «Чистую Кнопку». Гога никогда не терял лица. Гога был широк в лице и образован, не обижался, что его фамилия стала аллегорическим образом его продакшна. Дистанцию в общении Гога всегда держал по своему усмотрению. Но когда стрельнули на площади перед Ленинкой, когда ломанулся гражданский, полувоенный и военный народ прочь от бешеных очередей, Гога в тапочках и тельняшке со штативом мчался первым на выстрелы. За ним бежали очкарик оператор и обезумевший от страха продюсер. Тогда и Вязенкин, задыхаясь, скакал в одном ботинке, оглядываясь на Пестикова; мелькал перед носом толстый соломенный затылок Гоги. Снайперы со «Скалы» потом рассказывали в комендатуре, как пятеро придурков с камерами и штативами неслись зигзагами вдоль и поперек пустой грохочущей выстрелами улицы. Рванули тогда на Маяковского саперов. Обошлось без потерь. Так себе была картинка: разгоряченные стрельбой солдаты, яма от фугаса, поваленный столб.
Гога с порога проходит и садится на кровать рядом с Вязенкиным, кладет руку на плечо.
— Гриня, мамины слезы, кто флаг расстрелял?
Вязенкин бережно закрыл ноутбук. Гога стеклянно осматривается, замечает в углу пневматическую винтовку.
— Ты?
— Я.
Гога вздохнул расстроенно, убрал руку с плеча Вязенкина.
— Мужчины, все равно «Зенит» чемпион.
— Да пофигу, Гога, твой «Зенит».
Духовушку купили в Моздоке. Стреляли голубей. Однажды Пестиков убил ворону.
Мартыны не уходили. Гога простил «расстрелянный» флаг, выставил бутылку. Все расселись вокруг стола. Налили и выпили. Разговоры текли о пустом. Вязенкин подсчитывал в уме премиальные за март. И думал о пунктуации: точку он поставил, но ему казалось, что зря. Точка в заглавии — плохая примета.
Гога много учился в свое время.
— Точку, мой друг, — философствовал Гога, — лучше ставить в конце. Тебе есть о чем сказать? Скажи. И закончи… В названии идея, поэтому точка там не уместна.
К полуночи снова постреляли за периметром. Мартыны собрались к себе.
— Чего приходил? — пьяно спросил Вязенкин.
Гога профессионал.
— Завтра совещалово в правительстве. Пойдете?
— Во сколько?
— В девять тридцать.
Шваркнула за Мартынами дверь. Пестиков сразу и захрапел. Вязенкин, дождавшись наконец одиночества, тут же решил расквитаться с горничной в бикини. Он выбрал из кучи на столе фотографию, взял ножницы и вырезал голову. Потом перелез через спящего Пестикова и намазанную клеем голову прилепил на голову пухлогубой брюнетки. Отошел. Свет горел тускло, электричество в Грозном работало с перебоями и не в полную мощность.
— Вот так, — вздохнул Вязенкин. — Теперь ровно.
На том месте, где были пухлые губы горничной, теперь кривился побитый простудой рот Пестикова. Вырезанная голова приклеилась тютелька в тютельку — и не скажешь сразу, что было по-другому. Горничная с лицом Пестикова, стыдливо прячущим взгляд, вызывала отвращение и жалость.
Наступил четверг. До конца командировки оставалась неделя.
Как у всякой маленькой республики в составе большой страны, у Чечни было свое правительство. Правительство подсчитывало деньги; после на совещании в присутствии журналистов выступал министр какого-нибудь ведомства. Денег не хватало. Деньги кто-нибудь не перечислял или перечислял не вовремя, оттого мирная жизнь в республике никак не наступала.
И все знали, что из-за этого.
А отчего же еще — не от дурных же примет?
После совещаний происходил «подход»: камеры выстраивались в ряд; удочки-микрофоны с кубиками-логотипами государственных и негосударственных телекомпаний торжественно вытягивались на уровне животов. К камерам подходили министры и делали заявления. Вязенкин всегда благоговел перед таинством «подхода»: собственное присутствие в толпе журналистов всякий раз подтверждало его причастность к происходящим историческим процессам. Вязенкин ощущал себя винтиком, пусть незаметным, но таким необходимым, что уйди он, не исполни свой журналистский долг, и все — мирная жизнь не наступит никогда.
Утром в четверг Пестиков увидел свою голову над календарем. И не обиделся. Он задрал майку — вывалилось круглое пузо. Пестиков заявил:
— Если бы у меня были такие кружева, можно было бы не работать. Гриня, приедем домой, одолжишь тысячу долларов?
Вязенкин выбрался на улицу: поежился и увидел горы, белые вершины Кавказского хребта. Из своего вагончика вдруг выскочил Гога Мартыновский, крикнул назад своим, чтоб торопились… Вязенкин не мог оторваться от гор. Горы манили, они были далеко. Оттуда, с острых пиков, можно было увидеть всю землю и наверняка выбрать лучшее место — где чисто и уютно, — и бежать потом туда сломя голову. Но в обычные дни горы прятались в дымке и синем ультрафиолете. Ясный, чистый наступал день.
Затертый репортерский жилет туго обтягивал плотную фигуру Гоги.
— Митинг у ворот. Совещалово накрылось. Идете?
Вязенкин затосковал, но вспомнил о чернильных крестах за среду, четверг и остальные бестолково проведенные дни в этой командировке. Приободрился. Пошел собираться сам и звать Пестикова на съемку.
Руководитель пресс-службы чеченского правительства Андрей Твердиевич на службу приходил в семь. В его окне на втором этаже Дома правительства загорался свет. Андрей Андреевич запускал компьютер, ждал, когда загрузится страничка Интернета, и сосредоточивался на изучении последних новостей на лентах информационных агентств. Андрей Андреевич не был сотрудником федеральной службы безопасности, он был армейским майором — чай заваривал по-лейтенантски: с ложки сыпал заварку в кружку и заливал кипятком. Как всякий физически сильный человек Андрей Андреевич многое прощал людям, — даже откровенное предательство и обман не могли вызвать в Твердиевиче той ярости, которую люди хилые всегда предполагают в характере больших мужественных людей.
Был он прост как истинный провинциал.
И только служебная необходимость со временем воспитала в нем подозрительность, черту характера, которая была необходима при общении с корреспондентами центральных средств массовой информации.
Покружило майора Твердиевича.
От Дагестанского Ботлиха до Грозного протопал он, офицер пресс-службы, вместе с колоннами армейской пехоты; повидал разных журналистов, — и многих полюбил за искренность, и многим простил ложь и лицемерие. Но как прирожденный служака, не умевший скользить по служебным лестницам, а только принимать и сносить удары судьбы, дослужился Андрей Андреевич до звания майора. И как великий спец кавказской темы, осел на должность в новом правительстве Чечни.
Отглаженная по воротничкам цивильная сорочка, тугой галстук мешали сосредоточиться, брюки в стрелочку давили в поясе. От сидячей работы Андрей Андреевич полнел. Но, что еще хуже — у него стал портиться характер. Он сделался раздражительным и плохо спал.
И все из-за этих «последних новостей»…
Обычная война, к которой привык солдат — и рыл свой окоп, и топтал маршем фронтовые километры, и шел в бой с автоматом — закончилась. И год уже с лихвой продолжалась война минная — все так же уходили за хребет «двухсотые» грузы. Но в довесок нещадно била и терзала война информационная! И в этой бескомпромиссной войне-игре случалось Андрею Андреевичу быть битому.
Вот и в это утро четверга методично исследовал Твердиевич страницы Интернета.
Незаметно прошел час.
В дверь постучали, и в кабинет вошли двое.
Твердиевич машинально разглядывал посетителей; насторожился — запомнить матовые лица мужчин было невозможно.
«Профессионалы!» — подумал Твердиевич и раскрыл рабочий блокнот.
Закурили.
Андрей Андреевич, предчувствуя серьезность разговора, включил радио — заиграла утренняя ни к чему не обязывающая музыка. За долгую службу Твердиевич научился понимать даже не «с полуслова», — в армии спешка стоила человеческой жизни, — а читать между строк. Пошла реклама по радио: страховая компания предлагала выгодные условия страхования жилья и жизни.
— Гарантия, что случится именно сегодня, пятьдесят на пятьдесят, — говорил первый костюм, что сидел ближе к окну. Он пердставился Сергеевым. — Факт интернет-переписки «координатора» с «секретарем» в Назрани установлен. На днях состоится некий визит. На лентах нет?.. Ждите. Уверен, движение произойдет одновременно и с движением по нашей оперативной информацией.
Музыка шла фоном, диктор по радио называл адрес страховой компании. Название было громкое и длинное. Твердиевич запомнил последнее «…europa styles».
— Нас интересуют детали. У вас есть список аккредитованных журналистов?
Твердиевич достал папку, показал.
— Нет, нужны только те, кто сейчас в Грозном.
— Подчеркнутое красным, — Твердиевич ткнул в список пальцем.
Сергеев, склонив голову, стал переписывать фамилии.
— Вам не нужно действовать. Вы человек энергичный, — голос у второго по фамилии Иванов ровный и такой же незапоминающийся, как дикторский из радиоприемника. — Понимаю, должность обязывает. Но тут просьбочка к вам — только наблюдать. Вести себя как обычно. Вы меня понимаете?