Безволосые черепа, туго обтянутые черно-фиолетовой кожей с одинаковыми оскалами на безгубых ртах; лопнувшие от огня животы и белые внутренности. Трупы подтекали густым. И запах… Нестерпимо пахло горелым человеческим мясом. Митингующие толпились над телами: то сбивались в кучу, то подходили совсем близко — выстраиваясь в ровную шеренгу.
Ритмичные дружные взревы женщин бросали Вязенкина в жар.
Пестиков снимал.
Вязенкин стоял над телами и не мог оторвать взгляд от того места, где у человека должны быть гениталии. Мужчина или женщина? Не понять — все сгорело, выжгло огнем до позвоночника. Заболело в ладони. Окурок прижег палец! Вязенкин потряс рукой и вдруг заметил в толпе среди папах и черных платков мужчину. Этот человек был хорошо знаком Вязенкину, только имени его Вязенкин не помнил. Имя у человека было редкое — необычное на слух. Для местных-то ничего особенного: имя как имя, таким именем называют многих мальчиков, родившихся в горных селениях. Внешне мужчина мало чем отличался от своих соплеменников: высокий покатый лоб, вытянутое к подбородку лицо, хищный нос; запомнился он Вязенкину частыми оспинами на впалых щеках и одинаковым в любой день выражением темных, почти угольных глаз.
Мужчина, видимо, давно наблюдал за Вязенкиным; он махнул ему и стал выбираться из толпы. Подошел Пестиков, зашепелявил в ухо:
— Гриня, синхрон берем? Префф-флужба появится, тогда не снимем.
— Микрофон?! Бл… — выругался Вязенкин.
— На камеру запифем.
Вязенкин вспомнил о рябом мужчине, но тот как сквозь землю провалился.
Нервничает Пестиков.
— Гри-иня! Синхрон нужен. Картинку я накидал.
Интервью снимали «с плеча». Девушку в тяжелом мятом платке вытолкнули из толпы вперед; она пыталась быть горестной — и у нее получилось. Она свела руки под грудью и запричитала:
— Этта мой бра-ат, убили его-о-о, саусем! Потом еще сажгли. За что? Он ничего, нич-чего плахого никому не сделал. Этта правда! Он только возвращался домой. Теперь кто будет атуэчать? Так у нас везде — люди пропадают, а потом никто, никто не знает.
Из-за ее спины стали говорить другие женщины. Они говорили одинаково, но весьма складно. Вязенкин решил, что хватит. Да не тут-то было. Когда Пестиков выключил камеру и отвел в сторону объектив, женщины заволновались. Одна вскинула руки и ткнула пальцем Вязенкину в лоб.
— Не хатитте правду говорить? Боитесь? — И, обернувшись к своим, крикнула, почти каркнула: — Да они специальные, они на феесбе работают. Продажные. А где же прауительство? Почему допускают такой беспредел?! Убили наших мальчиков, а они ни в чем, ни в чем не виноуаты были. Это каждый подтвердит из нашего села, все наши матери.
Вязенкин оглядывался по сторонам: он понимал, что скандал неминуем — камера только распаляет митингующих. Проработав на Кавказе год с лихвой, Вязенкин повел себя так, как должен был поступать всякий мужчина на Кавказе. Он поднял руку и сказал громко уверенным и жестким голосом:
— Мы из «Независимой» компании, мы снимаем ваше горе, мы среди вас. Это наша работа. Но если вы будете устраивать митинговщину и галдеть невпопад, мы уйдем. По очереди, по очереди, — и машинально про себя: «Сукины дети!»
— Прауильно парэнь сказал. Маладэц! — вылетело из толпы; тетка с растопыренными пальцами сразу сделалась своею и встала рядом с оператором.
Пестиков принялся снимать все подряд.
Вязенкин то и дело поднимал руку и торжественно заявлял, что они уйдут, если не прекратится вой. «Прауильно парэнь сказал!» — кивали каракулевые папахи. Вой прекращался, но как только Пестиков включал камеру, начинался снова. Группы женщин в черных платках работали на камеру красиво и слаженно.
Нестерпимо воняло от горелых костей и разлагающихся внутренностей.
Пора было уходить.
Вязенкин теперь видит Макогонова и его солдат.
Макогонов метрах в двадцати стоит, не шелохнется. Тимоха рядом, шепчет командиру в затылок. Паша Аликбаров задрал ствол пулемета и семечки плюет под ноги. Движется вокруг: «горки» разведчиков, защитные форменки прокурорских следователей, двое в гражданских костюмах славянской наружности — костюмы одинаково строгие. Мелькнуло рябое лицо, но снова исчезло в толпе.
Вязенкин подумал: «А ведь рябой вначале был в периметре, вроде подходил к нам. Что он говорил? Не помню, — вдруг почувствовал на себе взгляд прямой, от которого не скрыться, не убежать. — Ну, вот и дождались. Пресс-служба пожаловала. Сейчас начнется».
Твердиевич выглядел спокойным, и только кулаки, сжатые до белых суставов, выдавали истинные его чувства.
Пестикова отпустили.
Они протискивались в узкую дверь капэ. Вязенкин прошел мимо Твердиевича. Подумал, что Твердиевич в бешенстве. И если бы можно было, сейчас же, не раздумывая, пристрелил бы и его, и сморкуна, доблесного Песта.
Вязенкин подталкивает Пестикова в спину: кислая рубаха у Пестикова — вспотел на работе.
— Погнали… наши городских, полчаса до эфира.
Пестиков в ответ недовольно хрюкнул.
Они побежали.
Инженер, спутниковой станции, отставной майор Ордынцев принял кассету у Пестикова. Затарахтел дизелек — полетела картинка.
— Гришка, к телефону! — через окно зовет Ордынцев.
Но еще у правительственного периметра, когда Пестиков уже рванул крупной рысью, а Вязенкин чуть замешкался, объясняя Гоге Мартыновскому, что там происходит за воротами, Твердиевич издерганным голосом успел бросить Вязенкину в затылок: «У вас будут проблемы!» — «У кого у „вас“?» — повернулся к Твердиевичу Вязенкин. Так они несколько секунд смотерели друг другу в глаза с нескрываемой ненавистью.
Вязенкин поднес телефонную трубку к уху и услышал знакомый голос:
— Здравствуйте, милый Гриша. Я все знаю. Вы сняли? Вы молодец! Готовьтесь к прямому включению.
…И все-таки они были силой — их «Независимая» телекомпания и они с Пестиковым. Пусть винтики — пусть оба не бриты и пахнет от них дурно — но сила — четвертая власть! На них равнялись — как на горниста в пионерском отряде. Вязенкин искренне верил в правду и правое дело. Сила правды, так же как и сила добра, казались Вязенкину непорочными и святыми. И тогда Вязенкину хотелось по-настоящему спасать мир — бороться за правду, хотелось жалеть несчастных: рыдать, и даже отдать всю свою зарплату и премиальные за текущий март какому-нибудь солдату в госпитале, которому оторвало ноги — но так, чтобы никто не знал об этом. А потом идти одному по дороге и долго ничего не есть и не бриться. И уйти далеко в лес, и жить в лесу до самой смерти. И тихо в одиночестве умереть… Потом Вязенкин начинал думать о том, что он решил купить машину, и уже заказал у одного перегонщика «трешку» БМВ из Германии, и даже отдал задаток. Пестиков, вон, просит в долг тысячу долларов: у Пестикова двое сыновей и кредит за квартиру — не хватает Пестикову операторской зарплаты.
«Наверное, все-таки не получится дать Песту взаймы. Нужно что-то придумать, чтобы не обиделся», — думал Вязенкин.
Их не пускали через капэ? Твердиевич запретил снимать митинг? Не проблема для Вязенкина и Пестикова. За периметр можно было попасть задами через Ленинку. Пробравшись сквозь колючую проволоку, помойку с голубями, которых по вечерам от нечего делать расстреливали из духовушки, они оказались на заднем дворе Ленинской комендатуры. Потом запросто вышли через синие ворота на площадь к трупам и митингу. Ленинская разведка в оцеплении лениво щелкала затворами. Макогонов спросил, чего говорят в периметре. Вязенкин пожал плечами — наше дело сторона — мы наблюдатели, сам понимаешь. Понимаю, ответил Макогонов, и ямочку потер на подбородке. Но потом сказал, что стороны-то всего две. А вы на какой? Мы посередке, гордо отвечал Вязенкин. Странный человек Макогонов: жестоким кажется, а ямочка на подбородке говорит о мягкости характера. Обманная такая ямочка…
Отснятую картинку с митинга перегнали по спутнику в Москву на выпуск. Вязенкин, поговорив с главным редактором, милой — очень милой дамой, и уже готовился к прямому включению. Пестиков выставлял камеру — наушники повесил на шею. Ждет. Из вагона инженеров протянули провода для видео и звука.
До выпуска пять минут.
Ленок уже сообщила, что они идут первым номером.
Вязенкину оставалось только встать перед камерой, вставить в ухо устройство обратной связи со студией и взять в руки микрофон. Он не проговаривал текста, — но он задумался: что-то во всей этой истории не так, где-то рвется логика. И Макогонов как-то сранно улыбался в их последнем разговоре возле обгоревших тушек.
— Гри-иня, время же! — завопил Пестиков, когда Вязенкин вынув из уха пимпочку наушника, побежал к вагончику инженеров.
— Надо позвонить. Успеем.
Дозвонившись сразу, Вязенкин услышал ласковый голос на том конце провода:
— Привет, привет, милый Гриша. Готовитесь?
Григорий изложил суть дела, — что надо бы подождать с включением: дело тут темное и до сих пор никто вразумительно не может прокомментировать проблему — откуда взялись эти трупы. Тетки бубнят, что это невинные, а другой информации и нет. И еще ему пообещали, что будут неприятности, если картинка с трупами выйдет в эфир. Он, конечно, не боится. Но, может, лучше обождать хотя бы до следующего выпуска. За пару часов что-нибудь да прояснится. По крайней мере появятся комментарии первых лиц из правительства.
Но голос стал холодным, не милым.
— Это не обсуждается! Мы не участвуем в событиях, но мы наблюдаем. И не наше дело выяснять, что и как. Вам нужно встать перед камерой и рассказать зрителям, что вы видели. Вам понятно?
За окном Пестиков пританцовывает от нетерпения. Ордынцев палец поднял — минута до эфира.
— Я вас понял, да… Извините.
И снова в ответ так мило, почти интимно:
— Пока, пока.
Хотелось шваркнуть трубкой, что есть силы об стенку, как тот майор, уличивший глупую жену в измене. Но Ордынцев трубочку перехватил. Вязенкину подмигивает: потерпи, мол, срастется — остается всего неделя до конца командировки.