Смотрит Лешка в окно на гору с «зеленкой» и думает, чего ж так медленно едут они, ведь вражеский снайпер может запросто стрельнуть по ним. А вдруг зацепит кого? Мотается народ в «газели». Клюют носами операторы. Фотограф один, корреспонденты из газет, двое молчунов в серых костюмах увязались с ними. Первый раз выехал Лешка за территорию Ханкалы, группировки федеральных сил. Страшновато Лешке — но ничего, держится молодцом. Не отправлять же было одного оператора? А вдруг чего подумает, — что струсил он, капитан и бывший замполит. Приободрился Лешка, брови нахмурил: густые брови у Лешки, телегеничное у него лицо. Но еще у Лешки масштабы государственные: он теперь не просто корреспондент какой-нибудь из глубинки, он есть лицо официальное — рупор власти. А власть, она обо всем государстве заботится; и народ такую заботу, пусть даже не всегда явную, должен понимать. Понимают — знал это Лешка. Вон у всех в кабинетах портреты на стенах, на портретах — Верховный: чистый лицом, черты правильные. Сильной должна быть власть, думает Лешка. Тогда и дела в государстве пойдут по-другому, — не то, что раньше, когда смеяться можно было, потешаться над верховной властью, прикрываясь независимыми лозунгами и компаниями. Прошли те времена. И слава богу! Как Пушкин говорил — не люблю, когда над моей страной потешаются чужеземцы. Прав был А.С. Пушкин. Такие чистые мысли носились в Лешкиной голове по дороге в далекое чеченское село.
Руины, руины вдоль дороги. Через некоторое время увидел Лешка речку: быстрая речка, вся в бурунчиках. Аргун. Столбы телеграфные без проводов. На столбах — степные орлы; пять штук насчитал Лешка.
Впереди показались строения.
На переднем сиденье рядом с водителем — начальник пресс-службы Андрей Андреевич Твердиевич. Лешка с ним успел пообщаться, тот в Ханкалу к ним приезжал, даже заночевал раз. Досидели дотемна. Лешка угостил Твердиевича хорошей водкой от души: не так чтоб с дальними планами, просто дельные знакомства не помешают. Лешка про службу рассказывал, про училище — ностальгировал в меру эмоционально. Так в чем же дело, хмельно отвечал Твердиевич, возвращайся в армейскую среду. Нам такие, как ты, ох как нужны! А то вертится, прости господи, под ногами всякая сволочь.
У блокпоста колонна сбавила ход. Проснулись операторы. Твердиевич обернулся с переднего сиденья.
— Мужики, времени у нас не много. Особенно к тебе просьба, Алексей, там будет чиновник от правительства, нужно обязательно записать с ним интервью.
Серьезен Лешка Дудников: блокнот достал, пометку сделал.
— Главный вопрос — объяснить людям, что те мероприятия, на которые их привлекают террористические лидеры, на самом деле провокация, это делает их пособниками. Чем скорее они это поймут, тем быстрее установится в республике порядок, ну и как обычно в таких случаях говорят, мирная жизнь. Здесь, конечно, все за мир, — как-то зло закончил говорить Твердиевич.
«Газель», проехав по селу, остановилась у здания администрации. Лешка приник к стеклу. На улице толпа людей, бородачи — охранники новой власти. Заглохла «газель». Копошатся операторы — готовятся на выход. Лешка микрофон зажал в руке. А тетрадка? Вот она. И ручка. Ничего не пропустить, не забыть, не потерять.
Твердиевич выбрался первым, открыл снаружи тугую дверь салона.
— Пошли, мужики, нужно потрудиться. Ждут уже, народу много, будьте внимательны, прошу вас. Главное, безопасность, именно. По местным обычаям, всякий гость есть посланник Аллаха. Гостя нужно любить и беречь.
И они пошли, друг за другом: операторы, фотографы, корреспонденты и двое молчунов в серых костюмах.
Какие силы движут человеческими массами? Голод и любовь.
Сотни три голодных на площади в центре села должны были думать о любви.
Мира, мира, мира! — скандировали голодные.
Голодные хотят мира, — но им предлагали любовь вместо мира.
«Мы любим вас, мы печемся о вас, так и вы полюбите нас — не ходите больше на митинги, не возите полуразложившиеся трупы к Дому правительства. Люди, вы голодные, но вы же не тупые! Не поддавайтесь на провокации, но верьте и любите новую власть».
Примерно так можно было бы перевести слова высокого чиновника, стенавшего в самом центре клокочущей толпы. Чиновник не умел говорить складно. Его обрывали. Он забывал, о чем шла речь, терял нить разговора и начинал снова.
— Я ваш, я предан республике, я знаю ваши печали и беды. Я даже принял ислам в знак солидарности с вами, о многострадальный народ! Такое горе свалилось на ваш великий народ. И репрессии. И Сталин…
— И Елцын! — кричат из толпы.
— И Ельцин, — кричит чиновник.
— И фэдэралы! — кричат из толпы.
Закашлялся чиновник, но опомнился, собрался:
— И Басаев, и Хаттаб! Вот кто истинные враги вашего многострадального народа.
Твердиевич стоит в стороне. «Серые костюмы» неподалеку. Операторы камеры наводят. Лешка Дудников строчит в блокнотик. Андрей Андреич ухмыльнулся про себя, вспомнил один анекдот: «Взяли злобные федералы невинного селянина, посадили в подвал и стали мучить — пытают, все тайны выведывают. Плачет селянин, больно ему: зубы спилили, ребра поломали, почки отбили. „Канэц мнэ“, — думает селянин. Тут заходит в камеру добрый фебс и говорит ласково: „Ладно, отпустим мы тебя, видно, ты и вправду ни при чем. Но не верю я тебе до конца, рожа у тебя хитрая!“ А у селянина глаз заплыл, другой на ладони лежит, перекатывается. „Вот тебе мое последнее слово — сдашь нам двух реальных боевиков, отпустим“. Подумал селянин и манит опера пальцем, типа на ухо скажу, чтоб никто не слышал. Опер наклоняется, а тот и шепчет ему: „Аллахом клянусь, только двоих знаю. Басаев и Хаттаб“».
— Интересный товарищ, — «серый костюм» Сергеев тронул Твердиевича за плечо, — авторитетный, видимо.
И будто прострелило Твердиевича. А какого черта?.. Точно ведь. Чего он, министр этот с пузцом, лазил тогда перед капэ? На него еще пес тот рыкнул.
— Говорят, он по финансам великий спец, — продолжает Сергеев. — Премьер назначил?
— Да нет, сам напросился, сказал, что должность его обязывает. А Премьеру все равно, кто б ни поехал, лишь бы уладил конфликт. А этот даже ислам недавно принял. Сам, сам поехал. Точно.
— Ты, Андрей, собирай своих журналистов. Охрана волнуется, народу многовато. Места здесь неспокойные, предгорья.
И они стали собираться. И вдруг возглас из толпы:
— А пачэму тогда Нэзауисимой нэт?
— Ого-го, у-лю-лю!
— Гдэ Нэзауисимая компания?
— Гдэ Вязонкин? Вязэнкин, Вязанкин… аттуэчаю… дуижение!
Тут Твердиевичу стало совсем не по себе. Какого дьявола он опять слышит эту фамилию, да еще из самого клокочущего жерла?! «Горяч не в меру». Ох, господа «серые костюмы», не ошибитесь, мать вашу.
Смешалось.
Устал Твердиевич, заломило в затылок. Как тут вести себя спокойно, как не действовать, когда один крысеныш создал столько проблем?
«Чего ж „серые костюмы“ не реагируют?» — злится Твердиевич.
Колонна с журналистами уходила по-вдоль русла. Сошла большая вода, помелел Аргун. Видно, как женщина с ведрами стоит на берегу, платок оправляет. Зачерпнула воды и тоненько пошла. Неинтересно Лешке Дудникову смотреть в окно: он блокнотик листает. Ему времени до эфира осталось каких-нибудь пара часов, а еще звонить, а еще писать. Дело делать — дело государственной важности.
Пятница почти прошла — вечер наступил, а неприятности закончились, толком и не начавшись. В вагончике накурили — не продохнуть. Ордынцев хозяйствовал: еды разложил на столике, водку разливает. «Калифорния» ноет и ноет. Пестиков носом хлюпает.
Вязенкин нервно ходит по вагону в тапках на босу ногу.
— Целый день ждали неприятностей, а они закончились. Москва молчит — не к добру.
— Григорий, был бы ты бабой, я б тебя стал успокаивать, — Ордынцев колбасы пожевал, ошурку колбасную тянет изо рта. — Выпьем, мужики, и само успокоится. Молодые вы, горячие и в колбасных обрезках ни черта не понимаете. А в них, Григорий, самый цимус, самый вкус.
— Ты, дядь Саш, старый вот и лопай огрызки.
— Обрезки, не огрызки. Молодежь, — вздыхает Ордынцев. — Ты, Григорий, как в бальных танцах попробуй. У меня вот внучка… ах как растанцевалась, а соплюха-а! Ну, так я и говорю, как на танцульках: можешь — танцуй, а не получается, так уйди со сцены.
У дяди Саши глаза навыкате.
Вязенкина раздражает это «Григорий», сердят нравоучения Ордынцева. Все и так ему понятно. Лишь немного неприятным душком повеяло, как от тех обгоревших тушек, — может, что упустил он, забыл, не заметил вокруг? «Мягше, добрее… К чему это все вообще со мной происходит?» — нехорошо думалось Вязенкину. Гнал от себя слюнявые мысли.
— Пест, достала твоя «Калифорния», — Вязенкин носок вынул из-под матраса, натягивает. — Всем подмахивать, дядь Саш, махалка сносится. Просил ведь, давайте обождем пару часов. Твердиевич, говнюк такой, нас опять не взял на официалку. Трупы, трупы… Дудников Леха состряпал сюжет, а картинкой нашей ведь перекрывались.
— Гри-иня, зато мы крутые перцы. Ни дня без фкандала! — пьяно выкрикивает Пестиков из своего угла.
— Пест, не дам я тебе в долг, машину покупаю.
Их вагончик не демонтировали, Твердиевич больше к ним не заявлялся. Пятничное утро гомонилось за окном. Гога Мартыновский заглянул к ним: «Мы едем куда-то к предгорьям, но сказали, чтоб вам не говорить. Зол Твердиевич на вас. Мы, если что, картинкой поделимся». Гога поделился. Перегнались. Москва не звонила. Вязенкин ждал неприятностей и поэтому еще с обеда выпил водки.
«Пора убираться отсюда», — подумал Вязенкин.
— Дорога-то одна, через Пятигорск, — мычит Пестиков в своем углу.
В вагончик зашел посетитель.
— Салам аллейкам, — поприветствовал мужчина. Двумя пальцами провел по щекам, побитым оспинами, и колючему подбородку, словно хотел уверить хозяев, что пришел он с честными намерениями.
Странным показалось Вязенкину, что «рябой», а это был именно тот человек из толпы на митинге у ворот, как-то не вовремя появился. Почему же не вовремя?.. Ему из Грозного до своего села добираться в лучшем случае полтора часа, а по дороге блокпосты, федералы, боевики. Стемнело уж на дворе, значит, домой он не поедет сегодня. Значит, появился он именно вовремя — неприятности все-таки начались. Вязенкин подумал обо всем этом, сопоставил факты: «рябой» на митинге, загадочное молчание Твердиевича, чертово молчание Москвы, вопли местных «где Вязэнкин?» И вот еще тревожного вида гость в их вагоне на ночь глядя.