Посетитель, устроившись на стуле, сложил руки на коленях.
— Григорий, — гость сдвинул брови, — наше село благодарно тебе. Ты единственный, кто не побоялся сказать правду.
«Ага, началось!» — подумал Вязенкин и посмотрел на Ордынцева. Тот потянулся за бутылкой.
Этот человек приходил к ним и раньше, казался приличным, мог долго интересно рассказывать разные истории. Вязенкин слушал и запоминал. Неловко было называть так этого человека, «рябой», но имени его Вязенкин не запомнил. Работал мужчина где-то в правительстве: то ли в пресс-службе у Твердиевича, то ли в ведомстве самого Премьера. Писал статьи в местные газетки, а значит, был их коллегой — журналистом.
Где-то, наверное, с третьей командировки стал Вязенкин замечать особенную черту в характере местного люда — жалобливость. Не ту жалобливость, которую вызывает в душе всякого человека нищий или убогий, — но такую, что любой разговор превращался в дебаты по поводу: «Сколько зла свалилось на многострадальный народ, живущий в долине между Тереком и синими хребтами большого Кавказа». Незаметно появлялось чувство вины, и человеку трепетному хотелось помочь несчастным. Отдать что-нибудь: еды, например, или денег. Но лучше крикнуть вместе со всеми — мира, мира, мира! И тогда ты станешь своим, тебя похлопают по плечу и скажут: «Дик ду!», что означает: «Все хорошо, ты наш, ты прауэльный парэнь».
Рябой вспоминал про войну как-то обыденно. Вязенкин представлял себе после его рассказов горы трупов, дымящиеся руины и кровь. Почти всегда кровь…
Был праздник Курбан-байрам, забивали скотину: селяне с длинными ножами резали быков. Они знали, как убивать быстро, чтобы скотина не мучилась: три, четыре глубоких пореза ножом — из бычьего горла со свистом плещет кровь, — и скоро скотина издыхает. На Курбан-байрам говорили о мире и национальных традициях. Пестиков снимал скотину красочно, в деталях. Но редактор Ленок — словно то текла не бычья, а человеческая кровь — печалилась на том конце спутниковой связи. В эфир кровь не пускали, — но показывали радостные лица селян, выдавали в эфир интервью новой власти о том, что мир не за горами.
Гостю налили водки.
Он поднял пластмассовый стаканчик.
— При ваххабистах, при Масхадове за такое дело били палками, — гость говорил почти без акцента.
Оживился Пестиков.
— Ну и что, пили?
— Какой мужчина не любит выпить? Пили. Одного человека, моего соседа, — он в возрасте был, советской закалки человек, законный, — на площади судили шариатским судом и отдубасили палками. Он поднялся и сказал им, тем бородатым: пил, пью и буду пить! Вы молоды еще меня судить! Вот такой был законный человек.
— Выпьем, — предложил Ордынцев.
Застучало в мозгу у Вязенкина: «А как же законы ислама? — поморщился от горькой черноголовской водки. И вдруг вспомнил: — А ведь этот человек тогда у ворот, еще в периметре, подсказывал мне, что надо бы снять, что народ страдает, невинных убивают, а все молчат. Жалобливость… Надо было в Афган ехать. Эх, Пест, пропали командировочные в баксах!»
— Плохо жили при Масхадове? — снова спросил Ордынцев.
Гость оживился.
— Э-э, какая жизнь? Они сами-то… Шариатский суд придумали… Умники! Я видел один раз, как расстреливали приговоренных. Это всегда происходило на Трех Дураках. Да, я согласен, убийц и насильников нужно истреблять под корень. У нас с такими строго всегда поступали. Один раз женщину с мужиком убивали — убийц. Аттвечаю! Сам знал, что они сделали, весь народ знал — невинных убили и ограбили. Привязали убийц к столбу, глаза завязаны были у них. Зачитали приговор и из пулеметов расстреляли. Законно!
Вязенкин вспомнил кадры из новостей: тогда по всем каналам показывали, как масхадовская власть вершила шариатские суды. Жуткая была картинка; непрофессионально было снято — откровенно. «Пест бы снял, уж снял бы как надо».
— Они сами-то что творили… И пили, и наркоту… Людей похищали. Нет, то не власть была, то бандитская свора была. Мы страдали от такой власти, мы — это простые люди.
— Горячий вы народ, мягшее надо, проще, тогда потянутся, — хрустит в руках Ордынцева пластмассовый стаканчик.
— Ты о кровной мести, да? — глаза у гостя загорелись.
Ордынцев стал рассуждать:
— Вот наши, русские… Ну выпили, ну подрались, носы расквасили, поматерились как положено, по маме такой-растакой прошлись. Потом протрезвели и забыли. А у вас чуть спор, сразу кровная месть.
— Мэнталитэт, — гость будто специально добавил акцента.
И он поведал собеседникам историю — одну из сотни, тысячи неправдоподобных историй, в которую можно было и не верить, но пропустить мимо ушей было нельзя. Если записать со слов гостя, получился бы короткий рассказ. Но рассказ тот не опубликовала бы ни одна, даже самая прогрессивная пресса. Вязенкин не записал, но запомнил — как фотографию, когда цепляют детали и живые подробности.
Учились в Ростовском университете два товарища, родом они были с одного села, что лежало у самых предгорий. В весну пенился бурунами переполненный водою Аргун, выбрасывал со стремнины на отлогие берега камни-валуны. Ясные стояли дни, и с берегов Аргуна можно было невооруженным глазом увидеть синие хребты большого Кавказа. Но юноши были в то время далеко от родных краев: они слушали лекции о великой силе русского языка, готовились сдавать зачеты по литературе и философии, а по вечерам в тесной комнатке студенческого общежития мечтали, как вернутся домой, станут жить и работать в лучшем городе мира — Грозном.
Был семьдесят девятый год двадцатого столетия; многонациональная страна строила коммунизм.
Случилось одному из товарищей влюбиться в русскую девушку.
И ничего в этом странного не было.
В то время — эпоху победившего социализма — интернациональные браки были обычным делом. Ростов-на-Дону — город южный, народ здесь проживал всякий: армяне женились на украинках, казачки выходили замуж за евреев, гордые кавказцы увозили в долину июльских роз и февральской черемши пышногрудых русачек.
Есть в старом Ростове места, где мечтается особенно. О чем мечтали молодые люди, прогуливаясь по тихим улочкам старого города? О любви, наверное…
Шпана, как и обычно, стрельнула закурить.
Били ногами…
Товарищи встретились в больничной палате.
— Ты должен отомстить, — говорил первый.
— Я не видел их лиц, было темно, — говорил второй с перевязью на щеке.
— Ты должен… иначе ты будешь опозорен, и твой род будет опозорен. Ты знаешь законы адата, законы стариков.
Оба товарища не ходили на лекции, их почти не видели в общежитии. Они не сдали зачеты по русской литературе и философии. Они искали обидчиков в аллеях старого города.
Но не нашли…
Тогда они постучались в калитку первого попавшегося частного дома. На порог вышел немолодой уже мужчина в синей майке и трениках с вытянутыми коленями.
— Шо вам, парни? Ищете кого?
— Мы ищем тебя, — сказал парень с фиолетовым шрамом на правой щеке. Он вынул из кармана нож и несколько раз воткнул лезвие в выпяченный живот хозяина.
Два товарища с берегов Аргуна сдали зачеты, им пришлось много трудиться: читать, запоминать, переписывать конспекты. Тяжело давалась литература, легче философия. Получив зачеты по всем предметам, они отправились домой на каникулы.
Два товарища сидели на берегу, бросали камушки в Аргун — кто перекинет на тот берег и еще дальше.
— Ты мужчина, — говорил первый.
— Я мужчина, — отвечал второй. — Я убил невинного, но у меня не было выбора, он был одним из их рода. Мой род отмщен.
— Ты мужчина.
Тускло светит лампа — электричество в Грозном давали с перебоями и не в полную мощность.
Гость замолчал.
Вязенкин сидел на своей койке: он чуть сгорбился, затекла спина; снова замерзли кончики пальцев — дуло по полу. Вязенкин потянулся к столу, где уже стояли налитые Ордынцевым стаканчики, случайно глянул на гостя. На рябой щеке от глаза к подбородку тянулся еле заметный шрам. Вязенкин вздрогнул и с хрустом смял стаканчик.
— Гриня, е-мое, водка же! — возопил Пестиков на свои залитые брюки.
Ордынцев тяжело вздохнул, налил снова и спросил:
— А кто тот парнишка, что мужика пырнул?
Гость спокойно ответил:
— Так, знакомый, на два курса старше меня был.
Бог с ней, с прогрессивной прессой. И рассказ, честно говоря, так себе получился рассказик — поверхностно: ухвачены лишь детали, драматургия слабовата выстроена. Но и так было бы ничего. Тут тебе и менталитет, и законы стариков, одним словом, объяснить и мотивировать поступки можно. Законно все! Стереотипы соблюдены — и нечего их ломать. Но гость возьми и расскажи еще одну историю. И получилась драма…
— Мне уехать пришлось во вторую войну. Тут совсем было страшно. Бомбили. А первую войну всю жил здесь. Первая война была за идею. Многие воевали за идею. Теперь, конечно, все переиначили… Приехала в Грозный русская женщина. У нее пропал сын-солдат. Она искала, искала — лазила по развалинам, подвалам. Трупы везде, много трупов — и тех и тех, — все молодые, все в бушлатах. Поднимали плиты в доме, под плитами видит женщина ворот бушлата пыльный, а над воротом затылок. И узнает она своего сына сразу, хоть и со спины. Падает на колени и начинает плакать, потом переворачивает труп, а на щеках борода черная. Молодой парень — как ее сын. Стала женщина вытаскивать тело, ей помогали другие. И вдруг один старик из нашего села — он мне потом и рассказал про этот случай — наверняка узнает своего. Русская женщина — возле тела; и мать горестно так смотрела в мертвое лицо его чеченского сына. Они вместе тащили убитого, вместе и хоронили потом. Старик оставил женщину жить у себя в селе. Долго потом искали ее сына. Не нашли.
Гость, будто услышал немой вопрос Вязенкина, тронул себя за лицо, почесал щетину на подбородке.