Макогонов стал обрастать жирком — не сытым, а возрастным — в поясе и на боках; но грудь у него колесом, плечи — бугры. Матерый человек.
Вязенкин бледен, мешки под глазами.
Макогонов обтерся полотенцем. Раскраснелся. Часы застегивает на запястье.
— Дурно выглядишь, брат.
Вязенкин глупо улыбается. Глотнул горячего и обжегся. Скривился от боли.
— Николаич, мне нужно уезжать?
— Да.
— Почему?
Макогонов натянул форменку, заправился, застегнул ремень.
— Знаешь, что самое главное в нашей работе? Уйти без потерь. Хоп, брат. Масла будешь?..
Что опишет в своем дневнике офицер разведки? Статистику глупости и безвозвратных потерь. Еще про душу, но без пафоса.
В вагончике царил утренний хаос. На столе гора дряни — не убрано с вечера. Пестиков, свернувшись калачом, спит. Из-под одеяла торчит его всклокоченный затылок.
Вязенкин включил свет и открыл окно.
Суббота…
В субботу отец всегда ходил вытряхивать половички. Он возвращался рано из школы и шел помогать отцу. Потом садился рисовать. Отец работал, приносил с работы широкие листы ватмана. Гриша устраивался за столом, оттачивал тонко карандаш, клал рядом ластик. Сначала нужно было придумать землю: город, лес, реку, впадающую в море. Высотка. На высотке он размещал батарею пушек. Рисовал окопы. К позициям подходили эшелоны с войсками. Он вырисовывал каждого солдатика. Казармы. За казармами ровными батальонами выстраивались его войска. Начиналась война. Враги всегда наступали, наши оборонялись. Он мог часами играть в свою нарисованную войну. Солдаты погибали. Он стирал ластиком живого и тут же рисовал этого солдата, но уже мертвым, лежащим с раскинутыми руками на краю воронки. Но била наша артиллерия, подходила подмога, бомбардировщики с неба бросали на головы фашистов бомбы. В фашистском логове были концлагеря. Там стояли виселицы с повешенными пленными красноармейцами. Он рисовал мертвых, снятых с виселиц и уложенных штабелями. Наши побеждали, гнали врага и сбрасывали его в море. Толпы пленных длинной вереницей тянулись в тыл. И в следующую субботу он снова шел с отцом выколачивать половички. После раскладывал на письменном столе ватман. Нужно отремонтировать разбомбленные врагом казармы, похоронить погибших. Он рисовал солдатские кладбища: могилки и пирамидки со звездами. Нужно накормить пленных. И собрать для будущих битв новую непобедимую Красную армию.
Вязенкин открыл кассетник на магнитофоне, но передумал менять кассету. Нажал кнопку. Заиграла «Отель „Калифорния“».
— Надо искать выход, надо.
Он подошел к кровати Пестикова и потянул за одеяло.
— Пест, вставай. У нас проблемы.
«Зенит» снова выиграл. Гога Мартыновский танцевал джигу на заплеванном бетоне перед своим вагончиком. Небо затянуло плотной облачностью — ни ветерка. Флаг над вагончиком Мартынов повис сморщенной тряпкой. Гога подпевал себе на тарабарском языке и давил пятками окурки.
Гога много учился в свое время, он был специалистом по Кавказу.
— Что такое современный Кавказ? — спрашивал Гога и сам же отвечал: — Театр, как и прежде. Роли его актеров распределены еще на заре цивилизации, когда утро начиналось с Востока. Но теперь актеры поменяли позиции, забыли роли. Утро начинается на Западе, день на Западе. Восток дряхлеет.
Гога умел изъясняться образно, не всегда и не всем понятно.
— Проще?.. Проще так. Жили в горах люди, пасли овец. Племя было малочисленно, но было гордое, как снежные вершины великих гор. Еды не хватало. И тогда воины уходили в набег на равнину. Они крали скот, убивали мужчин и мальчиков, угоняли в рабство женщин и девочек.
Гога делал таинственные глаза.
— Но что происходило дальше? Казаки с равнин подбирались к предгорьям и нападали на гордое племя. Убивали мужчин, угоняли в рабство женщин, ну и так далее.
Широкое умное лицо Гоги искажала гримаса иронии.
— Что я имею сказать? Было равновесие. Театр-Кавказ играл одну и ту же пьесу, столетиями не меняя репертуара. И что теперь? Цивилизация Запада принесла им, гордым, диким племенам, свое цивилизованное добро. Чем все закончилось? Да еще не закончилось. Но, имею сказать, зрителем в первых рядах больше быть не хочу — опасно для здоровья и разума. К тому же билеты стоят дорого, неоправданно дорого.
Гога никогда не раздражался, если слушатель был бестолковым.
— Я понятно изъяснился про Кавказ?
Гога танцевал джигу. Вязенкин наблюдал за ним из дверей своего вагончика. Внутри громко сморкался над умывальником Пестиков. Гога в общем-то был неплохим человеком. Просто так было заведено в системе информационного бизнеса. Если компания-конкурент делает рейтинг на крови, то будет непростительно и постыдно другой компании не воспользоваться тем же самым. Страна одна, новости одни и те же. Все по цепочке, как в сумасшедшем доме — где желтые стены и нет часов с кукушкой.
Гога заметил Вязенкина, выдал напоследок ритмичную чечетку и, впечатав каблуки в бетон, закричал громко, но интеллигентно:
— Шнуров посвятил новую песню «Зениту». Как — стоит выпить? Мы завтра домой. Вы через Моздок? А мы решили сразу в Пятигорск, не останавливаясь.
Вязенкин, всей кожей ощущая надвигающиеся неприятности, вдруг захотел поделиться с умным Гогой Мартыновским. Гога выслушал Вязенкина. Вязенкин путался в деталях, но в общих чертах сцена ликвидации обрисовалась.
— Зачем тебе это все? — серьезно спросил Гога.
Вязенкин, не думая и не отдавая отчета словам, ответил:
— Эксперимент. Да. Я ставлю над собой эксперимент. Как далеко я могу зайти.
Гога перебил — это было неинтеллигентно. Но Гога перебил:
— Старик, я работаю на «ящике» уже десять лет и уяснил для себя одну, самую главную истину. Догадываешься какую? Главное — вовремя остановиться.
— Я хочу написать книгу.
— Кто будет читать твою книгу? О чем ты будешь писать?
— О нас.
— О том, что мы все просроченные продукты испорченного времени, что мы врем и пакостим друг другу, что мы продажные журналюги, что мы пользуем проституток за казенный счет и тупо трафаретим в прямых эфирах? Стряпаем примитивные сюжеты между выпивками и блудом? Об этом? Кого ты удивишь?.. Это так же как произнести в прямом эфире слово «х…й». Тебя уволят с работы, мотивируя тем, что это слово, пардон, все знают. А наша работа, дружище Вязенкин, новости!
Гога грустно посмотрел на Вязенкина.
— Это моя последняя, пардон, крайняя командировка на Кавказ. Я ставлю точку.
— Ты говорил, что ставить точку рано.
— В названии — да! Но я, дружище, уже отыграл свой эпилог. По-серьезному если, предлагают новую работу: пойду трудиться в пресс-службу футбольного клуба «Зенит». Не стреляй больше по флагу. Обещаешь?
Гога пошел к себе, обернулся.
— Мой тебе совет — завязывай ты с этими экспериментами. Не рассказывай больше об этом «афганце» никому. Не поймут.
«Болтун я», — подумал Вязенкин, ему хотелось провалиться сквозь землю. Как его отбрил, «обрил наголо» умный Гога Мартыновский.
— Вам еще сколько здесь? А то может с нами? — спросил Гога.
— Я уезжаю сегодня, — ответил Вязенкин.
Гога задумчиво и, как показалось Вязенкину, с сожалением посмотрел на него.
— Знаешь, если ты серьезно решил писать, то напиши повесть о солдате. Так будет честней, — сказал Гога Мартыновский и, пританцовывая, направился к своему вагону.
Твердиевич разбил большую чайную кружку — подарок жены: легко смахнул со стола вместе с бумагами, карандашами и клавиатурой компьютера. Психанул Твердиевич. Оттого сконфузился, рассмеялся себе в лицо — скривился, как от зубной боли. Они все играют в подкидного дурака, но с кавказским акцентом, — играют года с девяносто четвертого, а может, и раньше. И козыри давно на руках. На чьих? Уж точно не у него, начальника правительственной пресс-службы Андрея Андреевича Твердиевича. От бессилия хотелось сорвать злобу — хоть на кружке, хоть на ком-нибудь. Вязенкин! Потрох сучий!
За дверью шаги.
«Сэкономили фанеру, мастера… Не могли сделать приличные двери. Куда деньги идут?»
Вошли двое. Серые брюки и туфли заляпаны желтой глиной. «Из Ханкалы, пластилиновой страны», — машинально подумал Твердиевич.
— Привет тебе, Андрей Андреич, из Ханкалы, пластилиновой страны.
Твердиевич швырнул на стол бумаги, ногами затолкал под стол осколки. Поздоровался сухо с «серыми костюмами».
— Вы мысли, что ли, читаете?
Контрразведчики переглянулись.
— Работа такая. А у нас добрые вести, — сказал Сергеев.
— Вязенкина расстреляют, а «Независимую» разгонят?
— Да нет, — ответил Сергеев; он снял кепку и пригладил редкие волосы на макушке. — Все не так плохо, как ты думаешь. Вести на самом деле приятные. Ты вот что, нагрей кипятка, а мы пока покурим и полазаем в Интернете.
— У меня есть выбор?
— Давай, давай. Козыри на руках к деньгам, знаешь ведь. Вам премию дают?
— Лишили из-за этого козла!
— Ничего, дадут в следующем месяце, точно дадут.
Твердиевич схватил графин, хлопнув дверью, вышел.
Правительство ушло на выходные: обсудили бюджет, отчитались за потраченные деньги и ушли. В пятницу был скудный, в одну государственную камеру, «подход». На лентах выскочило сообщение: «В Веденском районе обстреляли колонну, в Курчалое убили милиционера». Обычное дело. Начались выходные. Новая власть разъехалась по родовым селам, кто побогаче махнул в Пятигорск, Москву отдышаться на свежем воздухе. Остались он, Твердиевич, да бородатый охранник за монитором компьютера с «гранатами против англичан», еще с десяток невнятных людей в коридорах Дома правительства. Еще этот, с Шатоя, напросился ночевать!.. Имени его Андрей Андреевич никак не мог запомнить — чудное было имя, редкое для славянского уха. Мужик он был неплохой, исполнительный, статейки разные нужные писал. Говорил, что обижается народ на власть, война закончилась, а жизни нет: зачистки, федералы злобствуют. Боевики стращают расправами. Кто ж защитит людей? Спасибо журналистам, хоть иногда показывают правду. И о Вязенкине заикнулся. Тогда и пожелал ему спокойной ночи Андрей Андреевич. Спал Твердиевич тревожно: нефть и телевизор с синим шариком снились, еще Премьер. Премьер поднимался по трапу самолета, погрозил пальцем на прощание. Вещий оказался сон, в субботу утром укатил Премьер «бодаться» с Центром.